Странной была моя первая встреча с Семёном Гудзенко – странной даже для тех последних месяцев войны, когда все мы были уже опьянены предвкушением ее близкого конца и забывали о том, что и в последнее мгновение можно погибнуть.
        Вот как эта встреча произошла.
        Я ехал в кузове попутного грузовика в Вену, наполовину уже занятую нашими войсками. Навстречу мчался такой же грузовик, и, когда он уже был совсем близко, кто-то, как и я, стоявший у самой кабины, замахал руками и стал что-то выкрикивать. Обе машины остановились. Ловко перемахнув через борт, к нам подбежал молодой офицер и попросил прихватить его с собой в Вену, откуда, собственно, только что и приехал. Через минуту он стоял в кузове рядом со мной и мчал в обратном направлении.
        Мне бы удивиться тому, что военный, ехавший, как видно, куда-то по делу, вдруг передумал и решил вернуться, но меня так заворожила его внешность, что о странном поведении его я и не подумал. Был он статный, необыкновенно красивый...
        Позже, сидя у обочины в ожидании, когда шофёр сменит колесо, я узнал, что фамилия моего случайного попутчика Гудзенко, что он армейский журналист, что последние три месяца он все время находился на передовой и редактор его не то чтобы отпустил, а заставил уехать на три дня в тыловой уже Будапешт, чтобы отоспался и немного отдохнул.
        – Но ехать сейчас в тыл глупо, – сказал он. – Этак, чего доброго, нетрудно пропустить и то, за что боролись.
        Это я понимал. Все мы, фронтовые журналисты, больше всего в те дни боялись пропустить последний выстрел. И в самом деле, разве не обидно было бы оказаться в тылу в торжественный момент, которого ждали так долго и который, как понимали все, теперь так близок?
        Мы ночевали в блиндаже командира одного из батальонов рядом со знаменитым венским кладбищем, разговаривали о всяком, но о стихах Гудзенко ничего не сказал, и утром я с ним попрощался, так и не узнав, что он поэт. И только через несколько дней я случайно увидел в армейской газете стихи за его подписью.
        Название того стихотворения я забыл. Помню только, что, прочитав, ни на минуту не усомнился, что писал его именно тот Гудзенко, с которым я познакомился: стихи были такие же мужественные, стройные и красивые, как он сам, – они точно соответствовали представлению, которое сложилось у меня о нем как о человеческой личности.
        В формировании каждого человека, как известно, важнейшую роль играют жизненные обстоятельства. Но особо важную роль они играют в момент, когда кончается отрочество и наступает зрелость. Семёну Гудзенко было девятнадцать лет, когда он принял первый бой в составе пехотного взвода. Он возмужал и созрел именно в тот страшный день. С тех пор будущий поэт оставался в строю до самого последнего дня войны – то был рядовым пехотинцем, то партизанил, то скитался по передовым в качестве военного корреспондента. Не удивительно поэтому, что его стихи так точно отразили его личную судьбу и даже чем-то напоминают его яркую серьезную внешность.
        Если правда, что истинный художник приходит для того, чтобы сказать собственное слово о своём времени, то Семён Гудзенко – истинный художник. Из его стихов можно узнать и о том, что происходило в годы войны, и о нравственном смысле происходившего. И самое главное – из его стихов можно узнать, кем и каким был советский солдат как личность, в чем он черпал силы, дававшие ему возможность не только не жаловаться на судьбу, но и благословлять ее.
        Это не киплинговский Томми, шагающий по Африке: отвоевывать своё – не то, что завоёвывать чужое!
                                                    На полях, где мы бои вели,
                                                    сколько было вынуто земли
                                                    заступом, взрывчаткой
                                                                                       и киркою!
        Этот солдат не сетует на "пыль, пыль", только и осложнявшую жизнь Томми: он труженик справедливой войны, и хотя труд его тяжел и изнурителен, но зато дарует человечеству жизнь и свободу.
        Семён Гудзенко прожил всего тридцать лет. После дня, когда он принял первый бой, судьба отпустила ему лишь десять, и все эти годы его окружали бойцы: сперва с винтовкой в руках, потом с лопатой и киркой – разгребающие руины и возводящие леса новостроек. Советских солдат, ставших для него воплощением мужества и добра, ему так и не довелось увидеть в штатских пиджаках.
                                                    Быть под началом
                                                                               у старшин
                                                    хотя бы треть пути,
                                                    потом могу я с тех вершин
                                                    в поэзию сойти.
        Вот какой нравственной вершиной стал для поэта человек в пропотевшей и вылинявшей гимнастерке! И речь, конечно, не о фетишизации человека с ружьем, а о приоритете жизненной правды.
        И это, пожалуй, единственное прямое высказывание Гудзенко о назначении поэта и поэтического творчества.
        Он не любил распространяться на эту тему. Зато каждое стихотворение подтверждало эти его слова своей удивительной предметностью, жизненностью и реальностью. В центре стихотворений и поэм Гудзенко – живое явление и живой человек. И будущее этого человека почти всегда воплощено в конкретный и ясный образ.
                                                    Жизни путь,
                                                                     что начат на войне,
                                                    видится в песках
                                                                           безвестных мне
                                                    трассой животворного
                                                                                     канала.
        Семён Гудзенко пришел в советскую поэзию вместе с целым "взводом" поэтов-фронтовиков – с Михаилом Лукониным, Сергеем Орловым, Давидом Самойловым, Борисом Слуцким. Я помню, как Гудзенко носился с рукописями своих боевых друзей, как настойчиво добивался их скорейшей публикации: он был широко мыслящим человеком и боролся не за свое место в поэзии, а за саму поэзию.
        Как жаль, что судьба даровала ему такую короткую жизнь! Сколько мужества и глубокой серьезности мог бы он привнести в поэзию нынешних дней! Однако война не только жестока, но и коварна: она не кончается с последним выстрелом. И старая контузия дала о себе знать через десятилетие, лишив советскую поэзию одного из самых мужественных поэтов.