Дальний гарнизон
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СОЛОВЬИНАЯ ТРЕВОГА
Молчаливы,
выжжены,
пусты,
подступают к лагерю пески.
Над арыком тальника кусты,
как на Украине, высоки.
Среднеазиатский соловей —
курскому ровесник и родня —
на исходе солнечного дня
песней упивается своей.
Сыплет на палаточный брезент
серебро с прохладного листа.
Прилетают птицы на концерт —
занимают лучшие места.
И не только птицы —
целый полк
слушает весенний перещелк.
Нарушая лагерный режим,
в час отбоя отгоняя сны,
мы на нарах глиняных лежим
в сопках на окраине страны.
И дневальный не тревожит нас —
той же песней парень увлечен.
Может, миг прошел, а может, час,—
в этот вечер не ответит он.
Клекоту и трелям нет конца.
Каждый миг особенная трель!
...Мать-природа милого певца
нарядила в серую шинель,
в серенькую, жесткого сукна —
в честный и бесхитростный наряд.
Говорят,
что только старшина —
строгий парень —
соловью не рад.
Старшина над высохшим ручьем
проверяет медленно посты.
— Соловью-то, Зыков, нипочем,
что о доме размечтался ты!
Он живет без службы, без забот,
песенками душу веселя.
Прилетит, посвищет, попоет —
и прощай, пустынная земля!
...Соловей!
Ну кто тебя просил
с курскими напевами кружить
над бойцом Вооруженных Сил,
что приехал в Азию служить?
Полк не спит.
Во тьме костры чадят.
На посту тревожится солдат.
Знал бои за Вену и Берлин
по газетам,
по рассказам он.
Дома был
всегда, как младший сын,
от любой напасти заслонен
мамкиной любовью и слезой,
а на фронте—
батькиным штыком.
Был парнишка опален грозой,
с голодом и холодом знаком.
Детство в громе кончилось.
Подрос.
Как домой, пошел в родной колхоз.
Не последний парень на селе,
знаменитый пахарь на земле!
Он
живет у мира на виду,
потому что дед его, батрак,
в Октябре в семнадцатом году
поднял целину врагам иа страх,
а отец в колхозе запахал
первый вековечную межу.
Федор к плугу вместо батьки встал
и сказал:
— За батьку похожу!
Зыковскую хватку покажу!
Зреют правды сильные хлеба.
Есть в колосьях нашего герба
курской ржи ядреное зерно,
что святым трудом озарено
хлеборобов Зыковых —
солдат
славной Роволюции.
Они
смело путь в грядущее торят.
Коммунизма ясные огни
ими зажжены,
для них горят!
* * *
...Не дождались Зыковы отца,
ночи коротая у крыльца.
Не пришел он с поезда в село —
снегом его тропку замело.
В танковой атаке потерял
старого солдата генерал.
И зажглась на холмике звезда
из фанеры сделали ее.
Генерал запомнил навсегда
Зыкова последнее жилье.
Разве позабудешь о таком,
как лесами шли, махру деля,
как холодным ножевым штыком
под могилу вырыта земля,
как за пядь, за каждый ком земли —
не единоличной, не чужой —
трудный бой колхозники вели,
смерть была единственной межой?!
* * *
...И во тьме, душою не кривя,
каждому о самом дорогом
пел певец.
И с песней соловья
Зыков навестил родимый дом,
старшину
в тени карагача
укачала ласковая трель.
Не заметил даже, как с плеча
на щебнистый грунт сползла шинель,
не заметил, как из котелка,
что стоял на стынущих углях,
выкипел чаек.
...Издалека
задымил широкий пыльный шлях.
И по шляху, с милой стороны,
в Азию из Харькова идет
Галочка —
дочурка старшины.
Вот уже разлуке скоро год!
«Ласточка, до батьки далеко!
Где ж тебе, малесенькой такой?»
...И погладил Павел Головко
чей-то чуб шершавою рукой.
Улыбнулся давнишней мечте,
доченьке,
и встрече,
и певцу,
что хранил ту песню в чистоте
и в равлуке спел ее отцу.
* * *
В караулку входит Горобцов
— Скоро смена, а певец поет!
Будит полк. Тревожит мне бойцов!
На рассвете нам идти в поход.
Каждому, наверное, сейчас
хочется из лагеря домой,
в дом войти на ощупь, не стучась,
чтоб вздохнула мать:
«Сыночек мой...»
Правду говорю?
И, как в огне,
щеки разрумянились, горят.
«Все узнал, выходит, обо мне?» —
думал Федор Зыков.
— Что, солдат?
Угадал! Ну, это не беда.
Погрусти сегодня, повздыхай,
только не забудь, что та гряда,
те пески — уже передний край,
самый настоящий боевой!
Месяц плавно выплыл из-за скал.
И на кряж в опушке снеговой
лейтенант солдату показал.
Там стоят дозорные страны,
всматриваясь в ночь из-под руки.
Там курки винтовок взведены
и протерты насухо штыки...
А за рубежом
ведется торг
с каждым днем коварней и наглей,
продает оружие Нью-Йорк,
покупает —
жизнь простых людей.
И с клеймом заморским «USA»
пушки дальнобойные глядят
на мои пески,
поля,
леса,
на моих товарищей —
солдат.
Но в чужих песках,
в чужих горах
треплет злых непрошеных гостей
то ли малярия,
то ли страх
перед Правдой родины моей.