На телеэкране – солдаты, только что вышедшие из боя. Один из них – самый юный – немного похож на моего ровесника и земляка Семёна Гудзенко. Быть может, и этот солдат напишет со временем честные, завораживающие, захватывающие душу строки о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах...
        Вспоминается сентябрь 1947 года. Семён Гудзенко, статный, красивый, стоит на сцене актового зала Киевского университета и читает на память стихи о недавней поездке в Закарпатье, киевских каштанах и любимой девушке из Братиславы.
                                                   Вот колеса по гравию скрипнут.
                                                   Колкой гальки осыплется град.
                                                   Братиславские голуби вскрикнут
                                                   Так тоскливо – и улетят.
                                                   Отойдут от казармы машины,
                                                   Кто-то бросит солдатам цветы.
                                                   Нам придётся расстаться, Иржина,
                                                   Вон у той пограничной черты...
        Пройдёт много лет, и я прочту в записной книжке Семёна заметки о сущности поэтического творчества: "Поэзия – честность, настоянная на страстности. Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши".
        ...В тот сентябрьский день Гудзенко читал и другие стихи о природе родного края, любовную лирику. Но больше всего – о Великой Отечественной, однополчанах, о рвущихся минах на снежных полях сорок второго года.
                                                   Снег минами изрыт вокруг
                                                   И почернел от пыли минной.
                                                   Разрыв –
                                                                   И умирает друг,
                                                   И значит, смерть проходит мимо.
                                                   Сейчас настанет мой черед.
                                                   За мной одним идёт охота.
                                                   Ракету просит небосвод
                                                   И вмерзшая в снега пехота.
        Эти строки еще до выхода в свет первого сборника поэта-фронтовика стали известны миллионам читателей "Красной Звезды", где была опубликована статья Ильи Эренбурга о творчестве Семёна Гудзенко. Позднее, в автобиографическом повествовании "Люди, годы, жизнь" знаменитый писатель напомнил о прекрасной и трагической судьбе юноши, создавшего едва ли не самые правдивые строки о войне.
        В автобиографии, предваряющей раздел в антологии "Русские поэты", а также в книге воспоминаний Павел Антокольский писал о молодых поэтах, пришедших с войны и ставших его друзьями. Первым он называет Семёна Гудзенко. Антокольский рассказывает о встрече с ним в 1943 году: "...Когда вошёл этот высокий, страшно худой, черноволосый юноша в выцветшей гимнастерке, мне вдруг померещилось, что это мой сын, известие о гибели которого пришло месяцев за шесть-семь до того. Война не однажды возвращала подобным образом сыновей, мужей и братьев, которых считали погибшими, так что, если бы вошедший действительно оказался младшим лейтенантом Владимиром Антокольским, в этом не было бы никакого чуда. Скажу только, что эта первая секунда встречи окрасила собою многое в наших дальнейших отношениях, в дружеской близости, возникшей между двумя людьми, столь разными по возрасту... Он только что вернулся из госпиталя, и всё его существо дышало войной, пережитым на войне... Он читал стихи, те самые, что в скором времени вошли в его первую книжку "Однополчане". О них и тогда, и впоследствии много говорили, спорили, ими увлекались, их отвергали начисто, принимали до конца. Разноречивость оценки сама по себе свидетельствовала о силе стихов. Что же в первую очередь отличало их от других фронтовых стихов, чем же держится эта угловатая юношеская лирика, о чём она? О правде. Только правдой держится она".
        Потрясение (правда, иного плана) испытал и я, когда в конце поэтического вечера Гудзенко стал рассказывать о своем детстве в Киеве, об улице Тарасовской, где он родился, о литературной студии Дворца пионеров, куда он принёс свои первые стихи. Я ведь тоже занимался в этой студии, и, вглядываясь в стоявшего на сцене человека, вспомнил высокого вихрастого мальчугана, которого близкие друзья звали не Семой, а Сариком. Он обладал удивительной памятью, знал сотни строк разных поэтов: и Киплинга, и Вийона, и Саши Черного, и Анненского, и, конечно же, классиков русской литературы. С ним чаще, чем с другими, любил по-доброму полемизировать наш руководитель – литературный критик Евгений Адельгейм, автор интересных книг о Маяковском и украинском поэте Миколе Бажане.
        Многие из них, студийцев, погибли в грозные сороковые: кто на фронте, кто в Бабьем Яре. А критик Адельгейм в сорок девятом "стал" космополитом. Его лишили работы. Нигде не печатали. В "безродные космополиты" зачислили и Антокольского. В большей статье, опубликованной в газете "Правда", ярый антисемит Николай Грибачев оплевал и Антокольского, и его учеников - Семена Гудзенко и Александра Межирова. Но в тот сентябрь, когда Гудзенко выступал в университете, на нашей Шипке всё было пока относительно спокойно. Псевдонимы еще не расшифровывались. И еврейские фамилии в "Литературной газете", в московских литературных и театральных журналах не были крамольными.
        ...Закончился поэтический вечер. Я подошел к Семёну, назвал себя. И вот мы уже идем по бульвару Шевченко, вспоминаем наших ровесников и учителей литературы, говорим о любимых книгах. А на следующий день – новая встреча. Гудзенко в моей квартире читает "Послесловие 45-го года", "Моё поколение" ("Нас не нужно жалеть…") и стихотворение, которое ныне входит во все антологии русской поэзии, – "Я был пехотой в поле чистом". Пьём кислое вино, рассматриваем фотографии довоенных лет и обещаем друг другу, что скоро встретимся.
        Из дневников Семена Гудзенко.
        «Зима сорок первого – сорок второго.
        ...Ушли в разведку Сережа и Олег. Кондрашев вышел. По нему выстрел. Крепкие люди, настоящие парни.
        Едем через Сегунов поселок. Пурга. Жжет лицо, валит с лыж. У Поляны обстреляли... Бьёт наш "максим". Стреляю по большаку. Немцы уходят из Маклаки. Пули свистят рядом.
        Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана – аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах...
        Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом.
        Влажные глаза – скорбь всего иудейского народа. Но этот парень трижды ходил в штыки. Он заколол двенадцать гитлеровцев.
        Когда ползёшь по снегу, когда пурга обжигает лицо и слепит глаза, но знаешь, что если встанешь – погибнешь, вспоминаются северные ребята Джека Лондона. И они ползли в пургу, в 50 градусов, голодали, но не сдавались.
        Госпиталь. 5-я палата обкуривает трубку сержанта В. Она обходит 9 коек и появляется снова в зубах сержанта. В великолепной коллекции И.Эренбурга это был бы прекрасный экземпляр... »
        * * *
        В сорок шестом году Гудзенко написал стихотворение о возвращении солдата в родные края. В нём были пророческие строки: "Мы не от старости умрём – от старых ран умрём".
        Он умер тридцатилетним. Его последние стихи, написанные весной 1952 года (после первой тяжелейшей операции), – о дочери, жене, о солдатском мужестве и любимой литературной работе.
                                                   Я пришёл в шинели жестко-серой,
                                                   выданной к победному концу,
                                                   юный, получивший полной мерой
                                                   все, что полагается бойцу.
                                                   Для меня весна постлала травы,
                                                   опушила зеленью сады,
                                                   но опять из-за военной травмы
                                                   побывал я на краю беды.
                                                   Сон мой был то беспробудно жуток,
                                                   то был чутче гаснущей свечи,
                                                   жизнь мою спасали много суток
                                                   в белом, как десантники, врачи.
                                                   На Большую землю выносили
                                                   сквозь больницы глушь и белизну,
                                                   словно по завьюженной России,
                                                   первою зимою, в ту войну.
                                                   Смерть, как и тогда, стояла рядом,
                                                   стыл вокруг пустынный, чёрствый снег,
                                                   кто-то тихо бредил Сталинградом,
                                                   звал бойцов, просился на ночлег.
                                                   Все мои соседи по палате,
                                                   в белоснежных, девственных бинтах,
                                                   были и в десанте, и в блокаде,
                                                   и в других неласковых местах.
                                                   Мы врага такого одолели –
                                                   никому б его не одолеть,
                                                   на войне ни разу не болели,
                                                   а теперь случилось заболеть...
        Второй мозговой операции Гудзенко не выдержал. Он был похоронен в Москве, где прожил семь послевоенных лет.
        ...Минуло четверть века, и в селе Крюковщина, неподалёку от Киева, я увидел под молодым деревцем табличку с надписью: "Каштан Семёна Гудзенко". А рядом стояли другие деревца с табличками: "Рябина Николая Майорова", "Липа Ивана Чумаченко", "Туя Павла Когана", "Верба Всеволода Багрицкого", "Берёза Михаила Кульчицкого"...
        Это был Сад поэтов, созданный учителями и учениками местной восьмилетки. А в самом школьном здании работал музей "Строка, оборванная пулей..." Те же имена поэтов-воинов, их любимые книги и книги о них, фотографии, личные вещи...
        Начало школьному музею положила встреча двух женщин, влюбленных в поэзию, – учительницы Ольги Репиной и архитектора Александры Ларкиной. Вместе со школьниками они совершали поездки в родные села и города молодых поэтов-воинов, встречались со многими писателями и учеными-филологами в Москве и Ленинграде, Смоленске, Суздале, Иваново, и, конечно же, в Киеве. Музей пополнялся все новыми и новыми экспонатами. Высаживались новые деревца. Сад поэтов и музей как бы напоминали проникновенные строки фронтового поэта, написанные в сорок первом: "И пусть не думают, что мёртвые не слышат, когда о них живые говорят".
        ...И снова сентябрь. У входа в дом №3 по улице Тарасовской стоят люди с букетами цветов. Школьные друзья поэта, его однополчане, киевские и московские литераторы, школьники из села Крюковщина пришли на открытие мемориальной доски. Начинается краткий митинг. О Семёне Гудзенко говорят писатели и однополчане. Но особенно трогательно звучат слова сельских ребят, рассказывающих о Саде поэтов, о своём музее.
        Спадает белое покрывало, и взору всех собравшихся у дома предстаёт небольшой скульптурный портрет юноши. Его вдохновенное лицо обращено к нам. Лицо, которое видели и запомнили все, кто когда-либо слушал поэта, читающего строки из "Однополчан", "Дальнего гарнизона" и других правдивых и талантливых книг. Рядом с изображением поэта – отлитые из бронзы строки: "В этом доме с 1922 по 1939 год жил поэт-фронтовик Семён Гудзенко". Прозвучали в тот день и несколько моих строк о замечательном моём ровеснике и о тех, кто создал Сад поэтов. Ими я бы хотел и закончить этот очерк.
                                                   Опять сентябрь роняет листья
                                                   То на просёлок, то к стерне...
                                                   Я был пехотой в поле чистом,
                                                   Как он, на той большой войне.
                                                   Мела позёмка до рассвета.
                                                   Бил пулемёт. Но всё ж порой
                                                   Каштаны киевского лета
                                                   Входили с почтой полевой.
                                                   Не знали мы о Крюковщине,
                                                   Что наш каштан сюда придёт...
                                                   Седому строгому мужчине
                                                   Салют мальчонка отдаёт.
                                                   Он выбежал на переменку,
                                                   И от стремительных шагов
                                                   Звенит в саду каштан Гудзенко,
                                                   Как продолжение стихов.

Г.Коннектикут