Во время войны я служил старшим инспектором по работе среди войск и населения противника 109-й стрелковой дивизии. В своем письме мне хочется поделиться воспоминаниями о замечательном поэте воине Семёне Гудзенко, с которым я познакомился при следующих обстоятельствах.
        Только что отгремели бои за Буду. Пал последний оплот фашистский – Королевский дворец. Над Будапештом вставало первое мирное утро за всю зиму 1945 года. Я отдал приказание свёртывать аппаратуру мощноговорящей установки, по которой накануне провели последнюю передачу для немцев о бесполезности сопротивления, а сам подошел к. окну. Было видно, как по узкой заваленной кирпичом мостовой шли колонны пленных немцев. Они шли, спотыкаясь, понуро, безразличные ко всему.
        Прошла колонна. На улице неожиданно раздались звуки баяна, молодой, звонкой русской песни. Из полуразрушенного дома вышла большая группа наших бойцов, потом другая. Вскоре вся улица заполнилась советскими воинами. И тут у меня неожиданно возникло решение через установку проиграть для победителей патефонную пластинку. Вскоре над древним городом понеслась "Песня о Родине" ("Широка страна моя родная").
        Не успела докрутиться пластинка, как ко мне в комнату ворвался человек без головного убора, в кожаной куртке с застёжкой-молнией. Я принял его за венгра. Однако незнакомец заговорил по-русски:
        – Разрешите, товарищ капитан, к микрофону?
        – Позвольте! Но кто вы такой? Без погон, без фуражки?
        – Вот мои документы! – И он подал удостоверение личности.
        "Семён Гудзенко, – прочёл я, – сотрудник фронтовой газеты "Суворовский натиск". Стихами и балладами Семёна Гудзенко зачитывались воины Будапештской группы войск. Я выключил аппаратуру, подал руку Гудзенко и проговорил:
        – Не могу. При всем моем уважении к вам, дорогой поэт!
        – Да я же хочу прочитать стихи! - воскликнул Гудзенко.
        – Не могу... Как же так, без предварительного просмотра, без санкции начальства, будет тогда нагоняй! – отказывал я, хотя мне очень хотелось послушать стихи.
        – Мы же коммунисты. Политработники! А цензура... Вот она, цензура, – и Гудзенко энергичным движением руки показал из окна на улицу, где стояли наши бойцы.
        Я сдался. И вот Гудзенко у микрофона.
                                                   Никогда я не забуду,
                                                   Сколько буду на войне,
                                                   Громыхающую Буду,
                                                   Потонувшую в огне...
        Я восторженно смотрел в лицо поэта. Оно было необыкновенно. Каждая его черточка дышала вдохновеньем. На бледных матовых щеках загорался румянец.
                                                   И обломки переправы,
                                                   И февральский ледоход...
                                                   И Дуная берег правый,
                                                   Развороченный, как дзот! –
читал поэт, и его сильный голос наполнял мою душу торжественной музыкой, в его стихах слышался победный ритм боёв, железная поступь советских штурмующих рот, торжество и величие нашего солдата, боль многострадального Будапешта. Я взглянул в окно и увидел, как бойцы с громадным вниманием слушают поэта.
        Когда Гудзенко кончил читать и резким движением головы отбросил каштановую прядь волос, я подбежал к нему и поцеловал его. Гудзенко смутился, что-то хотел сказать, но пожал только руку и ушел.
        Через несколько дней я прочёл стихотворение Гудзенко во фронтовой газете. Оно быстро нашло путь к солдатским сердцам. И мне на дорогах Венгрии, Чехословакии, Австрии не раз удавалось слышать, как воины вдохновенно читали стихи поэта, участника освобождения Венгрии Семена Гудзенко о Будапеште.

           1967