Семён Гудзенко

        Он был ранен в живот. Яков Хелемский говорил: "У него было пушкинское ранение".
        Пушкин был смертельно ранен на дуэли с Дантесом. И – с Самодержавием!
        Наши ровесники Николай Майоров, Михаил Кульчицкий, Павел Коган и еще миллионы неизвестных миру талантов погибли на дуэлях с фашизмом 20-го века.
        ...Пушкинское ранение в наше время врачи умеют лечить.
        ...В госпиталь пришли писатели. Среди них – Илья Эренбург.
        С довоенных лет запомнились мне строки Долматовского: "Пробирается в толпе весёлой пожилой тяжёлый Эренбург".
        И внешне – зримо – казалось, он воплощал в себе библейскую глубину и мудрость. Я его никогда не видел экспансивным, взрывчатым, вспыльчивым, жизнь отяжелила его внутренне и внешне – две мировые войны... множество других (разных), Испания, трагический калейдоскоп 20-го века. Он всегда производил впечатление человека, который видел (и знает) в тысячу раз больше, чем говорит (и пишет).
        У него было безошибочное чутьё на истинный талант... Как у Гобсека – на золото...
        Семён прочитал ему свои стихи, в том числе стихотворение "Перед атакой", которое тогда было настоящим открытием. Как позднее и многие другие его стихи.
        И – Эренбург открыл его.
        Нас всех кто-нибудь открывал. Это – чаще всего были: Павел Антокольский, Николай Тихонов, Алексей Сурков, Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Константин Симонов и другие тогдашние (немногочисленные) – и действительные! – боги советской поэзии.
        Мы ещё не раз и не два благодарно будем вспоминать об этом, Так, в осаждённом Ленинграде работал Штаб Обороны, который возглавлялся великими военными людьми.
        Был там и штаб поэзии – это квартира Тихонова. Штаб бессонной российской поэзии, вместилище высоких помыслов, рыцарских чувств, несдающегося духа. В этот штаб приходили молодые поэты из окопов: Сергей Наровчатов, Михаил Дудин, Георгий Суворов, позднее – Сергей Орлов и др.
        Такой Штаб – полевой, походный, с собой – был и у Суркова, как и у Симонова – только по условиям армейского существования его "начальника" этот Штаб не имел постоянного места, он передвигался вместе с Армией.
        Сурков на фронте открыл Марка Соболя, читал его стихи наизусть, пропагандировал, печатал. Он протянул руку – с признанием и помощью – и Александру Межирову, и Семёну Гудзенко, и Платону Воронько, и десяткам других солдатских поэтов.
        Мы все тогда приходили к Тихонову, Симонову, Суркову (позднее и Антокольский станет нашим "дядькой Черномором", как мы его тогда звали в 46-48 годах).
        Не зря – после войны уже – М. Луконин, С. Гудзенко – вдвоём – написали и напечатали стихотворение (отличное!) о Суркове ...ему посвящали стихи, о нём писали. Одно из посвящений – "Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины" – давно уже стало классикой нашей поэзии. А уж солдатских писем шло к нему не мешками, а, наверное, вагонами.
        Когда в 46 году мы были в гостях у Кирсанова – я, Луконин, Межиров, Гудзенко – он читал нам – блистательно! – свои стихи и потом, радостно удивив нас, показал мешок с солдатскими письмами. Для нас это было потрясение (радостное) – мы сами ещё тогда мало печатались и писем в таких количествах не получали.
        Вспоминая Гудзенко, я вспоминаю и его окружение – и ровесников, и старших. Это, видимо, неизбежно. А стиль, как я понимаю теперь (во время работы), видимо, рождается необходимостью. Задачей темы. Так, для своих воспоминаний я выбираю "ассоциативный" стиль – с отступлениями, с "ответвлениями" – в скобках и без скобок.
        Из госпиталя – в поэзию!
        ...При слове «госпиталь» у меня также вспыхивает множество ассоциаций. Вспоминаю, как в Челябинске, вечером, в длинном неосвещённом коридоре бывшей школы шёл вечер поэзии. После прекрасного выступления Всеволода Аксёнова – с чтением пронзительных стихов Есенина – в зале была тишина... Никаких аплодисментов. В полутьме коридора поднялся раненый в больничном халате и сказал: "Простите, мы хлопать не можем: у нас нет рук".
        Вот такое потрясение связывается для меня со словом «госпиталь».
        Помню и госпиталь в сарае – у переднего края, где раненые лежали на соломе, солома была в крови, в бинтах. Вспоминаю и удивительный рассказ Евгения Носова "Красное вино победы" – о госпитале. Я включил бы этот рассказ во все школьные учебники! Вот она – правда о Войне и Жизни.
        Из таких госпиталей шагнули в жизнь и в литературу – Виктор Астафьев, Юрий Бондарев, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Семён Гудзенко, Платон Воронько, Юлия Друнина, Василий Субботин, Илья Вергасов, Николай Старшинов, Алексей Недогонов, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Григорий Поженян и многие другие таланты уже редеющего великого поколения.
        Итак, из госпиталя – в поэзию. Гудзенко вошел в неё талантливо и сразу. Его стихи покорили, прежде всего, его ровесников, его поколение.
        В 1944 году я приехал в Москву – с 1-го Украинского фронта, когда наша часть вышла на отдых после успешного весеннего наступления. Я ехал в Москву с дерзкой мыслью вступить в члены Союза писателей и напечатать свои стихи об уральских танкистах.
        Эта мечта осуществилась быстро и почти без "труда": мне посчастливилось прочитать свои стихи Николаю Семеновичу Тихонову (с которым до этого не был знаком) в его номере 528 в гостинице "Москва" (тогда он только что переехал из Ленинграда) – и через час я был принят приёмной комиссией в члены СП.
        (О другой мечте: в Челябинске за 13 дней издали мою книгу о танкистах "Дорога").
        Мне сказали в Союзе, что месяц назад был принят Гудзенко. Хотел с ним познакомиться. Попросил моего друга по Литинституту Анисима Кронгауза, дружившего с Гудзенко (и помогавшего ему в начале – когда Семён только начал "укореняться" в Москве), познакомить меня с ним. Анисим обещал, но – не понадобилось. Пришёл я в клуб писателей, в дубовый зал – стулья убраны, зал открыт и пуст. Остановился, оглядываясь, как человек, не привыкший к безлюдью – с другого конца зала направляется ко мне, пересекая зал по диагонали, кратчайшим путём, человек, крепким, звучным, солдатским шагом, выше среднего роста, красивый, в свитере, с большими глазами, опушёнными густыми, по-девичьи нежными ресницами, и протягивает руку: "Здравствуй, Львов! Я – Гудзенко".
        Оказывается, до войны он учился в ИФЛИ и приходил в Литинститут смотреть на нас (и слушать) – мы уже были поэтами... пусть пока "в масштабах институтского коридора и Тверского бульвара" (где пребывал в то время Главный поэт Родины. И – он не возражал против нашего присутствия поблизости. Позднее – волевым решением – он был "переведён" – через улицу Горького на другую сторону – на площадь. Говорят, и перспектива – открывавшаяся за памятником – после этого "пропала". Знаю, и "связь" зримая – с Литинститутом – как бы тоже изменилась: студенты не так часто уже ходят к нему – через дорогу, через улицу – с её потоком машин... Сейчас, правда, есть подземный переход... Но – к Пушкину – подземным переходом не каждую перемену сходишь...).
        ...Семён начал с "ты". Иных отношений он не признавал. Никакой "предварительной стадии" – "присматривания", "принюхивания" друг к другу. Он не тратил драгоценное время на долгий переход от "вы" на "ты". Начинал сразу с "ты": так ведь бывало и у солдат: пришёл в часть новый солдат – он ведь сразу попадает в семью. Он уже член семьи – с первой минуты.
        ...Началось круглосуточное общение. Входили в жизнь и в поэзию. Всё было интересно и всё имело значение. Так было в годы войны и после, круг наш расширялся, укреплялся. Недогонов, Луконин, Наровчатов, Субботин, Межиров, Друнина, Старшинов – наша воинская часть росла.
        Мы тогда много выступали, мало печатались. Семён считал, что надо выступать всюду, печататься – всюду.
        Но печатались мы мало.
        На радио, в редакции – ходили вместе. Нас называли "обоймой". Не всякий редактор "устоит" перед ней... Отказать одному – означало отказать всем.
        На радио работал старый редактор и литератор Сергей Васильевич Бортник, относился к нам очень нежно.
        Говорил нам:
        – Литература – живой процесс... теперь вот вы пришли... принóсите большое оживление...
        И – открывал нам "дверь" в эфир.
        Мы в то время все снимали где-нибудь углы или подвалы, а то и "мансарды"...
                                                    Я жил тогда в подвале неглубоком,
                                                    Куда меня московский быт занёс.
                                                    Трамваи пролетали выше окон,
                                                    Я жил внизу на уровне колёс.
                                                    А после перебрался я повыше, –
                                                    Почти под крышу – на седьмой этаж.
                                                    Смотрю в окно – и вижу – крыши, крыши...
                                                    Никак не вдохновляющий пейзаж...
        Это – строки из ненаписанной поэмы (моей), поэма не написалась, потому что – тема была "ползучей"... А мы – тогда – несмотря ни на что – каждое утро просыпались ещё крылатыми и – хотелось летать.
        Как ни странно, хотелось и на Передовую – "литбыта" нам тоже было мало... Это был наш "переходный период".
        В то самое время, в коридоре Литинститута – днём – встретился с Семёном. Остановились – и он прочитал мне новое стихотворение, где были пронзительные строки:
                                                    Нам никогда уж не собраться,
                                                    Как собирались на войне,
                                                    И пепел фронтового братства
                                                    Уже развеян по стране.
        Как в истинных стихах, в них была – и пронзительность, и правда, и боль, и пророчество...
        В этих стихах уже заговорила тоска о фронтовом братстве, товариществе...
        Позднее из этой тоски, верности, родства, боли (и из этого "пепла") родится великое движение ветеранов.
        А пока мы – в послевоенном времени – в 46-47 годах.
        Тогда же появилось накопившееся в поколении, в стране желание собраться вместе всем поэтам военного поколения. Так возникла идея первого всесоюзного совещания молодых писателей – и оно состоялось в марте 1947 г.
        Это был и праздник поколения, и смотр его победного поэтического войска, и труд, и учеба.
        Об этом совещании уже много говорилось и писалось, не буду повторяться.
        Это было совещание пришедших с Передовой, с переднего края. Думается, и сейчас: поэт всегда должен приходить в литературу с Передовой – не с флангов и не с тыла. Поэзия и поэт прекрасны отвагой, блеском и роскошеством силы, ярости, честности, удали и отчаянности. А эти качества расцветают только на переднем крае битвы и жизни. Об этом думается и сегодня.
        ...Семён отпустил усы и стал похож на запорожца. Подошёл к нему Александр Яшин – при нас – и сказал – как объявил – ему и нам – ни к кому конкретно не обращаясь:
        – Красивый поэт! Самый красивый поэт в литературе после Уткина.
        Мы все счастливо улыбались – это относилось ко всем нам, к поколению – он был наш.
        И пришёл он в поэзию – с Передовой. И погиб – на Передовой, хотя это и было через несколько лет после Войны.
        Но – погибший на Передовой остаётся в жизни навсегда. Это относится и к нему.
        Как прекрасно и грозно, отчаянно и беспощадно, как роскошно, как классически звучат и ныне его строки 45 года:
                                                    Мы не от старости умрём –
                                                    От старых ран умрём.
                                                    Так разливай по кружкам ром,
                                                    Трофейный рыжий ром! 

        1987