Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастёрке. Ко мне приходили много фронтовиков – просили написать о погибших товарищах, о подвигах роты, приносили отобранные у пленных тетрадки, спрашивали, почему затишье и кто начнет наступать – мы или немцы.
        Я сказал юноше: "Садитесь!" Он сел и тотчас встал: "Я вам почитаю стихи". Я приготовился к очередному испытанию – кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах.
        Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где ревут орудия. Я повторял: "Еще... еще..."
        Потом мне говорили: "Вы открыли поэта". Нет, в это утро Семён Гудзенко мне открыл многое из того, что я смутно чувствовал. А ему было всего двадцать лет; он не знал, куда деть длинные руки, и сконфуженно улыбался.
        Одно из первых стихотворений, которое он мне прочитал, теперь хорошо известно:
                                                   Когда на смерть идут – поют,
                                                   а перед этим
                                                                  можно плакать.
                                                   Ведь самый страшный час в бою –
                                                   час ожидания атаки...
                                                   Сейчас настанет мой черёд.
                                                   За мной одним
                                                                      идет охота.
                                                   Будь проклят
                                                                      сорок первый год –
                                                   ты, вмёрзшая в снега пехота.
                                                   Мне кажется, что я магнит,
                                                   что я притягиваю мины.
                                                   Разрыв –
                                                                 и лейтенант хрипит.
                                                   И смерть опять проходит мимо...
                                                   Бой был короткий.
                                                                              А потом
                                                   глушили водку ледяную,
                                                   и выковыривал ножом
                                                   из-под ногтей
                                                                      я кровь чужую.
        Я видел первую мировую войну, пережил Испанию, знал много романов и стихов о битвах, об окопах, о жизни в обнимку со смертью – романтически приподнятых или разоблачительных – Стендаля и Толстого. Гюго и Киплинга, Дениса Давыдова и Маяковского, Золя и Хемингуэя. В 1941 году нашими поэтами было написано немало хороших стихотворений. Они не глядели на войну со стороны; многим из них ежедневно грозила гибель, но никто не выковыривал ножом из-под ногтей вражескую кровь. Штык оставался штыком, лира – лирой. Может быть, это придавало даже самым удачным стихам тех поэтов, которых я знал до войны, несколько литературный характер. А Гудзенко не нужно было ничего доказывать, никого убеждать. На войну он пошел солдатом-добровольцем; сражался во вражеском тылу, был ранен. Сухиничи – Думиничи – Людиново были для него не строкой в блокноте сотрудника московской или армейской газеты, а буднями. (При первом знакомстве он мне сказал: "Я читал, что вы ездили к Рокоссовскому и были в Маклаках. Вот там меня ранили. Конечно, до вашего приезда...")
        В то утро он мне прочитал и "Балладу о дружбе". Слово "баллада" еще шло от традиционной романтики, а стихи были совсем не романтичными. Боец знает: один из двух должен погибнуть, выполняя задание, – он или его друг.
                                                   Мне дьявольски хотелось жить, -
                                                   пусть даже врозь,
                                                                              пусть не дружить.
                                                   Ну, хорошо,
                                                                     пусть мне идти,
                                                   пусть он останется в живых...
        Я сказал, что Гудзенко мне многое открыл. Война, которую мы переживали, была жестокой, ужасающей, и вместе с тем мы твердо знали, что нужно разбить фашистов. Нам не подходили ни былые честные проклятия, ни новые столь же честные восхваления: "На сажень человеческого мяса нашинковано"... Нет, изменились не только масштабы, но и восприятие. «Священная война»? Не те слова! И вот я услышал стихи Гудзенко...
        В то утро я ни о чем его не спрашивал – слушал стихи; узнал только, что он киевлянин, что у него есть мать, что он учился в ИФЛИ и слышал мои стихи о Париже в сороковом году.
        (Гудзенко мне показался поэтом с головы до ног, подростком, ещё не научившимся думать вне поэзии. А он тогда записал в своей записной книжке: "Вчера был у нас Илья Эренбург. Он, как почти всякий поэт, очень далек от глубоких социальных корней..." Так часто бывает при первой встрече: мы не знали друг друга и рисовали собеседника, руководствуясь своей собственной душевной настроенностью.)
        Я читал стихи Гудзенко всем – Толстому, Сейфуллиной, Петрову, Гроссману, Сурину, Уманскому, Морану; звонил в Клуб писателей, в различные редакции: мне хотелось со всеми поделиться нечаянной радостью.
        Он пришёл снова, мы пригляделись друг к другу. Я его полюбил.
        Стихи его напечатали. Потом устроили вечер в Клубе писателей; он вошел в литературу. Время было военное: быстро призывали, быстро признавали, быстро и забывали.
        Он был смелым и удивительно чистым; перед смертью он не оробел; а в литературной среде на первых порах выглядел смущенным подростком. Расскажу об истории с двумя строками, которые я привел выше:
                                                   Будь проклят
                                                                       сорок первый год –
                                                   ты, вмёрзшая в снега пехота.
        Редактор потребовал замены. Гудзенко послушно написал:
                                                   Ракеты просит небосвод
                                                   и вмёрзшая в снега пехота.
        Я его спросил, при чём тут небосвод, он виновато улыбнулся: "Что я мог сделать?.." (Прошло пятнадцать лет. Гудзенко умер, и в издании 1956 года появился новый вариант, столь же нелепый: "Тяжёлый сорок первый год и вмёрзшая в снега пехота" – как будто солдат, которому кажется, что он притягивает мины, академически размышляет: год тяжёлый. Только в 1961 году, после того как начала оттаивать вмёрзшая в снега поэзия, восстановили подлинный текст.)
        В феврале 1945 года он мне писал с фронта: "Посылаю вам пять стихотворений – печатных и непечатных. Пишу вообще много, записные книжки полны, но что из этого получится, бог знает. Если что из стихов можно напечатать, будет хорошо... В стихах чернилами даны печатные варианты. Я ведь обучен цензурой с первого стиха".
        В 1942 году Гудзенко говорил о будущем сурово и с доверием. Как все его однополчане, да и как почти все его соотечественники, он верил, что после победы жизнь будет лучше, чище, справедливее.
        Гудзенко, едва оправившийся от тяжёлого ранения, в Москве попал под машину. Он долго пробыл в тылу; работал в Сталинграде, в выездной редакции "Комсомольской правды". Оттуда он прислал мне свои стихи о Сталинграде, и одно меня снова поразило, как открытие:
                                                   ...И наконец-то
                                                                          с третьим эшелоном
                                                   сюда пришла
                                                                       сплошная тишина.
                                                   Она лежит,
                                                                    неслыханно большая,
                                                   на гильзах
                                                                   и на битых кирпичах,
                                                   таким сердцебиеньем оглушая,
                                                   что с ходу засыпаешь
                                                                                  сгоряча.
        В сентябре 1943 года он мне писал: "Собираюсь на Украину. Киев не дает покоя. Вероятно, скоро там буду. О тыле больше писать здесь не могу. Снова пишу о фронте. Что получится?"
        В ноябре Гудзенко пришёл ко мне, радовался, что едет на фронт, скоро увидит Киев, и вместе с тем по его лицу вдруг пробегала тень, как от одинокого облака. Почему-то я пометил в записной книжке: "Гудзенко спрашивал, зачем ввели раздельное обучение, вводят форму, рассказал, как обидели еврея-киевлянина. За год он очень повзрослел".
        Гудзенко шел с армией на запад. Стоит ли напоминать, что высокая поэзия всегда рождалась в часы испытаний? В 1942 году Гудзенко писал:
                                                   Каждый помнит по-своему, иначе,
                                                   и Сухиничи, и Думиничи,
                                                   и лесную тропу на Людиново –
                                                   обожженное, нелюдимое.
        В 1945 году изменились не только названия городов, где шли бои, изменилась и душевная настроенность. Гудзенко прислушивался не к биению сердца, а к звонким словам, к рифмам:
                                                   Занят Деж,
                                                   занят Клуж.
                                                   Занят Кымпелунг.
                                                   ...Нет надежд.
                                                   Только глушь.
                                                   Плачет нибелунг.
        Незадолго до победы он писал мне: "Война на нашем участке еще настоящая. Всё повторяется. Недавно попал под сильную бомбежку у переправы через Мораву... Лежал долго там и томительно. Умирать в 1945 году очень не хочется..."
        Кончилась война. Выживших демобилизовали. Я увидел Семёна в пиджаке. Но в душе он всё ещё донашивал старую, вылинявшую гимнастерку. Конечно, менялись сюжеты стихов – он описывал села Закарпатской Украины, колхозы, жизнь мирного гарнизона. Он знал, что это большие дела большой столицы, но что "у каждого поэта есть провинция", признавался:
                                                  И у меня есть тоже неизменная,
                                                  на карту не внесённая, одна,
                                                  суровая моя и откровенная,
                                                  далекая провинция –
                                                                                  Война...
        Есть в его книжке такая запись: "Читал на станкозаводе имени Орджоникидзе... Слушали... Мне самому от своих стихов было скучно..."
        Существует много повестей, фильмов, стихов о ностальгии солдата, возвращенного к мирной жизни. Гудзенко об этом не писал, но о чем бы он ни писал, в его стихах ностальгия фронтовика. Внешне все выглядело хорошо: он нашел счастье или его иллюзию, громко говорил, часто улыбался, ездил по стране, много работал, слыл примерным оптимистом. (Я вспоминаю его юношеское признание: "Вечные спутники счастья – сорок сомнений и грусть".) Как-то мимоходом он сказал мне: «Я научился писать, а пишу хуже. Впрочем, это понятно...» Я не возразил, а может быть, он ждал возражений, не знаю.
        Он казался здоровым, возмужал, даже потяжелел. В 1946 году он писал:
                                                  Мы не от старости умрём, –
                                                  от старых ран умрём.
                                                  Так разливай по кружкам ром,
                                                  трофейный рыжий ром!
        Это напоминало обычную армейскую песенку. А в 1952-м мне рассказали, что Гудзенко болен – последствия военной контузии, сделали трепанацию, врачи не знают, выживет ли он. Я вдруг вспомнил кружку с рыжим ромом...
        Борясь со смертью, Гудзенко написал три стихотворения. Он снова набрал высоту, как в ранних стихах 1942 года. Он умирал в родной и далёкой провинции, умирал, как умирали его однополчане.
                                                   До чего мне жить теперь охота,
                                                   будто вновь с войны вернулся я?
        За несколько месяцев до болезни он пришел ко мне. Мы долго разговаривали, а разговора не вышло; может быть, потому, что с ним пришел его друг, поэт, может быть, виноват был я; да и время было не очень-то благоприятное для задушевных бесед. Два или три дня спустя он забежал ко мне на минутку, будто бы забыл надписать книгу, постоял, поулыбался и, уже прощаясь, сказал: "Многое не так получилось... Но мы ещё увидимся, поговорим..." Больше я его не видел.
        Да, многое не так получилось, как мы думали в 1942 году. Настала эпоха атомной бомбы. Никто не знал, что будет завтра. Арестовывали невинных – снова и снова стреляли по своим. А Гудзенко умер в зимний месяц – февраль, в очень зимний, холодный, темный февраль 1953 года – незадолго до первой оттепели.
        Для меня он остался поэтом того поколения, которое начало жизнь у Сухиничей, у Ржева, под Сталинградом. Многие его сверстники не вернулись с войны. Я смутно помню молодых поэтов, читавших накануне войны свои стихи, – Кульчицкого, Когана. Потом я прочитал их стихи; они погибли слишком рано, и лучшее написано ими до войны. А Гудзенко сумел заговорить среди шума битв, сказал многое за себя и за других. В стихотворении, которое он назвал "Моё поколение", навязчиво повторяется строка:
                                                  Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели...
        Когда Гудзенко писал эти стихи, он мечтал, что его сверстники вернутся домой с победой и узнают всю меру счастья. В 1951 году он сказал мне в тёмной передней: "Многое не так получилось..."
        А Гудзенко до слёз жалко. Я его запомнил очень молодым, таким, каким он был в далекое утро 1942 года, когда на короткий срок поднялся, увидел и сказал...

        1967