Итак, как же быть?
        Предстоит написать о Семёне Гудзенко – поэте. Поэте, собрате, члене общего нашего Ордена молодых поэтов-фронтовиков. Что сложного? В конце-то концов: многим дорогим мне друзьям, опередившим меня уходом, старалась я построить посмертное обиталище из строк, в которых жить им на обозрение и знакомство с новыми пришельцами в этот мир. О многих написала. Но дружба помогает пристальности, хотя, конечно, и пристрастна. А любовь и через время не делает зрячей.
        Семён был моей любовью. Первой – всерьёз. Одуряющей, опустошающей, как война. Всю войну она и длилась во мне.
        Но не писать же воспоминания о любви. Нет такого жанра, да и не должно быть: ни вязкая семейная хроника, ни бесплотное эссе, ни то, ни сё. Воспоминания о любви – строфы, облики прозы. Но там они уже в иных одеждах, там уже не быт – карнавал чувств.
        Любовь поэта (тогда стихи были для меня единственной формой разговора с действительностью) к поэту – дело особое, хотя вовсе не изысканно поэтичное, как принято считать. Стихи тут присутствуют во всём, неотступно, в разных обличиях.
        Значит: вспомню просто несколько историй про мою любовь и про стихи.
        Любовь и началась стихами. Семён с фронта приехал в Москву (он служил тогда в редакции армейской газеты, квартировавшей в столице) и читал стихи в Литературном институте, где я училась. Тогда все поэты – именитые и безвестные – приходили в наш институт и читали стихи. Они – нам, мы, студенты, – им. Нашими учителями, учителями в прямом смысле слова были классики великих Лет искусства – 20-х годов: Антокольский, Сельвинский, Асеев, Луговской... Мы благоговели перед их величием и были с ними наравне: в поэзии наши кумиры учредили щедрое равенство состязания.
        До Гудзенковского этого чтения он не знал почти никого из нас, после чтения уходил из института в окружении друзей. Не новых знакомцев, не приятелей, а друзей, потому что со многими жизнь оказалась связанной накрепко. До конца, смертного конца его или их. И моя жизнь после того вечера уже вне его не протекала.
        Семён читал хорошие стихи. Все сказали: "хорошие", но никто не был сотрясён. Много хороших стихов тогда писалось и читалось, гораздо больше, чем об этом принято говорить, оглядываясь из сегодня.
        Сотрясением был другой вечер. Тоже в институте, позднем, опустевшем. Мы – человека три-четыре – сидели на подоконниках и читали стихи друг другу. Почему-то там всегда читали стихи, сидя на подоконниках.
        Пришел Семён, послушал, потом сказал: "А сейчас я прочту новые".
        Это были стихи "Перед атакой", их помнят и сегодня. И по сегодня не знаю точнее и страшнее ощущения, переданного в них, чувства магнетического притяжения смерти на шахматном поле без клеток, где судьба выбивает фигуры, по какой-то прихоти оставляя ту или иную. Знаю, в стихах нет ни слова про эти шахматные причуды. Во мне они так отозвались. Стихи-то прямее, беспощаднее, почти вне метафор.
        Кончаются так:
                                                    Бой был коротким. А потом
                                                    Глушили самогонку злую
                                                    И выковыривал ножом
                                                    Из-под ногтей я кровь чужую.
        Здесь и пришло сотрясение. Тот правитель поэзии, которого Пастернак назвал "великий бог деталей", разглядел войну лицо в лицо, без тропов и иносказаний, сообщив свои наблюдения поэту.
        Впервые мы, я увидели обличие войны, её сути, через единственную подробность. Этот нож, выковыривающий чужую кровь. Или (в других случаях) – глазницы покойницы, полные воды. Там, у Семёна была такая строка: "Каждый помнит по-своему, иначе". Он помнил и по-своему, и иначе, и так, как нам стоило запомнить только его памятью.
        В те поры на институтских семинарах мы обучались письму в поэтических формах и системах разных эпох. Мы состязались в неожиданности метафорических постижений.
        Постижение войны поэзией, которое далось Семёну Гудзенко, проходило – поверх уроков, потому и сотрясло.
        И не только нас. Случилось – Семён попал к Илье Эренбургу. На встрече этой Эренбург предстал в двух ипостасях. Тончайший знаток всемирного поэтического ремесла, он восхитился Гудзенковским даром. Влиятельнейший публицист и общественный деятель, он вложил своё влияние в благословение, которым осенил солдата-поэта. Именно Эренбург помог продвижению Семёна к известности.
        Так начались наши встречи. Встречи и разлуки по предписаниям войны. Уезжал на фронт он, уезжала я, Москва снова соединяла нас до следующего расставания.

                                                                      * * *
        Встречали мы 1943-й. 
Новогодний стол был изыскан и обилен: много хлеба и много винегрета. И хотя разнообразие меню было исчерпано этими двумя элементами, важно, что их было в достатке на всех. Что по военным нашим нормам и представлениям о роскоши знаменовало изобилие и гурманство.
        И ещё – спирт. Тоже в достатке. Именно это обстоятельство повлекло за собой немедленный результат: некая хрупкая девица, захмелев на второй стопке, умудрилась расколоть вдребезги могучий унитаз.
        Тут же появился в комнате Семён, обследовавший место аварии, и, протянув присутствующим свою ушанку, провозгласил:
        – Объявляется сбор средств на постройку эскадрильи унитазов! – В то время систематически шли подписки на постройку самолётов, танков, кораблей.
        Кто-то тут же откликнулся:
                                                    – Не получено заказа
                                                    На постройку унитаза!
        Семён осуждающе покачал головой:
                                                    – Вы, заняв чужую хазу,
                                                    Враз вошли в хмельную фазу,
                                                    Умудрившись спьяну сразу
                                                    Раздолбать ночную вазу!
        С разных сторон посыпалось:
                                                    Он – ворюга из лабазу!
                                                    Узнаю его по глазу!
                                                    Прочь буржуйскую заразу
                                                    И его ночную вазу!
        Семён надменно с ходу парировал:
                                                    – Ваша детская проказа —
                                                    Это – десять лет "Указа",
                                                    И спасет вас только база
                                                    Для постройки унитаза.
        Я сказала:
                                                    – Лучше душу унитаза
                                                    Помянём под звуки джаза!
        И завертелась патефонная пластинка, и все двинулись танцевать, и какая-то новая игра – наша постоянная игра в рифмы – врезалась в музыку.
        Меня выволок из-за стола и с неуклюжей тщательностью закружил в фокстроте редактор военной газеты, в которой тогда работал Семён – Анатолий Тругманов. Гудзенко грохнул кулаком по столу, обличая мою неверность:
        – Волчица ты, тебя я презираю, к Птитругманову ты уходишь от меня.
        А потом скорбно адресовался к публике:
        – И за этою волчицей обречён я волочиться!
        Зачем в воспоминаниях о поэте войны, серьёзном, порой трагическом, обращаюсь я к этой молодой нашей чепухе, к "прекрасной чуши", которую мы "несли"? Да потому, что последнее время на страницах военной литературы (особенно создаваемой уже новым, невоевавшим поколением) вижу то и дело неузнаваемый портрет сверстников. Глядят они то скорбно, то затравленно, а главное – недоступно бесшабашности и веселью. Нет, не мы это. Мы те – голодные, неуёмные, в промозглой столице, весёлые. Весёлые. Хотя после каждой вечеринки в промозглой столице кто-нибудь утром уезжал на фронт, и была такая вечеринка для многих – последней.
        И Семён Гудзенко был таким. Заводила, главарь.

                                                                      * * *
        Он вернулся из Сталинграда, уже освобождённого. Там Семён работал в составе выездной редакции "Комсомольской правды" в должности поэта-литсотрудника. В обязанности такой штатной единицы входило сочинение стихов для этой оперативной многотиражки и стихотворных подписей на выпускаемых редакцией плакатах.
        Он привёз оттуда и книжку стихов "Сталинградская тетрадь". Свою первую книжку? Тетрадь? Обе квалификации вряд ли подходили для крохотной (в ладонь величиной) бумажной сколки, блокнотика. Но стихи были отпечатаны типографски и имели тираж.
        Для Семёна, для меня, для всех нас такой предмет (не книжечка, не тетрадка – некий предмет) являл чудо, материализацию дерзновенно неправдоподобного: о книгах тогда могли помышлять только именитые, утвердившиеся.
        Допоздна сидели мы с Семёном на нашей коммунальной, присмиревшей к ночи кухне, он рассказывал о Сталинграде и читал эти стихи. Одно из стихотворений называлось "Тишина" и там были такие строчки:
                                                    А у тебя зелёные глаза,
                                                    Такие же, как у моей зазнобы…
        Услышав про зелёные глаза, я вздрогнула: он думал обо мне там, он пустил меня в свои стихи. Но он продолжал:
                                                    Товарищ мне задумчиво сказал.
                                                    Раскинув руки, мы заснули оба.
        Увы! Речь шла о глазах Семёна, тоже зелёных. Но я всё-таки спросила:
        – А у твоей какие?
        Он засмеялся, обнял меня:
        – Представляешь, какое совпадение: тоже зелёные.
        Он не баловал меня пылкими признаниями. Вероятно, прежде всего, потому, что интерес ко мне как женщине был у него нестойким, возникающим и уходящим. Это я прожила всю войну под знаком его имени, как под неведомым знаком Зодиака.
        Но ближайшим своим другом он меня ощущал. Более того – восприемником. Ведь и в тот вечер сказал:
        – Выездная "Комсомолка" сейчас переедет в освобождённый Донбасс. Я не еду. Я хочу, чтобы на моём месте была ты.
        И я стала штатным поэтом-литературным сотрудником выездной редакции "Комсомольской правды" в Донбассе, в городе Енакиево.
        Недавно (в нынешние уже дни) енакиевская журналистка Ирина Коженцова привезла мне старые наши газеты и воспоминания своих земляков о нас, тогдашних, о наших статьях, стихах, плакатах, о нашей общей с ними жизни в развороченном войной городе. И я снова вступила памятью на эти заводские руины.
        Нас встретил плакат со стихотворной подписью:
                                                    "Мужчины на фронте, женщины – в клеть!
                                                    Скорей обушком сумей овладеть!"
        Так конкурирующая с нами фирма – выездная редакция "Правде" заманивала женское население заменить в шахтах воюющих мужчин.
        Наш редакционный художник Виктор Коновалов аж взвизгнул от восторга:
        – Ну, барды! Ну, умельцы! – "Дамочек – в клеть!" Жаль, Гудзенко нет, он бы их поучил писать стишки! – И, почувствовав, что данным заявлением выразил недоверие к моим стихотворческим возможностям, поправился: – Надеюсь, Галя, вы объясните этим Демьянам Бедным, что почём?
        Боже! Мало того, что мне предстояло достойно заменить Гудзенко в плакатном содружестве с Коноваловым, необходимо "учесть" соперников не хуже, чем это сделал бы Семён.
        Сменив суеверный ужас на самонадеянную решимость, я сказала: "Разумеется".
        У литератора есть мистическое преимущество перед прочими смертными: выкликать куски ушедшей жизни, чтобы прожить их вновь, обернувшись героями сочиняемых книг. То, что произошло со мной в том, уже теряющем плотский облик Енакиеве, я поручила – уже теперь! – пережить герою моей повести "Автор" – Виктору Перевалову. Повесть недописана, Бог весть, закончу ли, но эпизод тот – вот он.

        «Окончательный, близкий к совершенству вариант подписи лёг на стол Махарадзе к концу второго дня. И трижды переписанный набело.
        Пока редактор, погрузив в ладонь сдобные щеки, читал, Виктор с покорностью гения, ожидающего всемирного признания, стоял у стола, отвернувшись к окну. Махарадзе читал долго. Господи, что он – "Илиаду" изучал?
        – Нехорошо, Витя, – наконец высвободил лицо редактор, – плохое начало. Нечестно начинаешь.
        – То есть?.. Что вы имеете в виду? – Такого оборота Виктор не ждал. Чего угодно, но не такого.
        – А – то. Плагиат. Маршак уже написал это однажды. – Он протянул Виктору обрывок газеты, где было напечатано его четверостишие. Подпись под ним: С.Маршак.
        Можно было свихнуться: он, Виктор, ведь знал, что сам, сам перебирал слова, отбирая, расставлял, выдумывал, ничего из памяти, ничего из читанного – откуда? Как? И как докажешь? Напечатано. Чёрным по белому. Боже, позорище! Все узнают, Таня узнает, все будут хохотать. Таня будет хохотать, все. И – стена неверия, и – не докажешь. И как могло быть такое – слово в слово. Ну, тема. Ну, строчка, наконец. Но – всё? Слово в слово.
        Можно было свихнуться. Он чуть и не свихнулся.
        Два дня не выходил из купе, два дня ничего в глотку не лезло, хотя Вениамин Грач носил затворнику концентратовую кашу в алюминиевой миске.
        А через два дня Махарадзе милостиво признался: разыграл Виктора. Один из беловиков четверостишия Грач, того не помня, отдал редактору вместе с будущим плакатом, Махарадзе и наказал "тиснуть" текст в типографии, поставив подпись – С. Маршак. И сунул клочок Виктору».

        Конечно, всё это можно было сейчас рассказать без автоцитирования. Тем более что приведённый фрагмент, не лоснящийся ухоженной безукоризненностью стиля и не пронзающий читательское воображение психологической первозданностью героев – на такое цитирование и не претендует.
        Просто вспомнила: сочиняя в повести этот кусок, испытала всё, что было в Енакиеве, как наяву. И ужас, что Семён узнает о моем позоре, вновь почувствовала. И вновь поблагодарила за неутомимую его способность приходить через время и проходить через время, чтобы подтолкнуть чужую строку. Мою.
        А тогда, в Донбассе я все строчки свои и в газете, и на плакатах мысленно у него "визировала", неся ответственность и за восприемничество в должности по штатному расписанию и по дружеству поэтского братства.
                                                                      * * *
        Я была в родильном доме, когда начало сбываться его пророчество: "Мы не от старости умрём, от старых ран умрём". Пророчество настигало не меня, хотя в те дни я тоже подходила к чёрному краю: у меня начался послеродовой сепсис.
        Но не мой конец предрекала строчка. Его.
        Уже больной, он приволок мне домой детскую коляску подросшей его дочки Кати (у него была своя семья, у меня – своя). Тогда он был в моём доме последний раз. Без меня. Я увидела его уже в гробу – бледным, осунувшимся, помолодевшим. Смерть стерла с его лица возбуждение недолгой славы и суеверный прагматизм благополучия последних лет.
        Молодым и безвестным лежал он предо мной. Так замкнулся круг. Продублировалась первая наша встреча. Дублем мгновения, теперь обречённого только на безгласность воспоминаний, в которых диалог подменён монологом.
        Правда, в этот мой монолог всё стучится последняя фраза, обращённая ко мне, хотя я и не слышала.
        Когда я беспамятствовала в родильном доме, Семён часто звонил моей маме. Даже слишком часто: уже больной, он забывал о недавнем звонке. Тогда он сказал: "Передайте, чтобы она держалась, во что бы то ни стало. Скажите, что я запрещаю ей умирать".
        Может, его запрет вытащил меня, не могла я ослушаться.
        Я не сумела запретить ему умереть. Вероятно, мои слова значили для него меньше, чем его для меня.
        Наша нынешняя разлука уже гораздо старше его, по-прежнему тридцатилетнего. Наша разлука в том возрасте, когда покинуты огорчения юности, предстающие трагедиями, и не приближены ещё уроны старости, пропитывающие драматизмом обыденность. У нашей разлуки возраст рассудительной, сильной зрелости. Значит, не в счёт мой собственный возраст и его повеления. Значит, чувствовать я должна мерками возраста разлуки.
        Но возвращаясь к её первому дню – не буду врать, уже давно не часты эти возвраты – я всё-таки уверенным жестом рассудка не могу отстранить молодую неуправляемость тоски. Но, слава богу...
В поздних уже стихах о снегопаде, который предстал мне прототипом небытия, я заклинала:
                                                    "Господи! Прощу такой
                                                    Доли,
                                                            избранным присущей:
                                                    В снежном театре для живущих
                                                    Стать
                                                             строкой
                                                    Или тоской".
        Только избранным выпадает, чтобы о них тосковали живые и через много лет после ухода тех.
        Только избранным дано длить бытие – мало того, что в своих строчках, в – чужих.
        Семён не раз правил бал в моих строчках. И никогда не знал об этом: я не рисковала покаяться ему в согбенной верности. А может, гордыня не велела. Он-то меня в свои стихи не звал. А может, звал. Сказал ведь как-то однажды, когда я посетовала, что чувствую, что отсутствую в нём даже во время наших встреч: "Важнее, что ты присутствуешь во время разлук".
        Но сегодня я хочу прочесть ему стихи, которые он не слышал и не читал – я никогда их не печатала.
        Сегодня мне видны поэтические их несовершенства, но пусть они останутся такими, какими возникли:
                                                    Мне это не по слову, не по силе.
                                                    И я бедна, сравненья перерыв.
                                                    Наверно,
                                                                  так безумствовал
                                                                                            Брусилов,
                                                    Во сне увидев завтрашний прорыв.
                                                    Наверно, так,
                                                                         на взорванных мостах,
                                                    Под артогнём наводит переправу
                                                    Сапёр-мудрец,
                                                                           а, может быть, – мастак,
                                                    А, может быть – святой,
                                                                                  я не решаю, право,
                                                    Но я клянусь,
                                                                         что это точно так.
                                                    Который май расцвёл,
                                                    Который снег растаял,
                                                    Который город лёг в моей судьбе...
                                                    Сегодня я до хрипоты устала
                                                    От безразличия бесправного к тебе.
                                                    "Хороший мой, любимый мой, желанный"...
                                                    Всем женщинам
                                                                            доступные слова.
                                                    Какими ж словарями беспрестанно
                                                    Мои на них
                                                                      отторгнуты права?
                                                    Бессмыслица? Не властвую над нею.
                                                    А для тебя названий
                                                                               вовсе нет.
                                                    Поэт без слов.
                                                                        Что может быть страшнее?
                                                    За что? За что такие кары мне?
                                                    За что же мне? И не могу понять я.
                                                    Но почему – ума не приложу —
                                                    У этой немоты,
                                                                           у этого проклятья
                                                    Я всю себя
                                                                     на привязи держу?
                                                    Наверно, так
                                                                      рождает звук и такт,
                                                    Литьё стиха
                                                                      и рифмы одержимость
                                                    Поэт-мудрец,
                                                                        а, может быть – мастак,
                                                    А может быть – святой,
                                                                                    они непостижимы,
                                                    Но я клянусь,
                                                                       что это вечно так.
                                                    И потому, не упрекнув ни разу,
                                                    Благословляю я,
                                                                             за муку.
                                                                                         Из таких,
                                                    В которых гибнет кровь
                                                    И сходят мир и разум
                                                    На нет,
                                                               и начинаются
                                                                                     стихи.
        Я всегда благодарна Семёну за то, что он был началом моих молодых лирических стихов. Но – стократно – за то, что он был одним из тех, кто стал для меня началом стиха. Стиха, как формы бытия.

                                                                      * * *
        Как-то после одной из моих телевизионных передач я получила письмо от членов Литературного клуба "Строка, оборванная пулей" села Крюковщина на Украине. Они разбили возле школы сад, где каждое дерево носит имя. Имя погибшего, имя ушедшего уже ныне поэта-фронтовика. Ребята приглашали меня на совершение очередного ритуала: всходило над землей дерево, нареченное – Семён Гудзенко.
        Дела не отпустили меня в тот день из Москвы. Но мне часто видится тот сад, где деревья переговариваются шелестом срезов. Ведь листья такого сада должны шелестеть стихами.
        И его стихи шелестят на Украине, откуда он пришёл к нам, ко мне. И я различаю слова и узнаю голос.

        1990