Речь о друге – поэте Гудзенко, сказанная 24 октября 1991г. перед любителями поэзии в ЦДЛ после встречи с читателями и почитателями.

        Говорить о нём, моём близком товарище Семёне Гудзенко, я мог бы часа два-три, потому что это человек моего поколения, потому что у нас были литературные побоища, общие походы к любимым и нелюбимым женщинам – как у всех молодых людей. У нас была напряженная творческая жизнь – мы помогали творчески друг другу: он влиял на меня своей отвагой, активностью. Из-за него, например, я поехал в Молдавию. Потому что, съездив в Туву, Закарпатье, он как бы открыл их. Тува интересовала его, скажем как область, как бы перескочившая из феодального общества, условно говоря, сразу в эпоху социализма. А я ездил в Молдавию, и мы как бы соревновались.
        Должен сказать, что мы побывали друг у друга в рукописях. Например, у него было стихотворение:
                                                    Никогда я не забуду,
                                                    сколько буду на войне,
                                                    огнедышащую Буду,
                                                    потонувшую в огне.
        Я однажды сказал Семену, что лучше будет не «огнедышащую Буду», а «взбудораженную Буду» – аллитерация здесь будет богаче, «бу-бу» – это создает атмосферу тех боев, которые там были. Он принял мое предложение, и в его последующих изданиях это стихотворение идёт с моей дружеской поправкой. Должен сказать, что ряд моих стихотворений написаны тоже под влиянием его стихотворений-путешествий.
        Мы очень много выступали. Наш мэтр Павел Григорьевич Антокольский выдвигал какую-то группу молодых поэтов, которых он полюбил, потому что его сын – нашей генерации, нашего возраста – Володя погиб, и мы были для него детьми. Разница, скажем, между Лукониным, Гудзенко и Уриным была небольшая – какие-нибудь два года. Но фронтовая судьба сделала нас побратимами. И так случилось, что знаменитыми, известными поэтами становились те, кто раньше приехал. И вот Луконин вспоминает, что когда я после ранения очутился в Прибалтике в пятой танковой армии в газете «На штурм», то первым он услышал имя Гудзенко – от меня. Потому что я раньше его, после первого своего ранения – ранен был на Днепре – явился в Литинститут, убегал из госпиталя, за что меня выписали и не сделали пластическую операцию, и потому я стал эстетически не совсем полноценным человеком – но всё же я перемахивал через забор и убегал в Литинститут. Когда меня выписали, я стал учиться на первом курсе. Это был сорок четвертый год.
        И вдруг из Прибалтики прибывает машина: «Дайте нам какого-нибудь студента боевого, мы хотим взять его литработником в газету «На штурм». Я тут же, в чем был, вскочил в машину и уехал. Это после ранения – опять в пекло. Такими мы были горячими патриотами, так любили родину и так хотели гнать фашистов. Я не виноват, что в Прибалтике оккупантами оказались советские танкисты, но слава богу они уже ушли оттуда, к чему я приложил свою руку, вернее, голос.
        Короче говоря, Семён Гудзенко одним из первых вернулся – так судьба сложилась – и его заметил Эренбург, о нём писал… Вообще можно сказать, он был нашим лидером, потому что его жестокие яркие стихи, как
                                                    Быть под началом у старшин
                                                    Хотя бы треть пути,
                                                    Потом могу я с тех вершин
                                                    В поэзию сойти.
        Или
                                                    И в рельсах, согнутых улиткой
                                                    Отражена его улыбка…
        Отражали и нашу суть. То есть все последующие так называемые евтушенковские рифмы – корневые, поэты меня понимают – они как бы пошли от нашего поколения. Мы тоже рождались от русского стиха и частушки. А я писал в то время:
                                                    Измученный молчаливый солдат,
                                                    Становясь жестоким и угловатым,
                                                    Ни единой пулей я не солгал,
                                                    Когда разговаривал с автоматом.
        Солгал – солдат… Вот эти рифмы – корневые. Но, конечно, Евгений Евтушенко этот приём стал культивировать – затвердил, расширил – и совершенно справедливо это стало называться евтушенковской рифмой. Потому что он культивировал ее в то время, когда в нашей поэзии господствовали исключительно классицисты. Они думали, что русский стих – это слепок с пушкинского: всё просто, всё ясно, всё звучит хорошо, всё, что нужно петь – можно петь. А вы – маяковцы; ну, конечно, Маяковский – один, а кто продолжает – всё это эпигоны; они забыли, что сами тоже эпигоны – те, кто пишет нормальными ямбами, хореями и т.д. Ну, а в нашем поколении, слава богу, был Луконин, который продолжал традицию Маяковского. А в общем, каждый выбирает себе в учителя, кого хочет, и можно делать сплавы из разных стихий. Вот кстати, Гудзенко, исключительно восприимчивый человек, создал ряд баллад –сюжетных стихов. Это очень трудный жанр. И он, соблюдая какие-то классические рамки, позволял себе очень много новшеств в форме: интересных строфических построений.
        Он был обаятельный, очень дружелюбный, очень щедрый. Так могут вести себя лидеры, или люди, у которых нет соперников.
        Мы очень часто выступали – возникла какая-то обойма: Наровчатов, Луконин, Межиров, Гудзенко и я. «Старик, всё будет!» - говорил он иногда, когда что-то не удавалось. И мы шли дальше…