Яков Хелемский ТРЕТЬ ПУТИ

Статья публикуется в редакции сборника "Семен Гудзенко. Завещание мужества", Молодая гвардия, 1971 Все права защищены 

       

        — Товарищ майор, разрешите обратиться?

        Я обернулся. Передо мной стоял парень в легкой рубашке с расстегнутым воротом, в сером костюме. Одежду свою он носил с небрежным изяществом — с первого взгляда обнаруживалась манера держаться непринужденно.

        Все в нем привлекало — хороший рост, смуглая кожа южанина, живые горячие глаза под густыми, сросшимися на переносице бровями, и та особая улыбка, которая свидетельствует о природном чувстве юмора.

        Вытянувшись в струнку, он глядел на меня лукаво, приложив ладонь к козырьку кепки.

        — Вольно! — сказал я, переняв его шутливый тон.

        — Давай, майор, познакомимся. А то знаем друг друга только по стихам. Пора нам взаимно выяснить, что мы за люди. Я, как видишь, уже привыкаю к штатскому обмундированию. А ты, говорят, завтра возвращаешься на службу в Кенигсберг. Прости, что я сразу по-фронтовому на «ты». Моя фамилия Гудзенко.

        Мы стояли на улице Воровского, во дворе Союза писателей и долго трясли друг другу руки.

        После всяких добрых слов, которыми положено обмениваться при знакомстве, Семен задал вопрос:

        — Ты куда сейчас? У тебя есть дела?

        — Мне нужно в «Комсомолку».

        — А мне в «Смену». Значит, по дороге. Давай дойдем пешком до Маяковской, а там нырнем в метро или доберемся троллейбусом.

        Было лето сорок пятого года — время возвращений и встреч, время еще незабытых утрат и новых знакомств, время свежих воспоминаний о пережитом и нетерпеливых мыслей о завтрашнем дне.

        Мы начали с воспоминаний. Но не с фронтовых. Земляки, мы сразу заговорили о родном городе.

        — Слушай, киевлянин, ты где, собственно, там жил? — спросил Семен.

        — На Льва Толстого! Угол Саксаганского. Представляешь?

        — Мы ж соседи, чудак! Я с Тарасовской.

        …Оказывается, мы росли почти рядом. Улицы наши были похожи одна на другую — поднимающиеся в гору, осененные пышными ветвями. Тенистые дворы, отделенные деревянными оградами, одаряли нас уютной живописностью. Здесь полыхали мальвы, трепетали акации, а тополя обнаруживали под ветром серебристую изнанку своих листьев. Рядом качались шелковицы. Мы лакомились их сладкими, чернильного цвета ягодами. На веревках всегда сушилось пестрое белье и проветривались тюфяки. Весной по крутым спускам на улицу Саксаганского низвергались потоки воды и омытые дождем булыжники вдруг оказывались разноцветными. Потом летал нежный тополиный пух, он запорашивал лужи, ветер прибивал его к выступам тротуаров. Мы поджигали его, как это делают и нынешние мальчишки, любуясь бегущим, легким огнем.

        В душные июльские ночи на двор выносили раскладушки: нам хорошо спалось под звездным небом и широкими каштановыми листьями.

        Осенними утрами, пробегая в школу под старыми кронами, мы отпасовывали своим спутникам игольчатые плоды каштанов, валявшиеся под ногами. При хорошем ударе из лопнувшей ржаво-зеленой кожуры выскакивал твердый, словно полированный шарик.

        Я говорю «мы», хотя в те годы не был знаком с Семеном: просто нас окружали одни и те же дома, заборы, деревья. Мы росли рядом в пространстве, но не во времени. И разминулись в Киеве по очень простой причине — я был на несколько лет старше. В детстве и в юности эта разница огромна, она может порой обозначить резкую границу между поколениями. Правда, в дальнейшем, когда мы подружились, этот разрыв почти не ощущался.

        Но в давние годы нам встретиться не пришлось. И я ничего не знал о Семене до того военного дня, когда впервые прочитал его стихи.

        …И вот мы познакомились. И, шагая по Садовой, взаимно выясняли, что мы за люди.

Не знаю, что выяснил Семен, но у меня сразу же появилось ощущение, что я знаю его давным-давно. Он оказался именно таким, каким я представлял его по стихам. Никаких разночтений тут не было. Увы, такие чудесные совпадения случаются не всегда. Бывает, что при личном общении с художником испытываешь разочарование — так непохож он на свои творения…

        Мы продолжали разговор о родном городе. Вдруг Семен с ходу начал читать стихи, рубя ладонью воздух.

Мы снова в Киеве, дождями
промытом до голубизны,
и, кажется, — каштаны с нами,
весенние, пришли с войны.

…У нас окопное терпенье —
мы все смогли перетерпеть:
и отступления, и смерть, —
чтоб снова в зарослях сирени
с утра малиновкам звенеть;

чтоб снова молодым влюбленным
у тополя рассвет встречать,
чтоб киевлянам запыленным
из Киева писала мать.

        — Ну как? — спросил Семен.

        — Стихи хороши. А мне, как ты догадываешься, они особенно близки.

        — А ты видел Киев после освобождения?

        — Я только вчера прибыл оттуда. Слетал на день, навестил сестру, вернувшуюся из эвакуации.

        — Какие впечатления?

        Вместо ответа я прочел только что написанные стихи:

Никогда в этом городе не было пыли.
Лишь цветочной пыльцою лицо овевало.
Здесь водою днепровскою улицы мыли,
Да и ныне до блеска промыты кварталы.

Почему же родной ветерок Приднепровья
Осыпает прохожего яростной пылью,
И песчинки, пропахшие дымом и кровью,
Мне забили гортань и глаза ослепили?

Это ветер прошел по обугленным стенам,
Обметая золу на пожарищах старых,
Он клубится Крещатика прахом священным,
Душным пеплом, летящим из Бабьего Яра.

Если вы под листвою пахучих каштанов
В этом городе горе былое забыли,
Вам напомнит о нем, обдавая нежданно,
Безутешнее облако пепла и пыли…

        Семен одобрительно кивнул и после раздумья сказал:

        — Я попал туда еще в сорок третьем, когда руины не успели разобрать, и Бабий Яр был как открытая рана. Дома отстроят, а эта рана, боюсь, не скоро заживет. Крещатик… Я очень его любил. На его месте появится новая улица. Надо полагать, она будет красивей и просторней прежней. И все же мне жаль старого Крещатика. Знаешь, никакой проспект не заменит нам ту улицу, по которой протопала наша юность.

        И, как бы отгоняя от себя грустные мысли, он без перехода спросил:

        — А базары украинские любишь? Могучая вещь — украинский базар! Шум, звон, краски… Кавуны, груши-дички, глечики с ряженкой, макитры с малосольными нежинскими огурчиками, связки лука из Бахмача, вареная кукуруза, семечки прямо с подсолнуха… Красота!

        — А на пляж ездил? Труханов остров любишь?

        — А Матвеевский залив!

        — А Владимирская горка!

        Так мы всю дорогу признавались в любви к нашему Киеву, скорбели и радовались, предавались воспоминаниям и шутили, и опять читали стихи.

        А на другой день я улетел в Кенигсберг, и мы увиделись лишь через год.

        ...Путь, пройденный Семеном Гудзенко в годы войны, широко известен и многократно описан. И прежде всего им самим. В стихах его запечатлены те солдатские высоты, на которые он счел необходимым добровольно подняться, прежде чем взяться за перо и сойти в поэзию: «Быть под началом у старшин хотя бы треть пути…»

        Об этой трети он рассказал и в записных книжках, которые вел на фронте. Они уже знакомы читателю. Я хочу напомнить несколько строчек из этих записей:

        «2 января 1942

        Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Ходить не могу… Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях…

        …Полечусь и снова в бой.

        4 марта

        Вчера вышел из дома. Пахнет весной. Не заметил ее начала.

        Завтра мне двадцать лет. А что?»


        Весь характер Семена — в этом «А что?».

        Мудрость ветерана, и оптимизм двадцатилетнего, и перенесенные страдания, и вера в будущее и в себя — все в этом вопросе-вызове.

        Вот он идет, Семен Гудзенко, в шинели, пропахшей дезинфекцией, в кирзовых сапогах, коротко остриженный, осунувшийся, только что покинувший госпитальную койку. Но кругом весна и завтра — день рождения.

        А что?

        Есть у Гудзенко стихотворение «Сапер».

Всю ночь по ледяному насту,
по черным полыньям реки
шли за сапером коренастым
обозы,
          танки
                    и полки…

        Это стихотворение неоднократно переиздавалось. Но ни в одном издании не указано имя человека, которому оно посвящено. Между тем это человек, очень близкий Семену, старший брат его — Михаил Гудзенко.

        Написав стихи в сорок втором году, Семен, когда они печатались, постеснялся поставить над ними посвящение. Мало ли саперов рискует на фронте жизнью? Неловко выделять своего родственника. Не решился поэт сделать это и в сорок третьем, когда брат погиб. Сколько саперов пало на войне! И строки были адресованы всем, кто, жертвуя собой, расчищал путь войскам.

        О том, что стихи посвящены Мише, знала только мать. И она согласна была с младшим сыном, что в годы всеобщей беды не следует подчеркивать личную утрату. Пусть в стихах воспеваются все братья, все сыновья.

        Скромность эта может показаться чрезмерной. Но от этого она не становится менее благородной.

        Лишь недавно было обнародовано посвящение.

        В Доме актера готовился вечер памяти Гудзенко. Было решено, что каждый из участников вечера завершит свое выступление стихами Семена.

        Я позвонил матери поэта, которая из-за болезни не могла присутствовать.

        — Ольга Исаевна, дайте совет — какие стихи мне прочитать?

        И мать ответила:

        — Прочитайте стихотворение «Сапер» и сообщите, что оно было посвящено Мише. Теперь это уже можно. Я думаю, что и Семен теперь разрешил бы…

        …В писательскую среду Гудзенко вошел с естественностью человека, попавшего сюда не случайно, явившегося сюда по праву, не за легкой славой, а за тем, чтобы работать всерьез.

        Он не робел перед авторитетами, суждения его были самостоятельны и по-юношески категоричны. В то же время собственный литературный успех не кружил ему головы. Его хвалили, одна за другой выходили его книжки, появлялись уже переиздания. Но и тени зазнайства в нем не было. Свойственное ему чувство иронии проявлялось и по отношению к самому себе и от многого спасало. Его «лидерство» среди молодых выражалось прежде всего в заботе о товарищах — он «проталкивал» чьи-то рукописи, он выискивал молодых армейских, еще неизвестных поэтов. Он составил из рукописей этих поэтов сборник для Воениздата. Если не ошибаюсь, в сборнике впервые печатались Евгений Винокуров и Константин Ваншенкин.

        …Собеседник и рассказчик Семен был отличный Живой, остроумный, он поражал меткостью суждений, отточенностью каламбуров, мягким юмором.

        Он сразу завладевал разговором, выкладывал новости. И прежде всего это были новые стихи. Он с ходу начинал их читать. Читал он превосходно, подчеркивая ритмические ходы, энергично выделяя сочетания звуков.

        Помню, как звенела его «Трансильванская баллада», когда он словно высекал слог за слогом.

Занят Деж,
Занят Клуж,
Занят Кымпелунг.
…Нет надежд,
Только глушь.
Плачет Нибелунг.

        Через некоторое время, на пороге зрелости, он перестанет увлекаться этой звукописью. А пока ему приятно сознавать свою силу, поигрывать мускулатурой стиха.

        Любил он эту игру и у своих товарищей. Очень нравились ему стихи Павла Шубина.

        — Здорово сделано! — говорил он и с увлечением читал:

Есть город матросов,
Ночных контрабасов,
Мохнатых барбосов
И старых баркасов,
Зюйдвесток каляных
На вантах наклонных
В ветрах окаянных
Рассолом каленных.
Там ворвани бочки
Не моря подачки,
Грудасты там дочки,
Горласты рыбачки…

        Это могли быть и другие строки полюбившихся ему поэтов — Недогонова, Орлова или Межирова. Немного знал я людей, которые так, как Семен, искренне радовались бы чужому успеху, и не только близкого товарища, но и человека в общем далекого от него и по складу характера, и по поэтическому почерку.

        Сколько в Семене было доброжелательства и любви к поэзии, душевной широты и уважения к мастерству!

        …Мы привыкли встречать его после больших дорог, веселого, переполненного впечатлениями, похудевшего, обветрившегося, пропахшего дымом костров, прокаленного азиатским солнцем.

        Закарпатье, Тува, Туркестанский военный округ — куда только его не заносило. Он возвращался с новыми стихами. Чемодан был набит рукописями, вырезками из газет, фотографиями, записками, полученными во время выступлений. И всегда привозил он адреса новых друзей.

        Если можно было бы собрать вместе всех его друзей, то на эту встречу пришли бы десантники, воевавшие бок о бок с ним в Подмосковье, и однокурсники из ИФЛИ, армейские газетчики и ташкентские поэты, львовские студенты и солдаты Кушки…

        …Мучительно писать о последних месяцах его жизни, о той мере физических страданий, через которые пришлось ему пройти.

        Мы знали, что он мужественный человек. Об этом свидетельствовал путь, пройденный им в годы войны. Но борьба Семена со смертельным недугом раскрыла такое неисчерпаемое богатство, таившееся в нем, такую цельность натуры, что поражены были даже люди, близко знавшие его.

        Мы часто навещали Гудзенко в нейрохирургическом институте, где он перенес сложнейшую мозговую операцию. В палате вместе с ним лежали тяжело больные, порой обреченные люди.

        Семен был душой этого маленького коллектива людей, проходивших страшное испытание. Он находил в себе силы шутить, сочинять больничные частушки, рассказывать забавные истории.

        Можно было лишь догадываться о том, как страшны были часы одиночества в бессонные ночи. Но к утру он уже был собран. И посетителей встречал обычным:

        — Ну что, великие утешители? Садитесь. Начнем отвлекающий треп.

        И тут же начинал рассказывать что-нибудь смешное, иронически описывал больничный быт.

        Настроив всех на «веселую волну», он говорил гостям:

        — Ну, а теперь выкладывайте свои новостишки. Кто что пишет? Кто кого ест?

        И все кругом улыбались. Лица больных светлели.

        О болезни речи никогда не было. Лишь однажды он сам заговорил о ней. Было это так. Я сказал шутливо:

        — Вот уж воистину, солдат спит, а служба идет. Пока ты тут прохлаждаешься, пришла верстка двух твоих книг — «Новые края» и воениздатовский «Дальний гарнизон». Скоро они выйдут в свет.

        Семен махнул рукой и тихо ответил:

        — Не в этом счастье, старик. Отдаю обе эти книги за то, чтобы встать на обе ноги и пройти по комнате. А книг можно много еще написать…

        …Перед последней отправкой в больницу я навестил его дома. Он лежал полупарализованный, с белой шапочкой на голове. Мы были одни в комнате. Он показал глазами на листки со стихами, отпечатанными на машинке.

        — Вот посмотри, написал недавно.

        Я начал читать. Теперь эти стихи знают все.

Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу…

        — Ну как? — спросил Гудзенко.

        — Семен, родной, это замечательно, это здорово. Но самое главное — эти стихи залог твоего скорого выздоровления. Если ты можешь сейчас так писать, значит, мозг…

        Он прервал меня, положив свою ладонь на мою руку.

        — Не надо, — сказал он твердо. — Слушай меня, старик, мы тут одни. Давай будем серьезны и поговорим как мужчина с мужчиной. Я все понимаю. Через полгода я стану горсткой пепла. Стихи эти — последние, может быть предпоследние. Знаешь — лампочка, перед тем как перегореть, дает вспышку. Вот так. И хватит об этом.

        И он вдруг улыбнулся так же, как тогда, в сорок пятом, на улице Воровского, когда стоял, полный юношеского задора и лукавства, и, вытянувшись, держал руку у козырька кепки, здоровый, рассчитанный, казалось, на долгую жизнь.

        …Доблестно пройдя треть военного пути под началом у старшин, он стал служить с тем же солдатским достоинством главному своему призванию. Перед ним простерлась большая дорога его жизни в поэзии.

        Но едва-едва миновав первую треть этой новой, открывшейся перед ним дороги, он был сражен в мирное утро, когда не осколки, а февральские ветры свистели за больничным окном.

        Всего одна треть… Но она бесценна. Она стоит продолжительной и плодотворной жизни.

        Того, что успел сказать Семен Гудзенко, хватит надолго.

        Вот почему он по-прежнему в дороге, он открывает новые земли, завоевывает новые сердца.

 

 

 

                                                                                                                                      Яндекс.Метрика