У меня единственный поэтический сборник Семёна Гудзенко. Когда во время войны вышла первая книга его стихов, о ней хорошо писали, и хотя сам я воевал далеко, на южном фронте, а Семён под Москвой, удалось прочесть о ней статью Ильи Эренбурга в "Красной Звезде". Он со знанием и нервом хвалил всю книжку и отдельные строки, отмеченные неожиданными образами, особой выразительностью.
        Познакомились мы с Гудзенко в Московском институте философии, литературы, истории, поступив туда в 1939 году. Он был рослым и крепким, как матрос. Поэтом, полным неподдельной лирики. Зажимая меня внизу, в студенческой толкучке, придавливая к стенке, Семён нараспев читал:
                                                   Чайки в человеческой тоске
                                                   Молча разбивались об утёсы!
        Его стихи выпадали из неистощимых авосек стандарта. Его стихи были духом поэзии, голосом таланта.
        С первого курса почти всех нас призвали в армию, а Семёна не взяли. И у богатырей бывает никуда негодное зрение. Но когда немецкие фашисты через два года придвинулись к Москве, Семён пошел на фронт рядовым ополченцем. Ходил в атаки. Стрелял из винтовки. Бросал гранаты.
        Затем я долго ничего не знал о Семёне, а моя судьба на войне неожиданно и стремительно менялась. Меня, наводчика орудия, младшего сержанта, начавшего войну в первый её день на Карпатах, вызвали в политотдел дивизии и направили работать в армейскую газету "Звезда Советов". Оказалось, вся её редакция погибла во время бомбёжки. Новую редакцию формировали на месте, требовали, чтобы она быстрее начала рассказывать бойцам и командирам, как идёт война.
        Кроме того, от орудия оторвали и послали туда же, в газету, лафетного правильного Ивана Карабутенко, студента того же института, позже переводчика основных книг А.Гончара. У нас и тогда было по два-три стихотворения или очерка, напечатанных в разных газетах, и до сих пор я не могу себе ответить, откуда работники политотдела знали об этом.
        Время было трудное, кровопролитное, наша армия отступала... Война тянулась ещё четыре года, а не четыре дня, выросли мои младшие братья, один женился и заимел ребёнка, второй клонился к тому же. Наша победа была победой жизни, но возвращаться с фронта в переулки Замоскворечья, где комнатки не больше спичечных коробочек, было некуда. Я застрял в Симферополе, женился, родилась дочка. К тому же хотел демобилизоваться, а меня соблазняли должностью редактора. Я честно рвался учиться, всю войну берёг в кармане гимнастёрки справку, разрешающую вернуться в институт без экзаменов. Начали складываться не такие громкие, как у Гудзенко, но всё же свои литературные дела, появились рассказы в "Огоньке", "Октябре", "Знамени"... А дома – это уж совсем – поставили телефон!
По этому телефону мне вдруг и позвонил Гудзенко.

                                                                                 2
        Он закричал в трубку:
        – Мы любим друг друга!
        Не знаю, какой отголосок разговора долетел до меня, лишь одна фраза прорвалась ко мне в ночной тишине, но я сразу узнал его, будто мы говорили с глазу на глаз вчера, а не восемь лет назад.
        – Это ты, Семён?
        – Я! Я! Я!
        – А кого ты любишь?
        – Ларису!
        – Какую?
        Мы долго выясняли, ничего не было важнее, пока Семён, набравшись духа, не прокричал полторы тысячи километров – послевоенная слышимость была ещё довольно плоха. Он влюбился в дочку героя Севастополя генерала Жадова, а отец категорически и несокрушимо против, короче, ему нужен военный, а не какой-то там поэт, еще короче, отец и слышать ничего не хочет и Ларису завтра усылает...
        – Куда?
        – Мы сегодня уезжаем к тебе!
        – Понятно!
        – Что?
        – Всё!
        – Можно ехать?
        – Конечно!
        – Лариса! Едем!
        По-моему, это было в 1947 году.
        По привычке своей нервной натуры я переполнился тревогой и угадывал, что может случиться? Сейчас там, в Москве, откроется дверь и в квартиру мамы Семёна войдет отец Ларисы с целым оцеплением войск. Квартирка махонькая, одна комнатка в Хлебном переулке, не выскользнешь. Вдруг у генеральской дочки много вещей, а помочь некому. Или еще что-нибудь сверхъестественное.
        Но через день они приехали, и мы с женой встретили их на симферопольской платформе, даже без чемоданов, на каждого – по сумке, – развеселились. Семён вообще был шумным, весёлым, а тут ещё – всё хорошо, у нас – две комнаты, одну без разговоров отдали Гудзенкам, за столом устроили пир: плов, "курчавый" пирог – фамильное блюдо моей жены, фрукты и всё проч.
        Ах, это был месяц, полный празднованием победы. К тому же я ещё ходил в майорских погонах, но всё настойчивей отстаивал право демобилизоваться. И демобилизовался как раз, когда у меня прятались Гудзенки. Расписались они ещё в Москве, но родителям Ларисы до сих пор не выдавали себя. Отпраздновали мою демобилизацию, и Лариса подсела с просьбой. Что-то ей тревожно, так и кажется, что вот-вот пожалуют "разведчики" отца, нельзя ли перебазироваться куда-нибудь?
        – Ой, простите, мы и так вам надоели, – сказала деликатная Лариса.
        – Почему? - возразил я. – Поедем к Якову Фёдоровичу!
        Вряд ли когда-нибудь еще был такой друг у писателей, как Яков Фёдорович Хохлов. В прошлом – моряк, боцман, его так и звали, любя: "Боцман!" И не было никого внимательнее Якова Фёдоровича к писателям. Он был их постоянным помощником. Утром, во время завтрака, приходил в столовую Дома творчества и объявлял, где какая погода. Из каких городов жил народ в Доме творчества, про те города и говорил. А потом называл Ялту, для сравнения. Она всегда выигрывала.
        Но когда я на голубом лимузине ("Москвиче") доставил Ларису и Семёна на территорию Дома творчества им. А.П.Чехова, территория была, а Дома не было. Кучами сгрудились остатки его развалин, поросшие колючим бурьяном и пышным уксусником. Яков Фёдорович, загорелый, плотный, в неизменной тельняшке, встретил нас возле небольшого дома конторы, чуть выше развалин по склону, территория – вся на склоне, на горе с соснами и, конечно, кипарисами, магнолиями, "иудиными" деревьями, каштанами, клёнами, глицинией и всякими разновидностями южных растений. Мы поздоровались, и я объяснил, зачем мы приехали.
        – А чего такой голос унылый? – насмешливо спросил Яков Федорович. – Поднимайтесь наверх, над моей конторой, и выбирайте любую комнату. Семь комнат, и все пустые!
        Года через два-три я узнал, что Хохлов, директор Дома творчества, тогда приготовил комнаты над конторой, чтобы поселить рабочих, начинавших восстанавливать Дом творчества, но его тронула просьба Гудзенко, и он сразу сказал:
        – Идите и выбирайте!
        Он дружил с К. Паустовским, С. Маршаком, В. Шкловским и многими другими. Но для него не существовало избранных. Он оказал поддержку молодому поэту Семёну Гудзенко, о котором до сих пор не слышал, но не раз поднимался в его комнату свободными вечерами послушать стихи в исполнении автора. В том числе и новые. Автор читал их впервые, только что написанные.
        Ну, а рабочих пришлось разместить в новых вагончиках, нашлись у запасливого хозяина.
        В остальных комнатах скоро разместились другие литераторы.

                                                                                 3
        Генерал Жадов между тем ходил в Союз писателей жаловаться на какого-то поэта, который куда-то увёз его дочь. Так, однажды пришел к Симонову, дежурившему по Союзу, и стал выговаривать почем зря. В выражениях не стеснялся – он был зол. Симонов предупредил:
        – Учтите, я ведь и сам поэт!
        Генерал резко встал и спросил:
        – А с кем тут можно поговорить?
        Может быть, его когда-нибудь чем-то обидел поэт, и это не могло забыться; может быть, он вообще не принимал поэзию за труд, кто знает? Догадки! Всем, как водится, распорядилась жизнь.
        В 51-ом году Лариса готовилась стать мамой. Её мать, будущая бабушка, иногда приходила встретиться с дочкой, отец – нет. Ни в коем случае. И они так и жили в тесных стенах Хлебного переулка.
        Зимой 51-го года мы с Семёном по тому же телефону договорились поехать в подмосковный лес, в Дом творчества "Малеевка", и съехались в феврале.
        Семён приехал обеспокоенный – накануне пришла пора Ларисе ложиться в родильный дом. Она, как всегда, выдержанно и спокойно просила Семёна ехать в Малеевку и работать над новой книгой стихов.
        – Вот какая она у меня молодец!
        Конечно, Гудзенко нервничал и старался задавить это в себе, ставил её себе в пример. Он ещё и не подозревал, что его ссора с отцом Ларисы закончится буквально на днях. Причем, он победит в этой истории. Но как? Если бы десятки гадалок взялись предсказать это, не догадались бы!
        В то утро я перед завтраком зашёл в комнату Семёна на втором этаже, недалеко от меня. Семён стоял у окна, дышал на стекло, отпаривал кружок и что-то высматривал во дворе заснеженной Малеевки.
        – Что там?
        Он не ответил, и я принялся тоже дышать на стекло. И увидел, что к корпусу подкатывается крупный ЗИМ, чёрный и блестящий, как лакированный. Семён вдруг подпрыгнул и завопил:
        – Лариса умерла! – В дверях он полуобернулся ко мне. – Это машина генерала Жадова!
        И понёсся в подъезд. Тут я увидел, что у кровати стоят ботинки с заткнутыми в них носками, Семён поспешил на снег босиком. По дороге я захватил в гардеробе его пальто. Когда выбежал, шофёр в ЗИМе, бывший его единственным седоком, отбивался от Семёна, который допрашивал его, что случилось:
        – Генерал велел привезти вас, товарищ Гудзенко, и всё! Больше я ничего не знаю.
        – Ну, езжайте! – заторопил Семен, обуваясь в машине.
        И они умчались.

                                                                                 4
        В тот же вечер Семён возвратился, хохоча. И рассказал, что произошло в Москве.
        В 1950-ом году Семён Гудзенко предложил "Новому миру" поэму "Дальний гарнизон". Из журнала её послали на отзыв генералу Жадову, бывшему тогда заместителем командующего сухопутных войск Советского Союза. Уж не знаю, прочел он её или нет, но написал на полях вёрстки: "Ни складу, ни ладу, и никакой механизации". Тогда К.Симонов (в то время – редактор "Нового мира") направил поэму на отзыв маршалу Коневу, главнокомандующему сухопутными силами.
        Через день-другой Конев проводил заседание Военного Совета сухопутных сил и сказал:
        – Вот, дорогие товарищи, нас поэты учат, как закалять и воспитывать молодых солдат, а мы забыли, да, да! Один поэт не побоялся поехать в ТУРКВО, в пески, прошёл с солдатами сквозь пустыню и прекрасно написал об этом! – Он надел очки и открыл заложенную страницу. – Послушайте!
                                                   Есть в мирной учёбе солдата
                                                   ключи к героизму в бою.
                                                   Ты сам начинал так когда-то
                                                   под Брестом дорогу свою,
                                                   где ползал травою примятой
                                                   на росном весеннем лугу,
                                                   где ты деревянной гранатой
                                                   учился владеть на бегу...
                                                   Азы героизма –
                                                                          в учёбе:
                                                   и в преодолённом песке,
                                                   и в первом стрелковом окопе,
                                                   и в первом пластунском ползке!
        – А как о шинели здорово!
                                                   О, шитая ладно и просто,
                                                   ты в самую пору бойцу,
                                                   ты только бесстрашным по росту
                                                   и только бессмертным к лицу!
        – А кто это написал? – конечно, спросили маршала.
        – Сейчас скажу... Ещё. Душа поёт!
                                                   Нет, друзья,
                                                   пехота не забыла,
                                                   как прямой наводкой
                                                   пушка била,
                                                   нет, бойцы,
                                                   пехота не забыла,
                                                   что связисты –
                                                   это тоже сила!
        Маршал снял очки, еще раз хорошенько протёр и открыл первую страницу журнальной верстки.
        – А фамилия этого поэта – простая: Семён Гудзенко.
Кое-кто из окружающих поспешил записать, а генерал-полковник Жадов покашлял в ладонь и признался:
        – Между прочим, мой зятёк!
        А на следующий день прислал машину за Семёном Гудзенко, хотя Лариса ещё не родила. Искренне помирился с ним.

                                                                                 5
        У Семёна Гудзенко есть такие строчки в стихах:
                                                   Мы не от старости умрём,
                                                   От старых ран умрём.
        Так и вышло. Лариса подарила ему дочку, а он лёг в больницу: стала мучить старая рана, осколок в голове. Лучшие специалисты оперировали его, но всё оказалось безнадёжно. Он умирал в сознании, сочинял стихи дочери:
                                                   Я хочу, чтоб девочка несмелая
                                                   Собирала дивной красоты
                                                   Не от соли, не от пота белые,
                                                   Не от крови красные цветы.
        Прошли годы. Через несколько лет на Ларисе, вдове Семёна Гудзенко, женился второй поэт – Константин Симонов, который встречался с генералом, видно, такая судьба у генерала, хорошая, что говорить. Прошли они счастливо.
        Там, в Малеевке, Семён Гудзенко успел подарить мне свою книжку "Дальний гарнизон" с надписью: "Дорогому и древнему другу Диме Холендро от души".

        1986