Сегодня, через тридцать семь лет после последней встречи с Сариком (так мы привыкли называть его со студенческих лет) – в памяти сохранились лишь отдельные эпизоды. Быть может, они помогут дополнить новыми штрихами портрет незабываемого друга, любимого поэта молодёжи.
        ... Во всю стенку казавшегося нам огромным коридора литфака МИФЛИ – очередной номер стенгазеты "Комсомолия". Выход каждого ее номера – долгожданное и знаменательное событие для студентов всех факультетов. Мы – группа "историков" – бежим наверх, на встречу с новым номером. Ищу колонку поэзии. Сразу же бросился в глаза новый перевод "Донны Клары" Генриха Гейне. Очень понравился (имя автора перевода, к сожалению, не помню). К Гейне у нас было особое отношение, обострённое в то время известиями об актах фашистского вандализма: в наши сердца стучал пепел его сожжённых на кострах книг. Позже узнаю: Сарик прекрасно знал Гейне, глубоко любил его и сохранял в любой ситуации заветный томик его стихов.
        В том же номере "Комсомолии" я впервые прочитал подпись под соседними стихами "С. Гудзенко". Мы были еще незнакомы: ведь Сарик учился на литфаке и был на курс моложе. А стихи его я сразу же запомнил наизусть, может быть потому, что они были о Хлебникове: у нас, юных ифлийцев, к Хлебникову было отношение восторженного восхищения и жадной заинтересованности. Интриговали не только его творчество, но и яркая личность, и необычная судьба поэта.
        ...Прошло много лет. Как-то, во время очередной встречи с Сариком, после его возвращения из Средней Азии, я сказал ему:
        – А знаешь ли ты, что первое из прочитанных мною твоих стихотворений я сразу же выучил наизусть?!
        – Правда? И какое же это стихотворение?
        И я начал декламировать тут же на улице, размахивая рукой в такт ритму стиха (к сожалению, первых двух строк не помню):
                                                  В походах до одури жарко...
                                                  Кончились отдых и порох.
                                                  А он раздавал на цигарки
                                                  ПОЭМЫ уставшим сапёрам.
                                                  И может за новые книги,
                                                  что свежею краскою пахнут,
                                                  кровью залиты папахи
                                                  и сдавлены раненых крики.
        Реакция Сарика была для меня совершенно неожиданной: он покраснел от охватившего его волнения:
        – Старик! Какой же ты молодец! Ведь я совсем забыл об этом стихотворении! Спасибо тебе, дружище: ты вернул его мне!
        Это было в 1950 г. Тогда же, когда я читал эти стихи в "Комсомолии", мы ещё не были знакомы, хотя и жили в одном общежитии и даже в соседних комнатах.
        Познакомил меня с Семёном мой сокурсник по истфаку Лёва Якименко, впоследствии – инвалид войны, профессор филологии, писатель. Как-то в коридоре литфака он вдруг сказал мне:
        – Ты, кажется, хотел познакомиться с Сариком Гудзенко? Сейчас мы это сделаем. Вот он, рядом! – И Лёва кивнул головой в сторону высокого худого юноши, оживленно беседовавшего с каким-то студентом.
        Мы подошли к ним.
        – Сарик! С тобой хочет познакомиться мой однокашник Феликс Курлат – и добавил со свойственной ему саркастической иронией: – Феодосийский поэт! Из числа "несостоявшихся литераторов" – (так в ИФЛИ окрестили студентов, подававших заявления о поступлении на литфак, но принятых, что тоже являлось огромной удачей, на другие факультеты).
        – Будем знакомы: Гудзенко! – с улыбкой протянул мне руку Сарик и тут же добавил: – Не обижайся на него, ведь ты же знаешь Лёву. – А если интересуешься литературой всерьёз – приходи, как это делает Лёва, на лекции и занятия и на наш факультет.
Увы, у меня не хватало ни сил, ни упорства, ни времени повторить подвиг Льва Якименко, который умудрялся учиться одновременно на двух факультетах. Да и занятия на истфаке по-настоящему увлекли меня.
        – Так ты действительно из Феодосии? - спросил меня Сарик. – Как это здорово – Феодосия: Айвазовский, Волошин, Грин, Илья Эренбург!
        Горячий патриот своего маленького городка, я был польщен и благодарен Семену за его теплые слова о Феодосии и за то, что оттенок некоей пренебрежительности, прозвучавший в Лёвином эпитете "феодосийский" был начисто смыт его искренними словами!
        Это был где-то в мае 1941 г. Вскоре мы встретились с Сариком уже при совсем иных обстоятельствах.
        Сразу же после переданного в 12 часов дня 22 июня 1941 г. сообщения о нападении фашистской Германии на нашу Родину в 15-й аудитории МИФЛИ состоялся общеинститутский митинг. Звучали гневные слова коротких речей, оканчивавшихся, как правило, словами: "Прошу направить меня в ряды действующей армии".
        Вскоре образовалась длинная очередь в комнату комитета комсомола: шла запись добровольцев. Стоя в ней, мы оживленно спорили, в каком направлении развернутся наступательные действия Красной Армии. Лишь некоторые из нас – участники недавней финской кампании – скептически отмалчивались.
        А вечером, в общежитии мы были горько отрезвлены первой тяжёлой и обидной сводкой. Стало понятно, что враг силен и опасен, что "шапками его не закидаешь", что наше место там, на фронте.
        В начале июля 1941 г. мы были вызваны в ЦК ВЛКСМ. Как же волновался Сарик перед встречей с солиднейшей отборочной комиссией, заседавшей в одной из комнат третьего этажа! Нас вызывали по одному. О каждом комиссии докладывал представитель комитета комсомола МИФЛИ. Затем нам задавали множество вопросов: интересовались местом рождения, степенью физической подготовки, состоянием здоровья, знанием иностранных языков и языков народов СССР. Комиссию прошли успешно около 30 человек. 17 июля все мы уже с утра были на стадионе "Динамо". Туда пришли в своей студенческой летней одежде, а там, пройдя медицинскую комиссию, впервые надели военную форму. Затем строем направились в отведённые для нас временные казармы в Кисельном переулке. Так мы оказались бойцами Отдельной мотострелковой бригады особого назначения (ОМСБОН) НКВД СССР. Нашими командирами стали опытные чекисты, прошедшие школу партизанской борьбы и подполья в годы гражданской войны, участники событий в Испании и Китае, известные пограничники, а нашими однополчанами – студенты Инфизкульта, спортсмены из спортивных добровольных обществ "Динамо", "Спартак", "Крылья Советов", среди которых немало "звезд" советского и мирового спорта. В состав бригады влились политэмигранты-интернационалисты: испанцы, австрийцы-шуцбундовцы, венгры, болгары, немцы, поляки, чехи, сербы. Вскоре мы увидели в казармах ОМСБОН легендарную Долорес Ибаррури, Василия Коларова и других деятелей Коминтерна, навещавших своих земляков.
        После МИФЛИ – ОМСБОН! Как импонировали интернациональный состав бригады, её необычные задачи, её замечательные командиры и комиссары нашим чувствам и настроениям! Как гордился Сарик принадлежностью к ОМСБОН и как высоко ценил звание омсбоновца! Впрочем, это было характерно для всех бойцов бригады.
        Все мы, ифлийцы, попали в одну роту. Короткое студенческое знакомство быстро переросло в армии в прочную дружбу однополчан.
        Хотя из тридцати ифлийцев среди нас было только двое с философского факультета – этого оказалось достаточным, чтобы роту окрестили в полку: "рота философов" – такова уж была престижность философии! Мы быстро сдружились со всеми бойцами роты – вчерашними студентами московских вузов, рабочими и инженерами прославленных заводов. С первых же дней Сарик сошелся с высоким красавцем Лазарем Паперником, спортсменом и весельчаком, мастером Первого Часового завода. Это была дружба равных. Оба они стали любимцами роты, её запевалами и "заводилами". Сколь многим мы были обязаны их энергии, безудержной инициативе, находчивости, умению поддержать бойцов, украсить наш короткий досуг!
        Наши солдатские будни были до предела насыщены боевой учёбой. Как же тяжело давалась она нам – ифлийцам особенно – занятия тактикой, рукопашный бой, походы и многокилометровые учебные броски в полной боевой выкладке! Ведь нам приходилось не отставать от прекрасно тренированных спортсменов и вчерашних пограничников! Но мы не сдавались, до предела напрягая волю и физические силы. За короткий срок, лимитированный драматическими событиями первых месяцев войны, нам, студентам-гуманитариям, предстояло стать разведчиками, минёрами, подрывниками, радистами, научиться действовать в глубоком тылу врага.
        Сарик относился к боевой подготовке очень ревностно и старательно. На учениях был по-воински собран и строг, не давая себе никаких поблажек.
        – Ребята! Надо быть на высоте! – подбадривал он нас. – На заданиях будет намного труднее!
        Свободные часы он целиком отдавал творчеству и организации самодеятельности. "Рота философов", а точнее небольшая, но отличившаяся высоким интеллектуальным потенциалом группа её бойцов-ифлийцев стала опорой политотдела бригады и комиссара нашего полка, любимца бойцов, Стехова в политико-воспитательной работе.
        В канун 24-й годовщины Октября вышел первый номер газеты бригады "Победа за нами". Сарик Гудзенко сразу же стал ее активным автором, а фактически – сотрудником, хотя официально перейти на работу в редакцию газеты отказался, считая своим долгом оставаться в солдатском строю и сражаться с фашистами не столько стихами, сколько боевым оружием и толом. Он с завидным упорством учился в совершенстве владеть доверенным ему пулемётом. Вместе с Ю. Левитанским они составляли единственный в своем роде в Красной Армии пулеметный расчёт, в котором и первым, и вторым номером были поэты! Листаю пожелтевшую подшивку газеты "Победа за нами". Почти в каждом номере стихи Гудзенко, его статьи, или же разящие подписи к метким карикатурам нашего бойца – художника Циновского.
        Многие из них с текстами С. Гудзенко со страниц газеты "Победа за нами" перекочёвывали в другие газеты, а нередко – и на широкие листы "Окон ТАСС".
        Сарик привлек к сотрудничеству с газетой и других бойцов "роты философов". В ней печатались стихи Ю. Левитанского, Л.Розенберга, А. Саховалера.
        В повседневной солдатской жизни Сарик и Лазарь Паперник слыли мастерами шуток и дружеских подначек. Помню такой случай. Рота стояла в ожидании своей очереди на обед. В столовую пришли прямо с занятий тактикой. Наши гимнастерки ещё не просохли от пота. Все были беспредельно утомлены. Но Лазарь оставался самим собой и тут же "сел на своего конька". Обращаясь ко мне, он сказал, подмигнув ребятам:
        – Ну что за профессию ты выбрал, Феликс? Историк – разве это специальность? Этим можно заниматься и на досуге!
        – А кто сохранит твое имя для истории, Лазарь? Кто напишет о нашей части? – в том же тоне парировал я.
        – Один-ноль в пользу Феликса! – воскликнул, широко улыбаясь Сарик.
        Мог ли я знать тогда, что мой ответ будет пророческим, что мне впоследствии доведётся стать летописцем нашей бригады и не раз писать о подвигах Героя Советского Союза Лазаря Паперника, Семёна Гудзенко и других однополчан!
        ...В ночь с 15 на 16 октября 1941 г. наша рота, стоявшая под Москвой (ст. Зеленоградская), была поднята по тревоге. Через час мы уже были в Москве. Сюда одновременно прибыли и все другие подразделения ОМСБОН.
        Было ли это кем-то так задумано, или оказалось случайное совпадение, но именно наша рота была размещена в здании Литературного института на Тверском бульваре. Отсюда уходили мы на выполнение заданий по патрулированию улиц Москвы и на создание укрепленных секторов обороны на отведенных нам участках. Помню, как переживал Сарик, воспринимавший всё особенно тонко, когда домоуправы вскрывали для нас квартиры эвакуированных из Москвы людей – такова была суровая необходимость. Комнаты еще сохраняли следы недавнего уюта и поспешных сборов в дальний долгий нерадостный путь... Превращая окна в огневые точки и устанавливая пулемёты и гранатомёты, нацеленные на уличные перекрестки – на случай прорыва врага в город – мы испытывали чувство какой-то вины перед людьми, вынужденными покинуть город, за невольное вторжение в их квартиры.
        Тверской бульвар помнит наши занятия строевой подготовкой и рукопашным боем. Напротив здания Литературного института, по другую сторону Тверского бульвара стояла недостроенная коробка здания театра с огромными глубокими подвалами, служившие бомбоубежищами; всем свободным от дежурств и нарядов бойцам предписывалось идти сюда во время участившихся воздушных тревог. Это вызывало в нас чувство внутреннего протеста: как можно прятаться от фашистских стервятников нам, воинам, вместе со стариками, женщинами и детьми, когда наши сверстники бьют их на полях сражений под Москвой?! Наше место там! И мы старались избежать подвалов, занять боевые места на крышах, в подъездах, что-то делать, но не выжидать отбоя, страдая от безделья и чувства беспомощности!
        В редкие свободные от патрулирования и боевых занятий минуты мы читали – как правило – лежа прямо на полу, в сапогах и шинелях и при полной боевой выкладке (разрешалось только расслабить поясные ремни!) - старые журналы и чьи-то рукописи, обнаруженные в огромных шкафах в бывших аудиториях Литературного института. С присущим нам в те годы чувством бескомпромиссности горячо обсуждали прочитанное. Кончалось это обычно чтением стихов любимых поэтов. Как же много их знал наизусть Сарик!
        Мне особенно запомнилось, как вдохновенно он читал "Думы про Опанаса" Багрицкого, "Двенадцать" Блока, стихи Киплинга.
        В стенах института рождались стихи. Некоторые из них тут же становились текстами наших походных песен. Одну из них, слова которой сочинили Гудзенко и Левитанский, приведу полностью:
                                                  Звери рвутся к городу родному,
                                                  самолёты кружатся в ночи.
                                                  Но врага за каждым домом
                                                  встретят пулей патриоты-москвичи.
                                                  Мы за всё сполна ответим гадам,
                                                  отомстим за наши города!
                                                  Нет патронов – бей прикладом!
                                                  Чтоб от гада не осталось и следа!
                                                  Наша слава вспоена веками!
                                                  В песнях слава воинов жива.
                                                  На последний бой с врагами
                                                  поднимается рабочая Москва!
                                                  Слышен гром орудий отдалённый.
                                                  Самолёты кружатся в ночи.
                                                  Шаг чеканят батальоны.
                                                  В бой за красную столицу, москвичи!!
        Уже на следующий день эту песню на мотив "Бригантины" пела на марше наша рота. Затем она стала строевой песней бригады, а вслед за этим была подхвачена всем гарнизоном осаждённой Москвы. Память сохранила и пророческие слова из песни, стихи для которой сочинил А. Саховалер:
                                                  И по улицам Берлина
                                                  флаг советский пронесём!
        Это мы пели в Москве осенью 1941 г., когда геббельсовская пропаганда трубила вовсю о неизбежном и скором взятии советской столицы, когда фашистские генералы рассматривали в бинокль далекий силуэт города, а в их карманах лежали пропуска на парад "доблестных войск фюрера" на Красной площади!
        Позже бойцы нашей бригады, которым довелось в победный май 1945 г. быть в Берлине, рассказывали мне, что они шли по Берлину с этой песней!
        Москва была на осадном положении. И это налагало на бойцов гарнизона – а ОМСБОН временно был передан в подчинение коменданта города – особую ответственность. Безупречная дисциплина, чёткая исполнительность, требовательность к себе были в эти дни не только уставными положениями, но и внутренней потребностью каждого солдата. Предельно собранной, торжественно строгой была в те памятные осень и зиму и сама столица.
        Мы стремились к тому, чтобы самый вид нашего строя на марше по городу утверждал в москвичах веру в нашу армию, в непоколебимость защитников столицы. Об этом мы много говорили тогда в роте. Помню, как отчитывал Семен нас, ифлийцев, за малейшие промашки в поведении, во внешнем виде. Сам он был примером подтянутости, внутренней собранности. По три раза в день рота шла строем, с песней в столовую, которая размещалась на улице Огарёва, рядом с Центральным телеграфом. Однажды, когда после обеда рота в походном строю подходила к Советской площади, нас настигла горячая волна бомбового взрыва: фашистский стервятник неожиданно прорвался после отбоя в центр Москвы и сбросил несколько бомб. Одна из них, предназначенная для здания телеграфа, попала в нашу столовую. К счастью, в ней никого уже не было.
        – Гады! Москву бомбят! Мы это им припомним! Дорвёмся до Берлина! – гневно воскликнул Семён.
        Мы бросились на помощь людям, пострадавшим при бомбежке.
        Накануне годовщины Великого Октября город жил тревожной и напряженной прифронтовой жизнью. Сигналы "Воздушной тревоги" и "Отбоя" почти не прекращались, сменяя один другой. Каково же было наше удивление и недоумение, когда именно в эти дни основная нагрузка в программе боевой учебы, которую мы ни на день не прекращали, почему-то легла на строевую подготовку! Мы терялись в догадках. А Семён и Лазарь Паперник загадочно улыбались;
        – Так нужно, ребята! Скоро узнаем, в чём дело!
        Догадывались ли они об истинной причине, или стремились успокоить нас и настроить на серьёзное отношение к строевой – мы так и не знаем. Впрочем, мы все жили в ожидании приближающегося праздника; готовились к торжественному вечеру и концерту, приводили в порядок форму.
        Утром 6 ноября мы принимали присягу во дворе Литературного института. Отчётливо запечатлелись в памяти торжественно-суровые лица однополчан: Гудзенко, Паперника, Левитанского, Зевелёва... А вечером бойцы, свободные от нарядов и патрулирования улиц, слушали трансляцию торжественного заседания Моссовета, посвящённого 24-й годовщине Октября.
        – Будет и на нашей улице праздник!
        – Будет, и скоро! – повторяли бойцы.
        На рассвете нас подняли по тревоге. Командир полка майор Иванов лично осмотрел строй и, довольный внешним видом бойцов, дал команду:
        – Шагом марш! Запевай!
        Рота в составе сводного батальона ОМСБОН шла на Красную площадь. Навечно остался в памяти этот незабываемый день. Ифлийцы-омсбоновцы почти все участвовали в историческом параде.
        – Смотрите, ребята: Мавзолей-то открыт! – восторженно воскликнул кто-то, когда мы вышли на площадь. Для нас, историков и литераторов, события этого дня имели особый смысл. К ним неоднократно впоследствии возвращался в своих трудах каждый из нас.
        И хотя вскоре положение на фронте под Москвой резко обострилось, укреплённое парадом чувство непобедимости нашего правого дела вдохновляло и поддерживало нас в самые трудные минуты.
        17 ноября наш батальон был направлен на фронт – под Завидово. Впервые мы попали во фронтовую обстановку: бои; разведки; бомбёжки; минометный обстрел; воздушные бои над нашей головой; выход "окруженцев" из вражеского тыла и их убеждённое: – "Фашиста бить можно!" – минирование полей под вражеским обстрелом; патрулирование долгими морозными ночами вдоль шоссе и охрана фугасов; боевая готовность к их взрыву; промёрзшие сухари на завтрак, обед и ужин... На какое-то время в деревне Ямуга мы с Семёном и Сашей Зевелёвым оказались распорядителями склада взрывчатки. Отсюда машины развозили ее вдоль шоссе, где специалисты-минёры закладывали многокилограммовые фугасы.
        Батальон действовал на фронте в несколько километров. Командование разбило нас на пятерки. На случай неожиданного прорыва врага предстояло самостоятельно решать основную задачу: подрыв фугасов и вывод из строя участка Ленинградского шоссе. Мы временно расстались: пятерка, в которую входил я, действовала под Клином, ребята из нашего взвода – под Солнечногорском.
        Случилось так, что наша пятерка оказалась отрезанной от роты и, выполнив боевую задачу, в течение пяти дней выходила из вражеского кольца. Бойцам роты, вернувшимся в Москву, ничего не было известно о нашей судьбе. Я был единственным ифлийцем в "пропавшей без вести" пятерке. Сарик и Саша Зевелёв особенно тяжело переживали отсутствие известий обо мне. Какой же радостной была наша встреча, когда я целый и невредимый вернулся в часть!
        В декабрьские предновогодние дни Сарик и Лазарь Паперник возглавили подготовку к праздничному концерту. Настроение было действительно праздничным: враг был отброшен от стен Москвы. Непосредственная угроза столице миновала. В этих условиях командование приступило к выполнению основной задачи бригады: формированию отрядов и спецгрупп для засылки в тыл врага. В состав первых отрядов попали Гудзенко, Паперник, затем – Зевелёв, много других однополчан. Меня же направили в школу инструкторов-подрывников. Военная судьба надолго разлучила меня с друзьями.
        Вскоре я узнал о трагической судьбе четырёх наших отрядов, героически сражавшихся с врагом под Сухиничами, о геройском подвиге Лазаря Паперника; о мужественном поведении Сарика и о его тяжёлом ранении. Боль утраты сочеталась с чувством гордости за однополчан и тревогой за Сарика, ушедшего в глубокий тыл Саши Зевелёва. Как они? Живы ли?
        Встреча с Сариком произошла летом 1942 г. в редакции газеты "Победа за нами", куда я принес стихотворение "Тихий Дон" – отклик на тревожные события на Южном фронте.
        Семён внимательно прочитал стихотворение и сказал:
        – Хорошо, старик! Я с твоего разрешения немного подчищу его – и мы его опубликуем. Стихи мне нравятся. – Семен отредактировал стихотворение, поставил под ним подпись: "Старший сержант Феликс Курлат". Уловил рифму? – сказал он мне, смеясь, при встрече. – Жаль, конечно, что фамилии твоей недостает буквы "Н". Рифма была бы классической.
        С тех пор бойцы-ифлийцы не уставали повторять, обращаясь ко мне:
        – Старший сержант Феликс Курлат.
        Впоследствии, став корреспондентом "Комсомольской правды", Семён при каждом удобном случае приезжал в нашу часть, встречался с однополчанами, читал новые свои стихи, делился впечатлениями от своих бесконечных поездок. И неизменно сотрудничал в нашей "Победке".
        В июле 1944 г. из вражеского тыла в Москву возвратился отряд "Молот", в составе которого действовал в Белоруссии и я. Сарик в числе первых поздравил меня с благополучным возвращением и с правительственной наградой.
        – Молодец, старик!
        Прошло немного времени, и я вновь встретился с Семёном в расположении нашей роты боевого обеспечения. Семён и еще один поэт (А.Межиров или В.Урин – точно не помню) прибыли к нам, чтобы выступить перед бойцами, отправляющимися на очередное спецзадание. На этот раз – на борьбу с бандитизмом на только что освобожденных от врага западных территориях СССР.
        После выступления поэтов я провожал их.
        – Как дела, старина? - спросил Сарик.
        – Готовлюсь к новому заданию, - ответил я. – А пока восстановился в качестве студента заочного отделения истфака МГУ, благо университет вновь в Москве. Вскоре предстоят экзамены.
        – Теперь ты видишь, что за народ ифлийцы?! – воскликнул Сарик, обращаясь к другу-поэту. – Ему предстоит опаснейшее задание, неизвестно, вернётся ли, а он восстановился на заочном отделении истфака! – И, повернувшись ко мне, добавил:
        – Я тоже решил поступить в Литературный институт!
        ...Первые послевоенные годы. Суровый студенческий быт в общежитии МГУ (МИФЛИ в годы войны слился с МГУ, так что студенты-ифлийцы после демобилизации стали студентами Московского университета).
        Семён Гудзенко – уже известный поэт – был частым гостем в нашей комнате, где жили студенты-фронтовики. До поздней ночи продолжались эти незабываемые встречи с чтением новых стихов, бесконечными рассказами, дискуссиями по поводу новых литературных публикаций.
        ...Последняя встреча с Сариком произошла 16 апреля 1950 г. в фотоателье на Проезде МХАТа. Мы с женой выходили из ателье после свадебного снимка (поэтому и запомнилась дата!) и в этот миг в дверях показалась статная фигура Гудзенко, рядом с которым шла его жена. Мы тепло поздоровались, перебросились шутками. Как красив, как весел был Сарик в тот солнечный день! Таким он и запомнился мне навсегда.

        1987