Дальний гарнизон
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ВСТРЕЧА НА РУБЕЖЕ
Только ночью не обманчива пустыня —
стынет вспаханный пехотою песок;
солонцы напоминают легкий иней,
припушивший саксауловый лесок.
Небо звездное и тихая пустыня,
как песочные часы:
в один сосуд
вдруг звезда скользнет
крупицей светло-синей,
а в другой —
ветра песчинку унесут.
И такая тишина здесь и прохлада,
словно берегом морским идешь, шурша.
Кто сказал, что диверсанты бродят рядом?
Кто писал, что шлют шпионов США?
...Первый взвод застыл у самого кордона,
у ручья, куда дозором головным
он пришел, торя тропу для батальона,
где страна чужая встала перед ним.
Но в тишайшей тишине как будто молот
вдруг срывается за каменным бугром:
сумрак выстрелом пронзительным расколот,
вслед за выстрелом плывет недолгий гром.
И пустыня наполняется недальним
мягким шлепаньем подков и башмаков.
И звезда летит ракетою сигнальной
с грозовых, готовых к буре облаков.
Старшина, не размышляя ни минуты,
вмиг патрон достал, винтовку сняв с плеча.
И защелкал взвод затворами, как будто
шел он по лесу, валежником треща.
И откуда-то из ночи молчаливой
свет фонарика мигнул,
потом померк.
И шагнул из тьмы майор — неторопливый
коренастый
пограничный офицер:
— Кто такне? Из какого будем края?
Знаю, знаю — закаляетесь, как сталь!
За старшого кто?
— Я буду,— козыряя,
лейтенант выходит, всматриваясь в даль,—
Горобцов. Комвзвода.
— Вот тебе и встреча!
Ермолаев я! Узнал меня, орел?!
Значит, вправду наши хаты недалече!
— Недалече...
— Ты не в гости ли забрел?
Ну, выкладывай!
— Да расскажите лучше,
кто стрелял сейчас?
— Постой, солдат, постой.—
Ермолаев улыбнулся.—
Кто? Лазутчик!
Не давался! Видно, мистер не простой.
Пострелял, поверещал перед заставой.
Ты небось уже велел окопы рыть?
Что поделаешь с соседнею державой!
Ведь нельзя рубеж стеной огородить.
Вот и пробует оттуда просочиться
поджигателями купленный бандит.
Но незыблема советская граница —
и еще один задержанный сидит!
У него в карманах яд — травить колодцы.
Так и шел к нам с желтой ампулой в руке.
Обеспечен всем в Нью-Йорке! Все найдется
у запасливого мистера в мешке.
...День и ночь у нас горячая работа.
Вот она тебе, «холодная война»!
В обстановке разбираешься, пехота?
...Над кордоном фронтовая тишина.
И комвзвода говорит:
— Я у границы
не узнал своих безусых молодцов.
Понимаете, друзей окопных лица
вдруг увидел...
— Понимаю, Горобцов!
— ...все мне кажется, что снова по приказу
занимаем оборону вдоль реки.
— Понимаю, Горобцов!
Еще ни разу,
с Октября, не отмыкались здесь штыки.
Зыков слушает от слова и до слова
и увязывает все двойным узлом:
— Значит, эти, как фашисты, лезут снова
в мой о отцовский, честно выстроенный дом.
— Значит, если крепко любишь край свободный,
где открыт тебе широкий светлый путь,
ничего, что шаг тяжелый, шаг походный,
ничего, что пыль по пояс, пыль по грудь.
...Я об этом отошлю письмо Татьяне,
о товарищах подробно напишу.
Пусть узнает на далеком расстоянье,
как я нашему отечеству служу!
Зыков слушает.
И словно перед первым
боем ясно все становится юнцу.
(...Небо синее вдруг стало темно-серым,
капля пота покатилась по лицу.
И готов он, по условленному знаку,
из окопа, подтянувшись на руках,
с одногодками рвануться в контратаку
здесь, в родимых и неведомых песках.)
* * *
Первый взвод расположился на ночевку
в котловане за обрывистым бугром.
Старшина сказал:
— Пожалуйте в столовку!
Повара заколдовали над костром.
И когда вода забулькала, запела,
старшина в нее засыпал концентрат.
— Лейтенанта будем ждать?
— Нет. Он по делу
неотложному
ушел в погранотряд.
Так что я за командира. В ложки, братцы!
И пошел горох, дымясь, из котелка.
Есть где после перехода разгуляться:
все нашлось в бездонных недрах вещмешка!
На барханах пехотинцы закусили,
обстоятельно, по норме фронтовой.
А потом они шинели постелили
и шинелями укрылись с головой.
Тихо-тихо...
За рекой такой же вечер
и в колючке побуревшие холмы.
И обрывки незнакомой курдской речи
вырываются, как бабочки, из тьмы,
на огонь костра летят и, обгорая,
затихают, осыпаясь в саксаул.
Тихо-тихо...
На краю родного края
без задержки,
по-солдатски,
взвод уснул.
Туркестанцам ничего не будет сниться:
крепок сон у них и помыслы чисты.
И по берегу реки молчит граница,
и не спят всю ночь трехсменные посты.
И спиной к спине —
как в поле на привале
или в тесном полутемном блиндаже,
где ненадолго солдаты забывали
о тревогах на переднем рубеже,—
спят солдаты,
и винтовки с ними рядом,
старшина прилег с фуражкой на глазах.
...А за речкой,
за прибрежным перекатом,
в драных юртах,
в неприютных шалашах
спят издольщики —
рабы на землях бая,—
как всегда, им снятся вольные луга,
где архары ходят, травы приминая,
опустив легко тяжелые рога.
И, огонь костра нещедрый карауля,
на кошме лежит оборванный пастух.
И в изогнутом, как кости, саксауле
огонек вдруг оживился
и потух...
И возник над переправой,
у дувала,
где басок то громыхал, то утихал,
где собака по-шакальи подвывала,
и мотор по-человечески чихал.
Видно, гость пришел негаданный в селенье —
может, требует воды, проводников
или молит, встав у юрты на колени,
спрятать в стойбище от каторжных оков.
Нет!
На «виллисе» за помощью не ездят —
есть вода своя, свои проводники.
Дело важное у «виллиса», уж если
ночевать он задержался у реки.
Дело важное у путников —
к чему же
забираться в непролазные пески.
Для прогулки не найдется места хуже —
зыбуны вокруг.
Подохнешь от тоски!
И услышал Головко сквозь дрему близкий
разговор на непонятном языке.
И подумал Головко:
«Кто ж по-английски
может знать в кочевье курдском на реке?»
И подумал:
«Почему это у нашей
пограничной полосы они торчат?»
А мотор по-человечески закашлял,
ветерок принес бензина легкий чад.
И проснулся взвод, как будто в час подъема.
Старшина сказал:
— На Эльбе видел жизнь
тех молодчиков! Повадки их знакомы!
Что сказать про них? Скажу одно: фашизм!
Ясно, хлопцы, что им нужно у кордона?
— Понимаем!
— Это все — ученики,
черчиллята, дети Черчилля Пистона
или как его там?
Грохнули стрелки.
Дружный смех, как дружный залп из автоматов...
Головко, звеня медалями, прилег.
И за речкой,
за прибрежным перекатом,
как подстреленный, осекся говорок...
И как будто ослепительной зарницей
осветилась вся земля на миг один.
...Лег курянин над притихшею границей,
словно друга, прижимая карабин.
И, удобней примостившись на шинели,
рядом с Павлом Головко
спиной к спине
спал солдат,
пока побудку пе пропели
полковые трубачи по всей стране.