Я получил письмо от туристов-краеведов Думиничской одиннадцатилетней школы:
        "...Извините за беспокойство. Дело в том, что мы создаём в школе краеведческий музей. В отделе "Они сражались за Родину" нам необходимо иметь материал о воинах, воевавших в нашем районе. Изучая историю Отечественной войны в районе, мы узнали, что С. Гудзенко был у нас. Кроме того, мы читали в журнале "Юность" Вашу заметку о поэте Семёне Гудзенко. Поэтому убедительно просим..."
        Да, я должен рассказать вам, школьники из Думиничей, о человеке, поэтическая история жизни которого слилась с историей Отечественной войны в вашем районе.
        В ваших краях сражались партизаны-десантники, московские комсомольцы из той группы, к которой принадлежала Зоя Космодемьянская.
        И был в их числе лыжник Семён Петрович Гудзенко. Там, у вас, среди перелесков и сожжённых сел, писал он о друге, с которым надо выбрать – кому остаться в живых, о том, как "выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую", и о том, что
                                                    Каждый помнит по-своему, иначе,
                                                    и Сухиничи, и Думиничи,
                                                    и лесную тропу на Людиново –
                                                    обожжённое, нелюдимое.
        В вашем районе было ему девятнадцать лет и стало двадцать.
        И он был ранен в бою, страшно ранен (в записной книжке его сохранилась запись: "Рана, аж видно нутро").
        Потом его долго везли на санях и несли на руках и переправляли через линию фронта.
        Вот тогда мы, поэты, впервые услышали о Семёне Гудзенко, о том, что в Москве появился раненый десантник с замечательными стихами. Я, например, узнал об этом от товарищей, приехавших из Москвы на фронт. А потом мне случилось несколько дней провести в Москве, и мы встретились.
        В Семёне Гудзенко я узнал одного из тех юношей, которых в довоенные времена называли ифлийцами.
        В Институте философии, литературы и истории (ИФЛИ), позже влившемся в МГУ, сошлось немало талантливых молодых людей, самозабвенно любивших поэзию. Я не оговорился, вспомнив, что они самозабвенно любили поэзию, и не собираюсь унизить этим дело, которому посвятил свою жизнь. Но бывает в юности, что любовь к поэзии заслоняет перед талантливым начинающим жизнь. Жизнь воспринимается через чужие стихи, и, в ущерб собственным способностям, эти чужие стихи подчиняют себе и творчество, и поведение, и развитие, мешают окрепнуть чуть прорывающемуся собственному голосу.
        Опасность литературщины угрожала юным ифлийцам. У них не было жизненного опыта, они чаще шли от поэзии, чем от жизни. Но в сути их советского воспитания был прочный фундамент; всей логикой своего коротенького пути они были прежде всего комсомольцами, прежде всего бойцами. Поэзия жизни занимала главенствующее положение в их сознании. Конечно, они горевали, что не успели на строительство Днепрогэса, Магнитки и Комсомольска; война в Испании была их болью; на финский фронт они рвались в лыжные эскадроны, а на Отечественную войну ушли прямо с зачётов и экзаменов лета тысяча девятьсот сорок первого года.
        И немало ифлийцев сражалось на территории вашего района, дорогие товарищи юные краеведы из Думиничской школы.
        Дальше поэтическая и военная судьба Гудзенко уже не связана с вашим районом. Ну что ж, приходит срок прощанья с колыбелью, а память остаётся, и каждый помнит по-своему.
        Гудзенко был всего на семь лет моложе меня, но он принадлежал к другому поколению, потому что для меня Великая Отечественная была уже третьей войной и порой восьмой книги, а для Семёна – первым боем и порой первой стихотворной тетрадки.
        Ранение Гудзенко было настолько серьёзным, что и выздоровевшего его не признали больше годным к военной службе, и уж во всяком случае – к труднейшей работе десантника-партизана.
        Можно было остаться в Москве, обедать в клубе писателей, писать стихи. О поэте говорят, сам Эренбург его похвалил, и Алексей Толстой с ним здоровается.
        Но Семён Гудзенко вскоре оказывается на берегах Волги в превращённом в руины городе-герое.
        Волжская битва закончилась. Молодёжь поклялась восстановить город, хотя даже в самых доброжелательных западных газетах писалось тогда, что это невозможно.
        В одном из подвалов (а в городе были только подвалы, с поверхности всё было сметено) разместилась выездная редакция "Комсомольской правды". В каждом номере газеты-листовки были стихи, статьи, лозунги Семёна. Он и спал тут же, на редакционном столе, подложив под голову комплект газет.
        В молодёжных бригадах все знали и встречали улыбкой юного корреспондента с ещё не отросшими после госпитальной машинки волосами, в шинели, на которой к следам военных костров прибавились капли извёстки. Здесь Семён Гудзенко получил первую правительственную награду – медаль "За трудовую доблесть". Вскоре поэт снова уехал на фронт, и к трудовой медали прибавился боевой орден Красной Звезды.
        У нас, военных газетчиков, существовала своя летучая почта – мы всегда и всё знали друг о друге, даже находясь на противоположных участках двухтысячекилометрового фронта.
        Мне было известно, что партизан-десантник вернулся в строй уже как газетчик.
        В армейских редакциях, где работал Гудзенко, его очень любили, потому что он создавал вокруг себя атмосферу дружества, потому что был неутомим в своих хождениях по переднему краю, был храбр без позы, не чурался никакой черновой работы и заражал людей любовью к стихам.
        И если в восстанавливаемом городе, по словам Гудзенко, песни были нужны, как жилье, а стихи – как колодец с водой, то на фронте поэзия была и оружием, и думой о счастье.
        Стихи Гудзенко, написанные в победные годы войны, существенно отличаются от его стихов 1941 года. Стихи, написанные у наших западных рек, на Тиссе, Дунае и Влтаве, цветистее, а порой и вычурнее тех стихов, что сочинялись в партизанской землянке. В новых военных стихах появилось, вернее, возродилось мальчишество, чуть ухарская романтика. А, пожалуй, так и должно было быть в судьбе такого поэта, и та новая окраска, которую приобрели его стихи 1944–1945 годов, свидетельствует лишь о неиссякаемом оптимизме, о том, что самые тяжёлые испытания не согнули плеч, на которые они легли.
        В некоторые стихи вернулась давнишняя гостья – литературщина, побродила вместе с поэтом по Карпатам, по берегам Балатона, подошла к предместьям Праги. Но солдатская правда и приобретённое в боях мужество опять оттолкнули ложную поэзию и повели поэта единственной своей, верной и трудной дорогой.
                                                    У погодков моих нет ни жён, ни стихов, ни покоя,
                                                    только сила и юность. А когда возвратимся с войны,
                                                    все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
                                                    что отцами-солдатами будут гордиться сыны.
        Эти строки из замечательного во всех отношениях стихотворения "Моё поколение" Гудзенко любил читать, размахивая кулаками, строго насупив свои густые брови.
        Нехорошо, когда поэт много пишет о поэзии. Это признак того, что ему нечего сказать о жизни. Но есть у Семёна Гудзенко стихотворение, подытоживающее его путь по войне и путь в поэзию. Он не мог не написать его. В нём он совершенно точно и предельно кратко выразил себя. Мне хочется привести это стихотворение полностью.
                                                    Я был пехотой в поле чистом,
                                                    в грязи окопной и в огне.
                                                    Я стал армейским журналистом
                                                    в последний год на той войне.
                                                    Но если снова воевать...
                                                    Таков уже закон:
                                                    пускай меня пошлют опять
                                                    в стрелковый батальон.
                                                    Быть под началом у старшин
                                                    хотя бы треть пути,
                                                    потом могу я с тех вершин
                                                    в поэзию сойти.
        В послевоенные годы я часто встречался и крепко дружил с Гудзенко. Это дало мне право после ранней его гибели (он прожил всего тридцать лет) вместе с родными его перелистать те записи, которые делал поэт в блокнотах, тетрадках, на клочках бумаги в годы войны. И каждый новый истёршийся листок, с трудом поддающиеся расшифровке карандашные записи, сделанные рукой, сведённой морозом, подтверждали: перед нами драгоценные страницы истории молодого человека нашего времени. Вот одна из записей января 1942 года. У вас в Думиничском районе, видимо, происходило то, о чем лаконично, протокольно и потрясающе сердечно записал солдат и будущий поэт:

                                                            "ИНТЕРНАЦИОНАЛ"
        Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окна и двери. "Давай патефон". "Ну, погибла", – подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели "Интернационал". Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела".

        Эта запись – среди сдержанных, сквозь зубы процеженных проклятий, среди слов, – чувствуется, – написанных карандашом, втиснутым в кулак, сжатый от ярости.
        Но как ясно смотрели вперёд, в даль времён, и назад, в даль времён, глаза солдата. Ярость не затуманивала их, не застлала кровавой мутью чистой веры интернационалиста.
        Удивительны записи Гудзенко о товарищах. Он всегда искал в людях хорошее.

        "Серёжа. Олег. Кондрашов. Крепкие люди, настоящие парни".
        "Шершунов великолепный парень".
        "За девять месяцев я увидел живых собратьев – этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе".

        Я не хочу пересказывать записи Семёна, разрывать на цитаты его стихи. Прочитайте их полностью, они вам пригодятся в жизни.
        Всего семь лет отпустила судьба поэту Гудзенко для мирной послевоенной жизни.
        У многих поэтов поколения, к которому принадлежит Семён Гудзенко, был после войны сложный период, когда они не могли оторваться от окопных представлений о действительности, осмыслить по-новому пройденный ими жестокий путь. Они словно продолжали окопную жизнь, в то время как их сверстники уже по горло были заняты восстановлением и мирным трудом. Эта болезнь краешком коснулась и Семёна Гудзенко, но он сумел скоро понять, что в судьбе страны и ровесников произошел крутой поворот и надо с той же страстью идти в мирные атаки, штурмовать послевоенные трудности:
                                                    У каждого есть участок
                                                    над Бугом иль над Невой –
                                                    полметра забот и счастья
                                                    на самой передовой.
        И если поэт откровенно рассказывал о том, что ему все ещё снится армейское, родное, он отодвигал от себя эти сны рукой строителя, с рассвета склонялся над работой, шагал вперёд, не зная устали, чтобы не праздным гостем прийти "к столу грядущего".
        Поэта редко можно было встретить в Москве. Его география расширялась с каждым месяцем: он был в Курской области на весенней посевной, на Украине на уборке, самолёт нёс его в Закарпатье, а затем в далёкую Туву. И всюду происходило то же: немедленно по прибытии Гудзенко "обрастал" друзьями, читал им наизусть свои и чужие стихи, слушал и редактировал стихи начинающих, на попутной машине ехал в самую глушь, для того чтобы показать, что глуши вообще не существует.
        А вот стихи Гудзенко о Закарпатье и Туве – сколько в них людей, какие это разные и интересные люди! Так дружить, так искать и находить в людях главное, высокое и красивое может только настоящий советский человек и настоящий поэт. Всё ему не хватало времени, чтобы оглядеть страну от края и до края. Очень хотелось побывать на Курилах, во всех новорождённых областях и необжитых краях. Стихи начинались раньше, уже тогда, когда был задуман тот или иной отъезд или отлёт.
        В закарпатских и тувинских стихах Гудзенко есть глубокая мысль и большая задача – не успевший увидеть Октябрь, молодой человек послевоенной эпохи изучает великую русскую революцию в тех местах, куда она пришла позже, уже в его время. И он рассказывает гуцулам о Ленинграде и тувинцам о Москве, пытается слить воедино русскую и украинскую речь, переводит стихи тувинского поэта о первом полёте на самолёте.
        Гудзенко не писал пустячков. Каждое стихотворение написано по какому-то важному, глубоко взволновавшему поэта поводу. Оно могло и не получиться, не удаться, но не по той причине, что в нём не было замысла. В конце концов, поэтов без неудач не бывает. Безмятежен и ровен путь эпигонов.
        Недавно в мемуарах одного большого писателя я прочитал печальные строки о послевоенном Гудзенко. Этот писатель любил Гудзенко, но, как мне кажется, не понял его в сложную послевоенную пору. Трудных дней немало было у Семёна, но он был неисправимым оптимистом и в этом качестве не менялся. Таким людям не свойственно разочарование.
        И вновь Гудзенко в дороге. Он отправляется в Среднюю Азию, в самый южный город нашей страны – Кушку. Поэма "Дальний гарнизон" и теперь, через много лет после её написания, остаётся одним из лучших произведений об армии мирного времени.
        Недавно побывал я в Кушке. Там поэму Семёна знают солдаты, цитируют в разговоре, в письмах домой.
        Это очень высокая похвала поэме. Дело в том, что в противоречии с постоянными призывами, так сказать, с мест – "напишите о нас" – лишь в редчайших случаях объектам этих произведений нравится, как о них написали. Психологическое объяснение этого обидного несоответствия – особая тема, и я не хочу её сейчас касаться, чтобы не уйти далеко от образа и стихов Семёна Гудзенко. Во всяком случае, в стихах Гудзенко герои узнали себя, поэту поверили и в себя поверили больше.
        Мне хочется ещё рассказать вам, дорогие мои ребята из Думиничей, о последних стихах Семёна. Это стихи-подвиг. Умирающий и узнавший, что спасения не будет, поэт написал три стихотворения, которые он сам называл последними.
        Вот и весь мой рассказ, ответ туристам-краеведам Думиничской одиннадцатилетней школы. Рассказ этот заведомо неполон и не может быть полным, потому что это только воспоминание о поэте, а всё главное о себе сказал он сам в стихах.
        Прочитайте его стихи.

        1959