Дальний гарнизон
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДОРОГА К ПОДВИГУ
Пока еще
на Карпатах,
на западе нашей страны,
на горных заставах
к солдатам
приходят высокие сны;
пока еще
в Туркестане,
в районе сыпучих песков,
пехота по горну не встанет
с шинелей и вещмешков —
светило восходит на Дальнем.
На радость дневальным идет,
искрясь,
по казарменным спальням,
на запад,
на запад,
вперед —
к Восточной Сибири,
к Уралу,
к Поволжью,
к донским берегам.
И так оно мало-помалу
проходит по всем округам...
* * *
— Подъем!—
безотказное слово.
И солнце уже в небесах.
И все начинается снова
у нас в туркестанских песках!
И на
знаменитых знаменах,
и на
знаменитых стволах;
и на
непривычно зеленых
в пустыне
колхозных полях;
и на
знаменитых заводах,
где только что выдан металл;
на стеклах умытых,
на водах,
которые рвутся в канал;
и на
убеленной всршине —
весеннего
солнца
лучи!
И зорю играют в пустыне
полков боевых трубачи.
Трубят под безоблачным небом,
где только сейчас рассвело,
где за ночь пехоту, как снегом,
обильным песком замело,
где только улегся «афганец»,
солдата в песках схоронив.
Но двинул солдат сапогами,
чихнул —
и по-прежнему жив!
И к маршу готов без отсрочки,
и только с ухмылкой ворчит,
что весь аж до нижней сорочки,
как сахар толченый, хрустит.
Смеется:
— Я за ночь гостинца
припас для чаевников, друг!
И снова шинель пехотинца
в спасательный скатана круг:
она и от снега спасала,
спасла от сыпучих песков.
...Под ней высекало кресало
искру для бивачных костров.
На ней, заслоняя собою,
четыре окопных дружка —
несли мы зовущего к бою
израненного политрука.
И ночью в минуты привала
над черной германской рекой,
как мать, нас шинель согревала,
как мать, приносила покой.
Писалось на ней заявленье:
«Навеки считайте меня...»
В шинели мое поколенье
вернулось домой из огня.
О, шитая ладно и просто,
ты в самую пору бойцу,
ты только бесстрашным по росту
и только бессмертным к лицу!
С тобой подружились недаром,
родные по жарким боям:
солдат, и седой командарм,
и генералиссимус сам!
Отечеством призванный воин!
В стрелковый придя батальон,
будь серой шинели достоин
и алых достоин погон!
* * *
...Играет трубач построенье,
по взводу равняется взвод.
Такое у всех настроенье,
что самое время в поход.
Пора!
За спиною граница —
под утренней дымкой ручей.
Уходит домой вереница
приземистых арттягачей.
Цепями полязгав на спуске,
плывут по барханам в пыли
машины при полной нагрузке
легонечко, как корабли.
И двинулись роты...
Но с ходу
«афганец» ударил с высот,
где он караулил пехоту,
готовую выйти в поход.
Он ночью провел уже поиск,
хозяйничал у рубежа —
солдат засыпая по пояс,
глаза часовым пороша.
Он между хребтов, как в туннеле,
спрессованный,
сжатый с боков,
накапливался недели —
и вырвался из оков.
И поднял пески навесные,
толкнул, обозлясь, зыбуны.
Пошли они злые,
шальные,
а так, что уже не видны
друг другу в шеренге солдаты,
да так, что хоть наземь ложись.
— Ох, будет работка, робята!
Начнется веселая жизнь.
Эй Зыков! Ты жив? Страшновато?
— Живем ничего, старшина!
— И правильно, парень! Солдата
но свалит такая волна.
Ты голову, друг, поупрямей
нагни и шагай напролом,
буран разгребая руками,
как бурную речку веслом!
Зажмурься — и действуй ногами,
да так, чтоб верхом не догнать!
Крепчает,
крепчает
«афганец».
Ну кто мог заранее знать,
что встретится полк на походе
с песчаным бураном шальным
что трудно придется пехоте,
не легче орудьям стальным,
что будет казаться прогулкой
вчерашний нелегкий бросок,
что ветер, кик в парусе, гулкий
вокруг взбаламутит песок.
И ты по колесному визгу
поймешь:
— У соседей беда!
Застряло орудие близко
и надо пробиться туда!
А там,
за песчаной стеною,
две силы, сшибаясь, гудят:
— За мной, туркестанцы!
За мною!—
зовет батарейцев комбат.
(Так было над Волгой когда-то
в степи, что от снега бела,
железная воля комбата
в пургу батарею вела —
ни стонов,
нп вздохов,
ни вскриков.
Над каждым движением власть!)
«Солдат я!» —
сказал себе Зыков,
плечом к колесу привалясь.
«Солдат я»,—
два гордые слова
сказал туркестанец себе.
И пушка подвинута снова
к накатанной узкой тропе.
И парень впервые доволен,
как дома, любимым трудом.
...Стоит у обочины воин,
идут тягачи напролом.
* * *
Идет напролом по пустыне
Берлинский прославленный полк.
Под этим же стягом
в Берлине
он с честью свой выполнил долг.
Под этим же стягом Россия,
великая родина-мать,
его собирала,
растила,
учила врагов побеждать!..
* * *
...А ветер бросается с гиком —
все жестче он,
злей
и грубей.
И Зыкову слышится:
— Зы-ы-ы-ков ! —
кричит Горобцов.—
Не-е-е ро-о-бей!!
«Так, значит, он рядом со мною!
В беде не оставил меня!»
* * *
Комвзвода!
Солдат целиною
ведешь ты по кромке огня.
Ты стал им отцом на тернистом
пути.
И, как в битве, опять
«Считайте меня коммунистом!» —
ты мог бы парторгу сказать.
Есть в мирной учебе солдата
ключи к героизму в бою.
Ты сам начинал так когда-то
под Брестом дорогу свою —
из роты учебной, где в муках
был собран впервые затвор,
где ты разобрался в науках,
пред тем как уйти на простор;
где ползал травою примятой,
на росном весеннем лугу,
где ты деревянной гранатой
учился владеть на бегу.
...Мы опытней стали и старше,
уже серебрятся виски;
но наши учебные марши,
«атаки»,
«прорывы»,
броски,
как школьные дни, незабвенны.
И ты благодарен был им,
когда на переднем у Вены
пополз под огнем проливным.
Азы героизма —
в учебе:
и в преодоленном песке,
и в первом стрелковом окопе,
и в первом пластунском ползке,
и в первом полете под тучи,
и в первой прицельной стрельбе.
Комвзвода!
Ты мужеству учишь!
Равняется взвод по тебе!
Да здравствует подвиг бессмертный
и к подвигу верный маршрут:
учителя труд беспримерный,
солдат ученический труд!
* * *
«Афганец» не справился с нами —
он сдался,
пополз по земле.
И снова развернуто знамя,
хранившееся в чехле.
Но не забывай, туркестанец,
что в зоне советских песков
не только ветрище «афганец»
всегда объявиться готов!
Есть люди, которым в наследство
оставлены яд и ножи,
которым мерещатся с детства
советские рубежи.
Что этим бродягам простые
механики и чабаны?
Им видеть бы пашни пустые,
пожарища нашей страны!
Спокойна их черная совесть:
в дыму голубой небосклон
от полымя междоусобиц
афганских и курдских племен.
Прислушайся:
там за рекою
пальба не стихает в ночи.
А было, брат, время такое:
врывались и к нам басмачи.
Их сотни четыре, отпетых,
за опиум купленных псов,
английским каптером одетых
в мундиры, туземных стрелков,
твой батька встречал в гарнизоне
с десятком солдат-храбрецов.
Встречал!
И афганские кони
несли в стременах мертвецов.
На танки теперь пересели
британцы и басмачи.
Теперь в их полуночном деле
не к месту кривые мечи.
Куют им за океаном
оружие новых сортов.
Но к встрече с бродягой незваным
солдат-туркестанец готов!
Стоит он, солдат Коммунизма,
на страже свободной страны,
и мощные механизмы
покамест зачехлены.
Но там, под брезентом зеленым,
помалкивает металл.
Мир помнит его раскаленным,
когда он фашизм выжигал!
Задумывается над этой
недавней историей враг!
...Проверенное Победой,
оружие в крепких руках!
Стоит, к сапогу прижимая
окованный прочно приклад,
хранитель цветущего края,
страны справедливой солдат!
Ему и колодцы и тропы
открылись в пустыне родной.
Табунщики и хлопкоробы
живут за широкой спиной.
Земля обновленная рада
защитникам Октября!
...Зовет на открытье Фархада
монтажник к себе пушкаря.
В президиум просят сержанта —
стрелка из подоблачных мест.
И речь его слушают жадно
досармовцы из МТС.
Голодной степи новоселы
танкиста позвали на той.
В Хиву на открытие школы
шагает курсант молодой.
Он школу окончил в Сибири,
в пустыню приехал служить.
И дети стихи не забыли
о дружбе с армейцем сложить.
Во все кишлаки Туркестана —
на каждое торжество:
на свадьбы, на праздники званы
солдаты дивизий ТУРКВО!
...Да здравствует дружба солдата
с народом республик родных,
граница, хранимая свято
под сенью знамен боевых!