В Львове уже пышно цвели каштаны, и буйное, второе послевоенное лето постепенно входило в свои права, как вдруг по городу пронеслась весть: "Приехали Борис Горбатов и Семён Гудзенко. Будут выступать".
        С Борисом Горбатовым я встречался в конце 20-х годов в Донбассе и даже печатал на страницах молодежной газеты его "Ячейку". Он-то и познакомил меня с Семёном Гудзенко.
        Бывают такие открытые, цельные натуры, с которыми сразу идёшь на дружбу без боязни ошибиться в человеке, и человек этот входит в твою жизнь. Таким человеком был Семён Гудзенко. Он обладал способностью легко знакомиться с людьми, устанавливать с ними душевные контакты.
        – Показывайте город! – попросил Гудзенко. – Всё показывайте!
        Часами я водил его по узеньким улочкам предместья, показывал старинную латинскую кафедру и Армянский монастырь четырнадцатого века, переводил ему надписи на древних памятниках живописного Лычаковского кладбища, которое львовские патриоты считают вторым по красоте в Европе после Генуэзского.
        В Львове, в окружной военной газете, Семён Гудзенко встретил много своих фронтовых друзей. Сколько было переговорено им с друзьями, сколько боевых эпизодов вспомянуто!
        ...Во время этой встречи с военными журналистами Прикарпатского Военного Округа, впервые в Львове, мы услышали из уст автора, Семёна Гудзенко, его стихотворение "Перед атакой", которое и по сей день кажется мне одним из самых лучших стихов о прошедшей войне.

                                                                      * * *
        Помню, на одной из встреч в редакции окружной газеты "Сталинское знамя", в тесном кругу военных журналистов, воодушевлённый, растроганный тёплым приёмом, Семён Гудзенко разговорился, стал вспоминать один за другим боевые эпизоды и действия в тылу врага, и мимоходом, как-то невзначай обмолвился:
        – Тогда, в ОМСБОНЕ, мы ещё не знали...
        – А что такое ОМСБОН? – перебил гостя не то поэт Василий Глотов, не то друг Семёна Гудзенко украинский писатель майор Виталий Петльованный.
        – ОМСБОН – это... – протянул Семён Гудзенко, и осёкся, сообразив, что сказал лишнее. – Это – Особая... А впрочем – повремените. Ещё не время рассказывать об этом!
        Конечно же, он был прав. В то, второе послевоенное лето, многого мы ещё не знали и о формировании Особой бригады, о которой мои соседи по этой книге рассказывают сейчас достаточно подробно; не был нам известен широко, во всех своих подробностях подвиг многих воспитанников этой знаменитой бригады, равно как не были известны подвиги Героя Советского Союза Николая Кузнецова, да и многих других разведчиков, действовавших в тылу врага. Тогда они, вернее даже, их обнародование ограничивалось строгим соблюдением военной тайны.
        И, как бы желая переменить тему дальнейшего разговора, Гудзенко сообщил нам многие подробности футбольной команды его родного города Киева, той самой команды "Динамо", которая сыграла с немцами свой последний матч смерти...
        – А вот её вратарь, Коля Трусевич, – сказал я, доставая из бумажника маленькую фотографию, на обороте которой было написано: «Моему другу Владимиру Беляеву».
        – Откуда у тебя, старик, эта фотография? – удивился Гудзенко, разглядывая этот ценный для меня сувенир.
        В Ленинград, на очередные матчи, то ли с "Зарёй", то ли с "Зенитом", сейчас уже не помню, приехала команда киевского "Динамо". Среди футболистов-киевлян у меня было немало друзей и знакомых. В день приезда тренировок у них не было, и потому мне удалось довольно легко "украсть" к себе домой, на проспект Максима Горького, 23, двух игроков команды, Николая Трусевича и Шиловского. Колю Трусевича я знал давно, ещё по Одессе. Близкие ему люди шутливо называли этого прекрасного, длинноногого вратаря "трус", что категорически не соответствовало ни его характеру, ни, особенно, его мужественному поведению в последние часы жизни, его лебединой песне, когда он храбро, напрочь, держал ворота на киевском стадионе "Динамо" в блестящем бое с немецкой военной командой "юберменшей" из Люфтваффе, не пропустив ни одного мяча, чем "завоевал" себе только смерть. Я восторгался его прежними победами, его футбольной славой и раньше, особенно после того, как в матче с одной из мировых команд "Ред стар" ("Красная звезда") в Париже, в середине тридцатых годов, мы победили французов-профессионалов со счетом 6:0. Ворота сборной Советского Союза защищал тогда динамовец Трусевич.
        И правду сказать, я очень гордился тем, что такой знатный гость, вместе со своим приятелем, Шиловским, пришел ко мне запросто, и держался очень скромно, а я, выбегая к соседям, тоже болельщикам, за солью, хвастаясь, шептал им:
        – Вы знаете, кто у меня в гостях? Сам Николай Трусевич! Послезавтра вы увидите, как он железно будет держать ворота!
        К сожалению, это послезавтра не состоялось.
        Все, едущие на стадион Ленина, услышали по дороге речь Молотова о нападении Германии на Советский Союз, и многие пустили по ветру билеты на стадион, понимая, что теперь не до футбольных матчей, а киевские динамовцы, вернулись к себе домой, чтобы со временем попасть в оккупацию. Но тогда никто не предполагал, что так будет. Не предполагал и я, отвозя накануне жену в родильный дом, где 23 июня, на второй день кровавой войны, родился наш сын, Володя, родился, как выяснилось позже, только для того, чтобы войти в страшную блокадную зиму и погибнуть от голода, от диспепсии, от дистрофии №2, от воспаления легких, как погибали тысячи и тысячи, пожилых и самых юных ленинградцев, уравненные в жалком хлебном пайке – сто двадцать пять блокадных грамм, с огнём и кровью пополам, как писала наш друг поэтесса Ольга Берггольц...
        Но в тот прекрасный, солнечный июньский день мы холостяковали.
        Сами чистили картошку, стягивали синеватую шкурку с жирных тихоокеанских сельдей, обкладывая их, освежёванных, лиловыми ломтиками репчатого лука, а потом швыряли в кипящее на раскалённых сковородках сливочное масло толстые пожарские котлеты, предварительно начинив их взятыми из соседского холодильника кристалликами льда. Из таких начинённых холодом подрумяненных котлет, стоило только проколоть их вилками, вырывались розовые фонтанчики кровавого сока.
        А потом, пододвинув к раскрытому венецианскому окну тяжёлые кресла, окружив ими небольшой столик, мы пили терпкий "Шамхор", разбавляя его холодным "Нарзаном", судача о разном, от древних греков до подвигов Дюка Ришелье. Вспомнили мы и знаменитость Одессы, рыжего пилота Уточкина, который прославился однажды тем, что съехал на мотоцикле по лестнице от подножья памятника Ришелье к выщербленной ветрами стене таможни...
        – Ты бы смог прокатиться так, Коля? – как бы невзначай спросил Шиловский.
        – Эка невидаль, – ответил Трусевич, – у той же лестницы марши широкие. Гораздо страшнее, когда перед тобою мечется, стараясь загнать мяч в верхний угол, Андрей Старостин...
        ...Все это я припомнил в разговоре, когда мы возвращались с Гудзенко по Академической Аллее к гостинице "Интурист", в которой некогда останавливался по пути в Верховню гений девятнадцатого века, да, впрочем, и всех будущих веков, Оноре де Бальзак...
        – А вы знаете, как они умирали? – посмотрев мне в глаза, печально спросил Гудзенко.
        – Подробностей не знаю. Слышал только, что их расстреляли. Ивана Кузьменко, Алёшу Клименко и Трусевича. Это были отличные игроки. Цвет советского футбола. Я всякий раз бросал всё в Ленинграде, бежал на стадион, чтобы полюбоваться их игрой...
        – Умирают и расстреливают по-разному, – отрезал Гудзенко. – Их положили лицами к земле, вместе с другими обречёнными. Чтобы не видели в лицо палачей, которые будут их расстреливать обычным манером. В затылок. А Коля Трусевич, чуя смерть, перевернулся лицом к солнцу, рванул на себе по-одесски майку и крикнул прямо в морды полицаям:
        – Да здравствует красный спорт!
        Так оборвался последний тайм его динамовской жизни...

                                                                      * * *
        Круг интересов Гудзенко был необычайно широк. Помню, один из вечеров мы провели за стенами Онуфриевского монастыря, где похоронен первопечатник Руси Иван Фёдоров, напечатавший в одной из келий первую на Украине книгу – "Львовский апостол".
        ... Мы часами бродили по аллеям Стрийского парка, взбирались на макушку Высокого замка, уходили в заросший высокими серостволыми буками окраинный лесопарк Погулянка.
        – Вы понимаете, – как-то сознался мне Гудзенко, – я хочу познать душу Львова, а до неё, оказывается, не так-то просто добраться! Город-то с очень запутанной историей. То Австро-Венгрия, то Польша, то многовековые влияния католицизма. Сам чёрт голову сломит во всех этих сложных оттенках и исторических переплётах.
        Как-то я познакомил Семёна Гудзенко с одной девушкой-гуцулкой, переселённой из Польши. Она переживала временные разочарования: в частности, не могла из-за каких-то простых формальностей продолжать высшее образование, к которому стремилась.
        Несколько часов слушал Гудзенко историю моей знакомой, вникал в существо её обид. Когда на следующий день в узеньком номере гостиницы "Интурист" я спросил: "Ну как, Семён? Что вы думаете об этой истории с девушкой?" – Гудзенко сказал: "Я, откровенно говоря, чувствовал большой стыд от того, что в нашей прекрасной, мудрой стране она, прежде всего, натолкнулась на идиотов, которые своей тупостью вредят Советской власти..."
        Девушка эта благодаря доброму вмешательству Гудзенко успешно закончила Львовский университет, сейчас преподает в одной из школ старинного города, довольна своей судьбой...
        Да, Семён Гудзенко был настоящим человеком, кровно заинтересованным в судьбах простых людей, в процветании и престиже нашего советского общества.
        Семён Гудзенко горячо полюбил Закарпатье. Поездки по этому краю оплодотворили его поэзию, вызвали к жизни много светлых, жизнерадостных стихов о шахтёрах, о смелых людях, о плотогонах-бакарашах, живущих по обе стороны Карпат.
        Ещё тогда, будучи в Львове и собирая "заготовки" для новых стихов, Гудзенко знакомил нас с замыслами своей поэмы "Дальний гарнизон". У него было много друзей в Львове. К Семёну "на огонёк" приходили многие военные журналисты, часами слушали стихи Семёна о боевых днях и о новых людях, увиденных поэтом в Прикарпатье.
        – А где у вас базар? – спросил однажды меня Семён. – Люблю базары, особенно летом.
        На следующий день мы пошли с Семёном на Краковский базар.
        Уже появились во всём своём многообразии первые плоды лета: розовая, молодая картошка, морковь, петрушка, груды укропа, колючие темно-зелёные огурчики, груды румяной редиски, первые пунцовые помидоры, привезённые из Закарпатья. Тут же торговали засушенными багровыми перцами, вязками чеснока, ожерельями лука, отпускали стаканами в бумажные кульки оранжевую паприку. На стойках поблескивали, попахивая болотной тиной, жирные, скользкие лини, зеркальные королевские карпы и остромордые щуки, а в ивовых кошёлках, грозно шевеля усами, ползали медлительные пучеглазые раки.
        Семён Гудзенко пристально вглядывался во всё это богатство щедрой прикарпатской природы, бродил по рядам, приценивался, покупал впрок, на вечер, куски кровавой полендвицы и пахнущей чесноком темно-коричневой домашней колбасы, приговаривая:
        – Здорово! Какое разнообразие! Какие краски! В Москве базары куда бледнее. А здесь – такая палитра!
        Глядел я в его проникновенные карие глаза, и почему-то вспоминались мне такие же жадные до жизни, ненасытные фламандские мастера, их наполненные обилием плодов земли натюрморты, перенесённые из мира зрительных ощущений в мир реального искусства плотью и талантом художника.
        Была у Семёна Гудзенко одна прекрасная черта характера – доброжелательность к своим коллегам, стремление помогать своим товарищам по перу и постоянно делиться с ними тем, что он увидел в провинции.
        Помню, я как-то пожаловался, что приходится большую часть времени уделять публицистике, действовать, так сказать, в области "малых форм", не дожидаясь, пока всё виденное и переживаемое отложится в виде больших произведений, потому что в трудные послевоенные годы для литератора, живущего на земле, заражённой бациллами фашизма, – это сейчас главное. По секрету я признался Гудзенко, что всё же потихоньку работаю над окончанием трилогии "Старая крепость", начатой еще до войны, в Ленинграде.
        Когда мы шли по городу, на рассвете, Гудзенко расспрашивал меня, как дальше поведут себя герои "Старой крепости", знакомые ему еще со школьных лет, по первой повести. Мимоходом сказал:
        – Вот закончите книгу, обязательно присылайте в Москву. С удовольствием напишу о ней.
        У Семёна Гудзенко слова не расходились с делом. Когда трилогия вышла, Гудзенко, не дожидаясь, пока я ему пришлю книгу с дарственной надписью, потратил "четвертную" и купил книгу. Он опубликовал о ней в "Литературной газете" большую статью "Первые всходы революции", в которой очень доброжелательно и профессионально разобрал достоинства и недостатки книги. Приятно было читать его вдумчивую, на редкость хорошо написанную статью. Затем на страницах журнала "Огонёк" он очень доброжелательно отозвался о моей документальной повести "Граница в огне", рассказывающей о подвиге 13-й пограничной заставы.
        Правильно сказал кто-то, что на таких людях, как Семён Гудзенко, – добрых, отзывчивых, принципиальных, – земля держится, потому что они оставляют большой след в сознании и памяти знавших их людей и помогают своим творчеством лучше понимать и ценить жизнь.

        1985