Я не входил в круг близких друзей Семёна Гудзенко: он был старше меня всего на два года, но ко времени окончания войны уже сложился как поэт, много печатался в периодике, к двадцати четырем годам выпустил уже несколько книг.
        А я ещё делал первые шаги в поэзии, хотя мои стихи знали в объединениях и два-три из них появились в печати...
        Семён Гудзенко входил в первый поток фронтовых поэтов, которые в большинстве своём росли под покровительством Павла Антокольского. Это – М. Луконин, М. Максимов, А. Межиров, С. Наровчатов, А. Недогонов, М. Соболь, В. Тушнова, В.Урин.
        Мы, более младшие, – В. Гончаров, Ю. Друнина, Ф. Сухов – были, как бы, вторым эшелоном, приготовишками. Но контакты с первым эшелоном у нас были...
        Помню, как в ноябре 1945 года собрались мы у Вероники Тушновой "обмывать" её "Первую книгу", вышедшую в издательстве "Молодая гвардия" под редакцией П. Антокольского.
        Подавляющее большинство молодых поэтов было из первого эшелона. И я себя чувствовал в их окружении довольно неуютно. Но в значительной степени преодолеть этот неуют мне помог Семён Гудзенко.
        В своих суждениях он был прям, даже резок. Но говорил на равных, без взгляда свысока, без покровительственного тона. Заметив, что я никак не могу вписаться в эту компанию, сам обращался ко мне, подключая меня к общим разговорам...
        Помню и наше совместное выступление в Архитектурном институте, где Гудзенко пользовался, пожалуй, самым большим успехом.
        После этого выступления мы пошли отметить его в коммерческий ресторан "Урал". Достали из пакетов, вручённых нам в институте, деньги. Их хватило лишь на то, чтобы заказать по сто граммов водки на каждого. Выручил Семён. Он оказался самым "богатым", и за его счёт мы продолжили наш праздник...
        Помню, как после "Постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Ленинград" и "Звезда" нас неоднократно одёргивали старшие товарищи по перу. Особенным рвением тогда отличались В. Инбер и А. Сурков. Досталось тогда и Семёну за его отличные стихи "Перед атакой" и за стихи, в которых были строки, якобы подтверждающие его веру в бога:
                                                   Нас не надо жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
                                                   Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
        И еще:
                                                   Шёл генерал – апостол во плоти...
        Кстати сказать, Семён был не из тех людей, которые сразу могли признать свои ошибки и покаяться. Он был бойцом, и подобную "критику" не признавал. Отстаивал своё мнение, хотя в ту пору это было почти невозможно сделать...
        Вместе с мужественным солдатским чувством в Семёне хорошо уживались и самые нежнейшие чувства. Он любил детей. А недавно Юлия Друнина мне напомнила о том, как трогательно отнёсся он к ней, когда узнал, что у неё должен был появиться ребёнок…
        Из всех встреч с поэтом больше всего мне запомнилась одна, которая произошла в садике Литературного института в 1952 году.
        Он только что выписался из госпиталя после сложной и тяжёлой операции. Голова его была еще забинтована. Он стал мягче, сердечнее. В нём жила жажда жизни, надежды на будущее.
        С необыкновенной нежностью говорил о своей маленькой дочурке Катюше, читал стихи, посвященные ей, которая "скоро встанет на ноги и первые в будущее сделает шаги"...
        Мы сидели на скамейке под огромными тополями, с которых сыпались багряные серёжки, рядом, на кустах пробивалась первая светло-зелёная листва. Семён встал:
        – А эти стихи, написанные в госпитале, я хочу прочитать стоя:
                                                    Я пришёл в шинели жёстко-серой,
                                                    выданной к победному концу,
                                                    юный, получивший полной мерой
                                                    всё, что полагается бойцу...
        В стихах этих было столько мужества, жизнелюбия, надежд на будущее, что я безоговорочно поверил в то, что он победил болезнь:
                                                    Ждёт меня любимая работа,
                                                    верные товарищи, семья.
                                                    До чего мне жить теперь охота,
                                                    будто вновь с войны вернулся я.
        Но эта встреча оказалась последней...

        1991