Судьба поэта в России в немалой степени определяется судьбой страны. Так и Семён Гудзенко прослыл военным поэтом, так как стихи его прозвучали на всю страну уже в первые месяцы Великой Отечественной войны. Взрывные непричёсанные строки с поля боя ошеломили всех неприкрытой окопной правдой. Он пришёл в Поэзию с Передовой и оставался на Передовой всегда, до последних минут своей жизни.
        А начинал он детскими стихами, написанными им в седьмом классе в 1937 г. к 100-летию со дня смерти великого А. С. Пушкина. Эти стихи в республиканском юбилейном конкурсе, проводимом в родном городе поэта – Киеве, были отмечены первой премией – ежемесячной стипендией и ежегодной путёвкой в Артек до окончания средней школы. Отличился юный поэт и в конкурсе к юбилею великого украинского поэта Тараса Шевченко. Три его стихотворения не только заслужили премию (ещё одну стипендию и ежегодную путевку в пионерлагерь под Одессой), но и стали его первой публикацией – в книге ученического творчества «На обновлённой земле» (Киев, 1939).
        Родился поэт в 1922 г. в Киеве. Детство и юность его пролетели в многолюдье дома № 3 на крутой тенистой улице Тарасовской. Мать дала сыну необычное итальянское имя – Сарио. Большеглазому черноволосому мальчику имя это не противоречило, наоборот – таило в себе нечто загадочное. И сверстникам нравилось, хотя звали они его попросту: Сарик.
        Отец поэта, Петр Константинович Гудзенко, сын механика из Белой Церкви, выучившийся на инженера-строителя, тяжело и долго болел (лёгкие). В 1938 г. семья осиротела. Мать, Ольга Исаевна, выросла сиротой в семье старшей сестры и после окончания гимназии стала преподавать русский язык и литературу. Она поддерживала творческие наклонности младшего сына, очень рано проснувшиеся в нём: в 5–6 лет Сарик умел рифмовать двух-трёхстишия – «сказочки», как он их тогда называл. К этим сказочкам – как правило, смешным – старший брат Миша рисовал карикатуры. В восемь лет Сарик уже записывал свои «творы» в общую тетрадь.
        Поэтические привязанности школьных лет определили и темы многих юношеских стихов Гудзенко. Он не просто впитывал строки знаменитых поэтов – Хлебникова, Маяковского, Блока, Тихонова, Багрицкого, Пастернака, но и осмысливал их судьбы, находя в них для своего вдохновения нечто, не схожее со стандартным о поэтах представлением. С юных лет Гудзенко работал над циклом «Жизнь поэтов», пополняя его не часто, но настойчиво всю жизнь.
        А в мире уже грохотала война. Фашизм, взяв власть в Германии, уже протягивал свои щупальца к соседям. Революция в Испании, взятая в кольцо франкистами, сражалась за свободу своего народа.
        Много позже Гудзенко осознает, что уже тогда, играя в Испанию, копируя, как и многие его сверстники, бесстрашных республиканцев, он стремился встать с ними наравне. "Испанское начало" – в этом заголовке написанного в 1947 г. стихотворения не только название шахматного дебюта, но и то исходное, главное, что легло в основу характера, всей жизни.
                                                    И возраста
                                                    еще не призывного
                                                    мальчишки разглядели за игрой
                                                    тугие тучи залпа навесного,
                                                    республиканцев поредевший строй.
                                                    ...И раненые,
                                                    кровью истекая,
                                                    задерживают немцев у реки.
                                                    Испания!
                                                    Так вот она какая!
                                                    Уходят безоружные полки...
                                                    И я тогда,
                                                    наверно, стал солдатом.
        Он мечтал быть «поэтом, беспокойным и бушующим», и после окончания школы в августе 1939 г. поступил на литературный факультет Московского института философии, литературы и истории имени Н. Г. Чернышевского (ИФЛИ). Первоначальное название его – Историко-философский институт, образован в 1931 г. на базе выделенного из Московского университета факультета истории и философии. А в декабре 1941 г. в связи с трудностями военного времени ИФЛИ влит в МГУ.
        Стихи Гудзенко нашли признание у однокашников-ифлийцев, хотя были среди них уже утвердившиеся в студенческой среде «старички» Павел Коган, Сергей Наровчатов. Он довольно много написал за два года своего студенчества, оборванного войной. Пожалуй, самое главное, чем интересны эти стихи, – предельная обнаженность чувствования, отождествления себя с природой, порой полное в ней растворение. Именно эти попытки пропустить воспринимаемое сквозь себя, выразить его через собственное состояние души свидетельствовали о том, что поиск своего почерка начался.
        И в простейших буднях поэт находил тот кровоточащий излом, по которому томилась его душа. Нет ни единого лучезарного стихотворения в студенческой тетради Гудзенко. Даже то, которое начинается строкой «Я жизнью своей доволен весьма…», завершается побегом лирического героя из выжженной солнцем Москвы, решившего на случайной станции окунуться в заманчивую своей простотой обыденную жизнь.
        Позже о юношеских стихах Гудзенко Павел Антокольский, пестовавший многих молодых поэтов военного поколения писал: «Его ранние, вернее, предранние стихи пронизаны токами Пастернака и Хлебникова, они характерны для целого поколения нашей поэтической молодежи… Книжная премудрость ИФЛИ ни в чём ему не повредила и не могла повредить. Наоборот, она воспитала остроту его восприятия, его зрячесть и чуткость… Совершенно незачем представлять этого поэта (впрочем, так же, как и всякого другого) случайно выросшим под той или иной осиной на развилке фронтовых дорог».
        Общность своего поколения Гудзенко ощутил уже первокурсником: юные стояли на пороге войны. Потрясённый гибелью старших друзей по институту в боях на финском фронте (куда он не попал только по молодости) Гудзенко начал работать над поэмой «Моё поколение». Он задумал рассказать в ней о столкновении Поэта с Войной (от его духовного становления в детстве на Украине, через встречу с Николаем Лободой, ставшим ему близким другом на всю жизнь, поразившим его своим поэтическим взглядом на мир и умением отстоять его в боях на финском фронте).
        Сохранились наброски этой поэмы: название трёх глав [1. Был мир; 2. Пехота; 3. Памяти ровесника] и краткий план первой главы [I. Дед. Украина; Стихами дышать. Приезд в Москву. 2. Встреча с Лободой. Поэт, но не пишет. Старший друг. Раболепное отношение. Девушка его. Любовь к ней. 3. Финская. Зависть к нему. Мы – для большой войны. Ждём. Телеграмма, но не мне, а девушке. Снова зависть. 4. Лобода возвращается. Я не могу писать и жить, не побывав на войне. (выделено мной – С.Я.) Разговор ночью о будущей войне. Он уже ветеран и солдат (со всем вытекающим практицизмом), я – розовоочкастый романтик.]
        Война уже надвинулась вплотную... Вот только что познакомился юный студент со старшекурсниками-ифлийцами ("...октябрь 1939 г. Первый вечер в ИФЛИ. Читают старички и много первокурсников. Я читаю "Морскую болезнь". Понравилось. Старички Молочко, Наровчатов и др., взяв меня и Л. Грюнберга, едут в "Москву". Пьём за голубые изумруды поэзии. Мишка [Молочко – С.Я.] рассказывает о Пастернаке на вечере Асеева".) Но уже через несколько месяцев они добровольцами ушли на финский фронт и не вернулись. ("...зима 1939-40 гг. За коробками общежития висело красное обмороженное небо, в окнах горел синий свет – маскировка. Убиты в карельских снегах М. Молочко и Ж. Стружко. Они писали стихи. Они погибли с оружием в руках".)
                                                    О, как я завидовал старшим –
                                                    Они уходили на фронт.
        Эти строки из начатой поэмы написаны ранней весной 1940 г. В них та незатухающая зависть, которую ощутил поэт, провожая друзей на фронт.
        «Памяти погибших в финскую – Миши Молочко и Жорки Стружко» он лишь несколько позже посвятил небольшое стихотворение «Зима 1941 года»:
                                                    … Я помню ночи,
                                                    тихие, как рукоделье.
                                                    Так помнят только собственное имя.
                                                    Они пришли.
                                                                    И с ними
                                                    мы до рассвета просидели.
                                                    Я помню тени на стенке белой.
                                                    Среди голов лохматых
                                                    две обритых. Уже все выкурено было.
                                                    И все стихи уже известны.
                                                    И только песню, только песню
                                                    как будто в первый раз
                                                                             мы пели…
                                                    Мы жили у песен,
                                                    у непотухающих огнищ.
                                                    Мы грели у огнищ
                                                    озябшие души и ноги,
                                                    и на мотив «Реве тай стогне»
                                                     мы пели «Парус одинокий».
         Не зря назвал он первую главу задуманной книги "Был мир" и вместил в неё все, что было до ИФЛИ. Он не только чувствовал, что война уже началась, – он оплакивал её первые жертвы: друзей, которые не спрятались за "голубыми изумрудами поэзии", а первыми бросились в бой. Он понимал и одобрял их: как большинство мальчишек тех времён, все они завидовали отцам и дедам, делавшим революцию. Позднее Гудзенко напишет, что и он тогда, как его ро-весники,
                                                                          ...горевал
                                                    о своем рожденье с опозданьем,
                                                    что не смог в семнадцатом году
                                                    рухнуть ночью,
                                                    на гудящем льду,
                                                    выполнив особое заданье.
        Уже составляя план первой главы, действие которой протекает в мирной среде, Гудзенко приходит к пониманию, что написать о подвиге и гибели ровесников в бою с врагом не сможет, пока сам не возьмёт в руки винтовку. И это ощущение разницы между другом-солдатом и ним, "розовоочкастым романтиком", настолько овладевает им, что он не только предполагает ввести этот мотив в будущий текст как итог первой главы ("Я не могу писать и жить, не побывав на войне"), но и действительно постепенно прекращает работу над поэмой.
                                                    Пусть лучше девичья коса
                                                    в стихах, пусть голый разум,
                                                    чем о винтовке написать, –
                                                    не выстрелив ни разу.
                                                    Я должен право получить
                                                    на стихи о войне
                                                    при свете копотных лучин
                                                    в окопах...
– эти незаконченные строки, появившиеся в записной книжке уже через год, в начале 1941 г., свидетельствуют о том, что Гудзенко вновь и вновь возвращался к этой мысли. К другим главам – 2. Пехота и 3. Памяти ровесника – он так и не приступил.
        Лишь много позднее эти замыслы своеобразно трансформировались – уже после Великой Отечественной войны Гудзенко написал стихотворение "О пехоте" и поэму "Памяти ровесника".
        А тогда, после финской, предчувствие неизбежности войны владело юношами – недаром в плане поэмы Гудзенко записал: " Разговор ночью о будущей войне", "Мы – для большой войны".
        И вот она грянула – и многое изменила в тот момент в представлениях юного поэта.
                                                    Я на стихах поставил крест,
                                                    когда в дверях военкомата
                                                    узнал, что русские солдаты
                                                    с боями оставляют Брест.
                                                    Я на стихах поставил крест.
                                                    Я не за тем пошел в солдаты,
                                                    чтобы описывать потом
                                                    своих товарищей походы,
                                                    а для того, чтобы штыком
                                                    отвоевать свою свободу,
                                                    свою судьбу и отчий дом.
        В этих строках незаконченного стихотворения под первоначальным названием "Доброволец" – тот первый всплеск чувств патриота, с которым в июле 1941 г. Гудзенко вместе со многими другими ифлийцами пришёл записываться в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН).
        У северных трибун московского стадиона "Динамо", где сейчас укреплена мемориальная доска в честь создания ОМСБОН, собирались студенты, рабочая молодежь, спортсмены – коммунисты и комсомольцы, пришедшие сюда по путевкам ЦК партии и ЦК комсомола. Для зачисления им необходимо было пройти медкомиссию. С. Гудзенко с трудом добился разрешения на приём в бригаду: зрение у него было слабовато. Но для него в те дни было жизненно необходимо встать в общий строй. И по причинам, упомянутым выше, и отто-го что, как и каждый советский человек, он жаждал с оружием в руках изгнать с родной земли фашистов. Уже шли оборонительные бои под Киевом, городом, где он родился, куда писал письма матери. Близость к родному городу он ощущал всю жизнь.
         Как только он надел форму, по-мальчишески возгордился тем, что стал настоящим солдатом.
                                                    Слегка покачиваясь, лихо
                                                    пилотку сдвинув набекрень,
                                                    я шёл сквозь штатскую шумиху
                                                    в тот первый незабвенный день.
                                                    Мне было девятнадцать лет.
                                                    И девушки смотрели вслед.
                                                    Дорогу уступал прохожий.
                                                    Я вспомнил первые шаги;
                                                    похрустывали сапоги
                                                    несмазанной добротной кожей.
– в этих строках из упомянутого выше стихотворения "Доброволец", вошедших впоследствии в "Лирическую хронику", звучит ощущение значительности поворота в жизни недавнего" штатского", теперь рядового Гудзенко.
        Детали первых месяцев солдатской подготовки помог восстановить однополчанин Гудзенко Алексей Петрович Пятков, тот самый старшина, которому посвящены общеизвестные строки поэта:
                                                    Быть под началом у старшин
                                                    хотя бы треть пути,
                                                    потом могу я с тех вершин
                                                    в поэзию сойти.
        Будущему военному поэту на себе довелось испытать, сколь нужна солдату твёрдая рука и заботливая опёка старшины, особенно в боевых условиях. И он оценил его по достоинству, возведя на вершину, откуда берёт истоки его поэзия.
        Можно воспринимать образ старшины в гудзенковских строчках, как обобщающее понятие, как некую характерную фигуру, определяющую солдатскую службу. Но когда узнаёшь, что это не поэтический образ, что действительно жил на свете один из тех, кто был для красноармейца Гудзенко старшиной, невольно хочется рассказать, каким был тот старшина тогда, в годы войны. Встреча с ним помогла узнать это.
        Старшиной Алексей Петрович Пятков стал не сразу. Как и все добровольцы, попросился в строй, когда в июле 1941 года пришёл в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения. Начинал пулемётчиком-наводчиком, вторым номером у него оказался девятнадцатилетний студент-ифлиец Сарик Гудзенко.
        Они оба родились в марте, и хоть Алексей Петрович Пятков был на тринадцать лет старше, оба подружились. "Без дружбы было нельзя, – вспоминал А.Пятков, – если тебе трудно, а товарищу еще труднее, помоги ему, хотя бы временно. И твоя ноша после этого покажется легче, и взвод твой не отстанет". Понимал это Алексей Петрович отчетливее, с большей ответственностью, потому что обладал уже военным опытом. Алексей Петрович в своё время уже служил старшим техником-интендантом, три «кубика» на петличках имел. Он отлично владел всеми видами стрелкового оружия и многому научил своего помощника. В конце июля рота дислоцировалась в летнем лагере неподалёку от платформы «Строитель», где необстрелянные юнцы, которых в подразделении было большинство, проходили обучение. Семимесячную программу, в том числе по минно-подрывному делу, одолели за два с половиной месяца, и первая фронтовая записная книжка Гудзенко была заполнена убористыми строчками о том, что и как можно взорвать.
        Необстрелянные мальчишки должны были подготовиться здесь к боям. Было некогда писать письма. День начинался в шесть утра и кончался воздушной тревогой. Ночью, лёжа в траншеях, они слушали далёкие залпы зениток, охраняющих небо Москвы, и следили за блуждающими лучами прожекторов и красным пунктиром трассирующих пуль. Утром – снова занятия. Тяжёлые и прочные, не знающе сноса армейские сапоги тёрли ноги, привыкшие к лёгким ботинкам. Гимнастёрки, мокрые от пота, прилипали к телу, на лицах выступала соль, лямки вещевых мешков резали плечи. Им как можно быстрее нужно было научиться стрелять, метать гранаты, переползать, идти в атаку, разведывать, совершать диверсии...
        В один из дождливых дней, когда на учении новобранцы неловко и осторожно переползали, стараясь не запачкать новенькие гимнастерки, человек в щегольском френче взял винтовку у одного их них и стремительно бросился на размытую дождём пашню. Все увидели, как тело его слилось с землей, и он быстро, как ящерица, пополз к рубежу накапливания для атаки. Так состоялось знакомство с командиром части. И гимнастёрки молодых бойцов тоже узнали грязь канав и пыль подмосковных дорог.
        И стреляли они пока плохо – жаловались на непристрелянные винтовки, дескать, сбита мушка и расшатан ствол. Тогда человек в форме чекиста брал охаянную винтовку, и пули ложились маленькой кучкой в центр мишени. Так познакомились солдаты с комиссаром части.
        На командные должности в бригаде были назначены главным образом кадровые офицеры пограничных и внутренних войск НКВД, офицеры и сотрудники госбезопасности.
        Учёба была напряжённой: марш-броски на десятки километров с полной выкладкой выжимали много пота, но и закаляли. Пулемётному расчёту приходилось тяжелее, чем другим бойцам: Алексей Петрович Пятков носил ещё и пулемёт, а Сарик Гудзенко – коробку с дисками. Но оба не унывали. Весёлые, озорные, оба любили петь в свободную минуту. Впрочем, певучим был весь третий взвод.
        В августе батальон переместился в недавний пионерлагерь близ платформы Зеленоградской. А.П. Пятков был назначен командиром отделения. Пулемётчиком-наводчиком вместо него стал С. Гудзенко, а вторым номером у него – красноармеец Юрий Левитанский, однокурсник Гудзенко по ИФЛИ. В окрестности пионерлагеря бойцы устраивали противодесантные препятствия, «прочёсывали» леса. Настоящие боевые операции были ещё впереди.
        Рано утром 16 октября батальон по тревоге отбыл в Москву. Настроение у всех тревожное: фронт прорван под Вязьмой, вражеские самолёты рвутся к столице, слышится отдалённый орудийный гул. 19 октября Государственный Комитет Обороны объявил столицу на осадном положении, и бойцы выкладывались вовсю, понимая исключительную напряжённость обстановки. Второй полк ОМСБОНа получил точную задачу на оборону: по фронту Белорусский – Савёловский вокзалы, в глубину по улице Горького до площади Пушкина.
        Дома превращались в опорные пункты, огневые точки, ориентиры. За один день были освобождены подвалы домов и помещения магазинов, особенно угловых, открыты доступы к чердакам. Мешки, песок, рельсы, ломы, лопаты – всё было предоставлено батальонам для подготовки позиций. Командный пункт первого батальона разместился в баре на площади Пушкина, медпункт рядом – в подвале аптеки.
        Бойцы взламывали мостовую, копали окопы, укладывали в окнах мешки с песком для снайперских гнезд, резали автогеном рельсы и сваривали из них крестовины – противотанковые ежи, которые с трудом растаскивали по переулкам.
        Командиры осматривали позиции батальона. В угловом доме по Тверской перед Белорусским вокзалом старший лейтенант Шестаков проверил огневые точки, оборудованные в оконных проёмах, закрытых мешками с песком, обозначил ориентиры, распорядился опустевшие квартиры приспосабливать к обороне
        И вот уже командир отделения Пятков и пулемётчик Гудзенко размещают пулемёт на подоконнике угловой квартиры в доме на углу Б.Бронной и площади Пушкина. Старик хозяин комнаты по-домашнему пьёт утренний чай, а Гудзенко задумчив и мрачен. Нахлынули мысли о своём родном доме, в Киеве, захваченном фашистами. Надо их остановить!
        Вскоре из школы № 124 по Малой Бронной, где квартировала первая рота, её передислоцировали в здание Литературного института. Оттуда осуществлялось беспрерывное парное патрулирование.
        В 3-й роте старшего лейтенанта Мальцева из 2-го полка под командованием майора С. Иванова подобрались в основном недавние студенты ИФЛИ, в том числе С. Гудзенко. Они любили порассуждать, и в батальоне их добродушно-иронически называли философами. Но азы армейской науки они одолевали вдумчиво и настойчиво, понимая, что в будущих боях умение воевать будет их главным оружием. Они рвались на фронт и каждый раз, когда воздушная тревога загоняла ребят в щели, отрытые за казармой, глухо протестовали. Гудзенко, хмуря густые чёрные брови, не мог сдержать возмущения:
        – Таких здоровенных парней гоняют в щели... А немцы напирают на всех фронтах!..
        В августовские дни 1941 года листки первой записной книжки Гудзенко, предназначенной им "для стихов и боевых эпизодов", заполнялись не стихотворными строчками, а конспектами с занятий "Подрывного дела". "Нормы ВВ для деревянного моста: на I погонный метр – 2 кг ВВ, и еще ко всему запас 50%..." – бойцы готовились к походам в тыл врага, готовились взрывать дороги и мосты, закладывать минные поля, чтобы остановить ненавистного врага. Стихи пока писать было не о чем. И он читал друзьям чужие, пел вместе с ними общеизвестные военные песни.
        Весёлый певучий народ подобрался в роте Мальцева. Здесь чаще, чем в других подразделениях в свободную минуту возникали импровизированные концерты. Сядут, бывало, солдаты в сумерки в кружок между высоких сосен за казармой – и взлетает к небу то задушевная, то лихая песня. Одну за другой запевает Гудзенко. Петь он может всегда: и на привале, и в походе, когда жаркое солнце стоит в зените, пыль облаком взлетает из-под сапога, и пулемёт давит на скатку и трёт шею. И пулемётчик Гудзенко то бодро, то яростно запевает "Если завтра война...", "Бригантину", "Катюшу".
        Таким же признанным запевалой в роте был и Лазарь Паперник. Родом он, как и Гудзенко, с Украины, как и он, любил украинские песни, и нередко пели они вдвоём, подхватывая начатую земляком песню. "Ты гуляй, гуляй, мой конь, пока не поймаю", – чаще всего запевал Лазарь свою любимую песню, и вскоре вся рота знала её, и слаженный хор подхватывал знакомый мотив. Прославился Паперник в роте и как остроумный конферансье, без которого не обходился ни один вечер самодеятельности.
        Не мог Гудзенко сдержать в себе стихи: поэт всегда остаётся поэтом. По бригаде ходили его остроты, эпиграммы, частушки. Все распевали его частушку о двух политруках:
                                                    Нам враги нипочём,
                                                    Шапкой закидаем.
                                                    Нас ведет Ковачёв,
                                                    Нас ведет Генаев...
        Экспромтом появлялись стихотворные подписи в стенных газетах, на боевых листках и фотовитринах.
                                                    Какие парни, погляди ты,
                                                    Омсбоновские замполиты!
                                                    В бою не дрогнут сердце и рука –
                                                    Таков характер замполитрука!
        Вместе с Юрием Левитанским, своим вторым номером, пулемётчик Гудзенко по заданию командования в одну ночь сочиняет новую песню на мотив любимой "Бригантины". На следующий же день её поет вся рота:
                                                    Звери рвутся к городу родному,
                                                    самолёты кружатся в ночи,
                                                    Но врага за каждым домом
                                                    встретят пулей патриоты-москвичи.
                                    Припев:            Слышен гул орудий отдалённый,
                                                            самолёты кружатся в ночи.
                                                            Шаг чеканят батальоны.
                                                            В бой за красную столицу, москвичи!
                                                    Мы за все сполна ответим гадам,
                                                    отомстим за наши города.
                                                    Нет патронов – бей прикладом,
                                                    чтоб от гада не осталось и следа!
                                    Припев.
                                                    Наша слава вспоена веками,
                                                    в песнях слава воина жива.
                                                    На последний бой с врагами
                                                    поднимается рабочая Москва.
                                    Припев.
        Эта песня стала любимой батальонной песней, с ней шагала рота Мальцева по Москве, когда бригаду в середине октября 1941 года по боевой тревоге перебросили в столицу.
        Вот как несколько позднее сообщила о сложившемся постепенно в роте коллективе самодеятельности газета "Победа за нами" (1 ноября 1941 г. № 101) в заметке красноармейца М. Мейлахса "Красноармейский ансамбль":
        "В подразделении... красноармейский ансамбль организовался по инициативе самих бойцов. Они в нём принимают самое активное участие.
        Уже несколько раз наш ансамбль выступал перед красноармейской аудиторией у себя в части и однажды в госпитале. Каждое выступление тепло встречалось бойцами.
        В ансамбле помимо музыкантов, певцов и танцоров есть два поэта, которые пишут песни для наших выступлений. Бойцы т.т. Гудзенко и Левитанский... сложили несколько песен, которые поёт не только наш ансамбль, но и все бойцы подразделения, а "Песню добровольцев" можно услышать в других подразделениях части...
        Члены коллектива являются зачинщиками культурного проведения свободного времени. Нередко по вечерам в помещении подразделения раздаются весёлые песни и звуки струнного оркестра.
        Культурное проведение досуга помогает нам в выполнении планов боевой и политической подготовки и мобилизует внимание всего личного состава на укрепление боеспособности подразделения".
        Фронт неумолимо приближался к столице. Вражеская авиация наглела, налетала на город не только ночью, но и днём.
        Полковая столовая находилась в переулке вблизи центрального телеграфа. Ходили туда по улице Горького. Бойцы старательно держали равнение, ловя на себе взгляды москвичей и иностранных корреспондентов, которые в те дни постоянно толклись на лестнице телеграфа. Маршировали так, чтобы никто не сомневался в их решимости сражаться насмерть.
        К октябрю 1941-го относится запись Гудзенко в первой записной книжке:
        "Тёмная Тверская. Мы идём обедать с винтовками и пулемётами. Осень 1941 г. На Садовой баррикады. Мы поём песню о Москве. Авторы – я и Юрка..."
        Вскоре в записной книжке появляется строка: "Украина, ты мне всего дороже..." – ещё в сентябре пал Киев, и Гудзенко тяжело переживал захват родного города фашистами. Но сейчас, в дни, когда подразделение готовилось "сражаться до последнего", защищая столицу, поэт вдруг ощутил острую привязанность к посуровевшей Москве. Неуютной казалась она в те дни. И от этого щемило сердце. Непривычно мало прохожих на улицах. Белые и черные квадраты, нарисованные на асфальте, площадь, застроенная фанерными домиками, одетые в серые чехлы кремлёвские звезды... Камуфляж. А на стенах домов, на заборах – лозунги, плакаты. Самый распространённый – "Родина-мать зовёт!" И Гудзенко вносит правку в записной книжке: "Москва, Москва, ты мне всего дороже..." И от этой строки начинается первое военное стихотворение "Боевое крещенье", начатое в октябре, в Москве, а законченное уже в ноябре, когда рота Мальцева выполняла официальное задание в подмосковных лесах.
        Тогда же, в октябре, по распоряжению комиссара бригады А. Максимова, боец 1-го полка Анатолий Тругманов приступил к выпуску многотиражки (первый номер красноармейской газеты "Победа за нами" вышел 1 ноября 1941 г.)
        Приглашали работать в редакции и С. Гудзенко, но он наотрез отказался: мечтал лицом к лицу встретиться с врагом, в бою. Даже патрулирование по осадной Москве не успокаивало его, хотя не раз случалось задерживать подозрительных лиц, оказывавшихся то диверсантами, то дезертирами, то затаившимися врагами, сеявшими сейчас панику среди жителей. Как он ненавидел этих тайных агентов врага, можно судить по записи в той же книжке:
        "Статья Лидина "Люди из щелей". Замоскворецкие городовые начищают пуговицы мундиров. Гады вывешивают уже портреты. Просчитались.
                                                    Ну как себя сдержать!
                                                    Пред строем батальона
                                                    Нам командир сказал:
                                                    «Мы двинулись вперёд».
        Эти впечатления легли потом не только в стихи. Многие эпизоды службы тех дней стали основой для серии "Непридуманных рассказов", которые он позднее опубликовал в газете "Победа за нами" под псевдонимом П. Гударов.
        И всё же – сколько мальчишеского было в восприятии войны у молодых бойцов. Патрулировали по городу по двенадцать человек – как у Блока. Хотелось приукрасить сухую, жёсткую прозу городского бытия, хотелось романтики. А Гудзенко, вышагивая по улице Горького, придерживая тяжёлый ручной пулемёт, нередко ещё и цитировал на ходу из Блока:
                                                    Гуляет ветер, порхает снег.
                                                    Идут двенадцать человек...
         В любой момент все были в полной боевой готовности. Спали на полу, не выпуская из рук уже пристрелянных винтовок. Ходили обедать с карабинами и пулемётами. На комсомольской конференции части как мандаты держали в руках СВ и "драгунки".
         И вот, наконец, 6 ноября во дворе Литературного института бойцы произносили слова военной присяги. Все вместе и каждый в отдельности клялись умереть, но не сдать Москвы. Все готовы были сегодня же отправиться на фронт. И это ожидание, эта готовность к подвигу звучала и в голосе С.Гудзенко.
         А 7 ноября в осаждённом городе состоялся праздничный парад. Бойцы сводного полка – в составе двух батальонов ОМСБОН и одного батальона ОМСДОН – участвовали в праздничном параде. Полк, единственный из всех участников, прошёл по Красной площади с винтовками «на руку». Потом бойцы стояли напротив мавзолея Ленина, запорошённые снегом, суровые и подтянутые. Гул зениток доносился сюда – ведь фронт был в сотне километров. Но на всю площадь, на весь мир звучал уверенный голос Верховного Главнокомандующего: «Отныне наша задача, задача народов СССР, задача бойцов, командиров и политработников нашей армии и нашего флота будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей родины в качестве оккупантов…»
        Роты стояли, застыв по команде "Смирно!" «На вас смотрит весь мир, – гремел над рядами голос вождя, – как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков...» Держа равнение на Мавзолей, взволнованные и гордые своей великой миссией, бойцы уходили с Красной площади. А у Гудзенко печатались в мозгу строчки:
                                                    Он говорил:
                                                    "И недалёк тот день".
                                                    И день настанет.
                                                    Будет вдоволь славы.
        Напишет он их потом, позднее, когда сумеет остановиться после трудного похода. Ведь уже через несколько дней после парада подразделения бригады по тревоге садились в автомашины.
        Над Москвой нависла угроза гитлеровского вторжения, и бригаде было приказано минировать мосты, железнодорожные станции, шоссе, склады, взрывать их, отходя вслед за последними нашими войсками, за группами прикрытия. Но все эти долгие зимние марши, бои, в нём звучали слова, звавшие истребить врага во имя Победы, во имя свободы Родины.
                                                    ...Мы шли всю ночь на пламя деревень.
                                                    Поля чернели снегом ноздреватым,
                                                    И каждый помнил:
                                                                               "Недалёк тот день..."
                                                    И мы сильней сжимали автоматы.
        15 ноября и рота Мальцева ушла на спецзадание. С. Гудзенко не расставался со своим "дехтярём", как он называл свой пулемёт. Товарищи знали: на него можно всегда надеяться – он не подведёт. И он не раз выручал при выполнении боевых операций, обеспечивал и прикрывал их отход. Не раз ходил он с друзьями в разведку. Приходилось и сапёрные работы выполнять – этим занимался каждый красноармеец в роте, недаром изучали подрывное дело. Минировали много, быстро. Взрывали враз по несколько километров шоссе. Но не только пулемётом, гранатами, миной воевал Гудзенко. В перерывы между боями он вёл дневник, где записывал маршрут передвижения роты, свои впечатления о боях и подвигах товарищей.
        "Мы в Калининской области. Шестаково – ночуем. Утром марш. Между Завидово и Говорово шоссе бомбят. Убит командир…"
        ...Батальон Прудникова двигался на Ямугу. Шоссе было переполнено: люди, машины, орудия следовали непрерывным потоком: наши войска отступали к Клину. У переезда через железную дорогу сосредоточился эскадрон конницы. Вот кавалеристы, развертываясь для атаки, ринулись вперед, к Завидово, где уже были немцы. Тут из-за леса вынырнули мессершмитты и бреющим полетом с воем пошли над конниками, расстреливая их из пулемётов. Развернувшись, они устремились к шоссе и длинными очередями прижали батальон к земле.
        – По самолётам – залпами огонь! – полетела по ротам команда. Автоматный залп словно отбросил самолёты от шоссе, и они снова направились к полю, в погоню за оставшимися всадниками. Галопом промчались мимо залегших бойцов кони без седоков.
        Напуганные, они мчались вдоль обочины, оскалив зубы, пронзительно ржали, тяжело храпели. Пара мессершмиттов, повернув назад, со свистом пошла к шоссе. Москаленко и Гудзенко, подхватив свои пулемёты, побежали к лесу, и, укрепив на крайних деревьях "дехтяри", длинными очередями встретили самолёты. Огрызаясь, те ушли в сторону, но появились другие. Над сгрудившимися у переезда ранеными кавалеристами тоже кружили мессеры, безжалостно расстреливая и их, и накладывавших повязки санитаров. Отстрелявшись, самолёты скрылись за лесом, и бойцы стали укладывать раненых в проходившие мимо порожние грузовики. Паперник и Гудзенко приволокли под руки тяжёлого скуластого конника. Он громко стонал и в беспамятстве требовал клинок, потерянный, видно, в атаке. Гудзенко, торопливо подняв с дороги клинок, – их много валялось у переезда – подал его коннику. Тот затих.
        К трём часам дня батальон достиг Ямуги, но только успел разместиться, как вновь начался вражеский налёт. На село и на шоссе посыпались бомбы. Бойцы, выбегая из домов, бросились в отрытые кем-то на огородах щели. А пулемётчики, пристроив пулемёты на срубах колодцев, снова длинными очередями отгоняли самолёты. Взвод лейтенанта Бреусова начал залповый огонь, и самолёты ушли от села к деревянному мосту на шоссе, где расположился взвод лейтенанта Слауцкого. Командир роты Мальцев, приказав Бреусову с взводом перейти на помощь Слауцкому, сам тоже отправился туда. Но с вернувшегося самолёта вновь посыпались бомбы. Одна упала рядом с Мальцевым, и рухнувшего командира засыпало вздыбившейся землей...
        «Это было крещение, – записал в дневнике Гудзенко. – Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба. ...Убит конник. Осколки разбили рот.
                                                    Чтоб рану гнойную видали
                                                    Те, кто пытались жить в тиши,
                                                    Ты вспомни всё: бои и дали,
                                                    И кровью книгу напиши».
        Уже вернувшись из похода, политрук роты Егорцев так написал об этих днях в заметке, помещённой в газете "Победа за нами" (30 ноября 1941 г. № 108).
        "Как только мы начали работу, сразу появились немецкие самолёты. Они всё время кружились над нами, наблюдая, что делают бойцы. Через несколько минут фашистские стервятники скрылись, но это ненадолго.
        Послышался сильный гул моторов, и мгновенно появились три пикирующих бомбардировщика, которые, низко снизившись, открыли жестокий пулемётный огонь по нашим бойцам. Мы залегли.
        Самолёты сделали три захода. И как только они скрылись, работа возобновилась с новой силой.
        Затишье продолжалось недолго. Вновь из облаков вынырнули немецкие самолёты. Но на этот раз их было уже пять. Они начали сбрасывать бомбы. От осколков погиб наш командир подразделения тов. Мальцев. Смерть командира ещё больше воодушевила бойцов на выполнение работ. Они с утроенной энергией принялись за дело. Все бойцы поклялись отлично выполнить задание, чтобы этим нанести врагу сокрушительный удар за гибель своего командира.
        Враг всё время совершал налёты на наш участок. Неоднократно он обстреливал наше место, но не смог сорвать работу. Все задачи, поставленные перед подразделением, бойцы выполнили с честью..."
                                                    Нас командира смерть
                                                                             зовёт к священной мести.
                                                    Не спрячетесь!
                                                                             Для вас конец один.
                                                    Где мы пройдём,
                                                                             на том же самом месте
                                                    Вас разорвут десятки наших мин.
– строчки "Боевого крещенья" рождались у Гудзенко на ходу, неровной вязью ложились на страницы записной книжки в затишье между налётами...
                                                    Вперёд, вперёд!
                                                                            Всегда бесстрашным будь!
                                                    За Петю нашего, за командира роты
                                                    пускай враги в сугробах и болотах
                                                    на минах кончат свой бесславный путь.
                                                    Снега, снега...
                                                                          А в сёлах Подмосковья
                                                    гостеприимен русских печек дым.
                                                    Нас враг пугает бомбами и кровью:
                                                    Мы мстить пришли.
                                                    Мы победим!
        Из Ямуги батальон перебросили на север к селу Вельмогову, вытянувшемуся вдоль железной дороги. Туда вскоре прибыла и вереница саней с взрывчаткой и минами. Пулемётчики С. Гудзенко, Валерий Москаленко, Виктор Кувшинников, Василий Лапинский и всё отделение сержанта Саховалера отправились на разведку в лес, прижимавший село к железной дороге. Оттуда должны были появиться группы прикрытия – несколько кавэскадронов и танки. Но пока в лесу было спокойно, и только за ним раздавались разрывы снарядов, и колыхалось зарево боя.
        Сапёров не хватало. Каждый боец принялся за дело: готовить взрыватели, укладывать мины вдоль насыпи. Разведчики, вернувшись в село, тоже не сидели, сложа руки. Собравшись в нетопленой избе при тусклом свете керосиновой лампы, они сосредоточенно снаряжали взрыватели для мин. Гудзенко, прищурившись, сдвинув густые брови, склонился над столом. Работа требовала особой точности: взвести чеку, тщательно привязать ниткой. На сотни мин нужно немало взрывателей...
        Аккуратно уложив готовые взрыватели в шапку, Саховалер коротко скомандовал своим:
        – Пошли!
        На улице каждый взял мины, и вслед за сержантом цепочкой все двинулись к железнодорожному полотну. Тропинка в темноте была еле видна. Подморозило, тяжёлые сапоги скользили по заледеневшей стёжке... При свете луны бойцы укладывали в котлованы мешки с взрывчаткой, устанавливали противотанковые и противопехотные мины. Перед каждой приседали на корточки и, отогревая дыханием пальцы, осторожно устанавливали взрыватели. Неподалеку в снегу ёжились боевые дозоры.
        На рассвете, когда минирование уже было закончено, в лесу обнаружили противника. Роты быстро погрузились на автомашины и двинулись к Ленинградскому шоссе. Снова в Ямугу. Но чтобы предупредить части прикрытия, которые ещё должны были выйти из лесу, на проходах в минных полях оставили охрану и "маяки": всего десять человек, в том числе О. Черния, Л. Паперника, А. Саховалера. Ребята называли его «Башка», потому что он, старшекурсник-ифлиец, успел побывать на финской и отличиться там, и этот боевой опыт сразу же заметно выделил его из необстрелянной молодёжи.
        Гудзенко ушёл с ротой. Друзья остались. Когда машины были уже у леса, он глянул напоследок назад: Саховалер и Черний махали шапками, а с запада, вовсе не оттуда, где утром был замечен противник, мчались к Вельмогову вражеские танки. С ходу они открыли огонь из орудий и пулеметов и отсекли отделение Саховалера.
        "Башка остался караулить, – записал Гудзенко. – Опять Ямуга, потом Покров через Клин. Дома целые, ни одного человека. Воронки от бомб. Домик Чайковского цел. Потом работа в селе Починки".
        Близ Покровки красноармейцы долбили шоссе, закладывали мины и фугасы. Работали под бомбёжками, отбиваясь от просочившихся вражеских автоматчиков. Как только закончили установку минного поля, стали готовить для взрыва участок шоссе в районе Починок. Не успели передохнуть, и снова приказ – в Мотовилово, марш-бросок на тридцать пять километров, по проселкам, по лесу, подчас прямо по снежной целине. В лесной деревне Мотовилово оказалось неожиданно тихо: не было никаких войсковых частей. Неведомо откуда вдруг появилась долгожданная походная кухня.
        – Качать старшину! – В порыве благодарности старшину Соколова бойцы даже подбросили на руках.
        Когда все расположились по домам согреться и поесть, в избу, где разместилась первая рота, вошёл дрожавший от холода мальчишка, в изодранном ватнике, в стоптанных валенках. Ему протянули котелок с кашей, кусок хлеба. Он торопливо взял еду и молча ел, но ужас долго стоял в его глазах.
        "В Мотовилове – мальчик, сирота, пришел оттуда... Красивый, 12 лет, лубочный. Взяли на машину. О, сколько сирот. Мстить за таких! Мстить!"
        Из Мотовилова вновь в путь – к шоссе в районе деревень Давыдково и Покровка. Здесь закладывали большие фугасы. Днём и ночью под бомбёжкой долбили шоссе, ставили взрывчатку, тянули бикфордов шнур к лесу от каждого фугаса, над которым укрепляли ёлочку, чтобы приметить его на время до взрыва. За двое суток на несколько километров протянулась цепочка ежового молодняка. Красноармейцы едва держались на ногах. И снова приказ: обратно в Мотовилово.
                                                    Луна. Шоссе. Тяжелый шаг.
                                                    (Долбит шоссе колун.)
                                                    Стоит густой трезвон в ушах.
                                                    (Тяжелый шаг – валун.)
                                                    Мы шли, и мы валились с ног
                                                    (не в силах сдвинуть их).
        В тугих, мерных ритмах этих строк – тот непосильный труд, тот долгий путь по лесам, по снегам, что выпал в те дни Гудзенко и его товарищам.
        Только что прибыла походная кухня, и батальон, давно ожидавший её в Мотовилове, выстраивался, чтобы получить горячую пищу, как вдруг наблюдатели донесли, что с севера приближается колонна вражеских танков. По той самой лесной дороге, по которой двадцать минут назад добралась сюда кухня. Кроме гранат, никаких средств борьбы с танками в батальоне не было. В ожидании приказа из штаба бригады комбат определил ротам боевые задачи на случай встречи с танками. Но они двигались медленно – из лесу доносился однообразный, тягучий гул моторов. В недавней тихой лесной деревне стало шумно, как на поле боя: кругом гремела артиллерийская канонада, ухали взрывы бомб, в воздухе не утихал рёв самолётов...
        Поступил приказ: в бой не вступать, отходить на Мостки, устраивая на пути лесные завалы, минируя просеки. Взрывчатку пришлось брать с собой – и бойцы вытряхивали из вещевых мешков белье и НЗ, а вместо них складывали ВВ. Мастерили санки, куда грузили взрывчатку, не уместившуюся в мешки. Взяли пилы, лопаты, топоры. Тремя растянувшимися цепочками, по снежной целине, спешили роты к лесу, и, когда бойцы уже приблизились к нему, с противоположной от Мотовилово стороны из леса один за одним урча выползли танки. Пока они продвигались через деревню, бойцы скрылись среди деревьев и стали спешно готовить завалы. В наступающих сумерках все торопливо пилили, рубили деревья, стаскивали их в кучи, и сапёры, уже наощупь, взводили и вставляли в мины капсюли-детонаторы, зубами прикусывали детонирующий шнур. А танки, уже в деревне, открыли огонь из орудий и пулемётов, но дальше не двигались. Не заметили...
        Ночью пришли в Мостки, а на рассвете снова приказ: возвращаться к Ленинградскому шоссе, к заминированному участку, и, если наши войска не удержат Клин и начнут отступать, пропустить их и взорвать шоссе – единственную магистраль между фронтом и столицей. Если потребуется – шоссе удерживать, пока не будет приказа: "Взрывать!"
        У Давыдкова роты разошлись вдоль шоссе по своим местам: каждый красноармеец лёг в снег перед своим фугасом, готовый по команде поджечь специальными спичками фитили.
        Вдруг из леса со стороны Клина раздались орудийные залпы и пулемётная стрельба, и вскоре показались два вражеских танка. Они сбивали выстрелами ёлочки вдоль шоссе, пригибали бойцов к земле. По приказу Шестакова из первой роты выслали отделение со связками гранат, и вскоре танки убрались восвояси. Такими отделениями укрепили дозоры, чтобы остановить танки противника, если они вновь просочатся...
        В полдень 22 ноября стрельба у Клина усилилась – и на шоссе, по лесу хлынули потоки людей и техники. Войска отходили. Через несколько часов стихла канонада, опустели дорога и лес, и только разрозненные группы бойцов, молчаливых, уставших, грязных, появлялись на шоссе.
Всех, кто способен был держать оружие, собрали у шоссе – нужны были силы на случай удержания шоссе до получения приказа.
        «В Клину уже немцы», – хмуро сообщил проходивший раненый артиллерист. Давыдково охватило пламя пожара после бомбёжки. Промчались две тридцатьчетвёрки. Один из красноармейцев, облепивших моторную площадку, крикнул на ходу: "За нами никого нет!" Стало тихо. На бугре показались два немецких танка, остановились, не стреляли.
        – "Кама"! Я "Волга"! Войска прошли! Ожидаю приказа! – осипший голос радиста безнадёжно, упорно вызывал полковой штаб.
        Из облаков появилось звено бомбардировщиков – и вдоль шоссе, справа и слева, взметнулась земля от бомбовых разрывов. И танки начали стрельбу. За этим грохотом никто не расслышал треск мотоцикла – это была самая верная, надежная связь в бригаде. Хосе Гросс, мчась по шоссе, на ходу кричал:
        – Шестаков! Взрывать! Взрывать!
        – К фугасам! Вперед, орёлики! – встал в полный рост Шестаков.
        Кругом рвались бомбы и снаряды, трещали пулемётные очереди, но один за другим вставали за Шестаковым бойцы 1-й роты – это на них уже мчались танки противника. Егорцев, Слауцкий, Худолеев, Чихладзе, Дешин, Лягушев, Гудзенко... Красноармейцы подбегали к шоссе, склонялись к шнуру и отбегали назад – а по снегу позли тонкие струйки дыма. И вдруг десятки взрывов подняли шоссе в воздух.
        А бойцы, не дожидаясь, когда осядет пыль и дым, бежали к следующим участкам. И снова – десятки взрывов...
        Шаг за шагом отходил батальон, оставляя за собой вздыбленное взрывами шоссе. И долго ещё висело над ним густое черное облако.
        Вот как писала об этих событиях газета "Победа за нами":
        "На Клинском направлении, под Дмитровом и Рогачёвом немецкие автомашины и танки взлетали на воздух. Фашисты пытались прорваться на шоссе, но и там заложены были фугасы. Немцы бросались на лесные дороги, но встречали непроходимые завалы".
        "На подступах к столице сражается первая рота. Вместе с ней самоотверженно действует бывший тогда командиром роты Шестаков. Он смел и находчив. Он вместе с комиссаром Егорцевым закалял бойцов, прививал им любовь к военному мастерству".
        До Мостков добирались пешком. Измученные, почерневшие от пыли и копоти солдаты на ходу клали в рот горсточки снега: хотелось пить, есть, но до привала было далеко. В деревне расположились за избами, на огородах. Под натянутыми плащ-палатками развели небольшие костры. Бойцы сушили сапоги, протягивали к огню ломившие от усталости ноги. Санитарки, пользуясь моментом, ходили от костра к костру, осматривали и густо смазывали больные пальцы зелёнкой, бинтовали потертости: за них не упрекали – все давно потеряли счёт пройденным километрам и забыли, когда разувались.
        И вдруг между палатками раздались возгласы: "Вернулись! Вернулись!".
        Гудзенко чутко прислушался, просиял и, быстро обувшись, побежал на крики.
– Наконец-то! Всё в порядке? Идёмте сюда. Наши здесь. Хлопцы, потеснитесь, пустите к костру, они же замёрзли. Сейчас-сейчас, картошка уже в самоваре, скоро закипит, будете сыты, – и в его глазах светилась радость и гордость за друзей: вернулись, живы и задание выполнили.
        "Башка с группой ребят: Олег, Сергей, Гречаник и другие – попали в окружение. К ним пристали политруки и лейтенанты. Башка взял на себя команду. Ифлиец-солдат вывел ребят. Шли полем, отступала наша кавалерия. Кони чуть их не потоптали. Лазарь поймал коня и гарцевал на нём".
        В Мостках поступил приказ: всем возвращаться в Москву...
        В редкие минуты затишья между переходами и минированием Гудзенко закончил "Боевое крещенье" и в новой, второй, записной книжке начал стихотворение "Автоматчики", завершённое в декабре 1941 г., когда отряд вернулся из похода. Оба стихотворения были с восторгом приняты в газете "Победа за нами" и опубликованы 20 и 25 декабря. «Давай, давай,– одобрили друзья, – пиши больше и лучше! Это же всё про нас, "обветренных и юных"! Здорово!» Велик был запас впечатлений, благотворна товарищеская поддержка – и в течение недели Гудзенко написал ещё три стихотворения ("Партизанский подарок", "Новогодняя ночь", "Дорога"), которые увидели свет в двух следующих номерах газеты, 1 и 8 января 1942 г.
        Тем временем подразделения готовились к новым боям. Вот некоторые факты из корреспонденций, появившихся в газете "Победа за нами".
        8 января 1942 г. № 2 (1163) «Подразделение тов. Бреусова деятельно готовится к действиям на лыжах. В середине декабря многие бойцы еще плохо владели лыжами, но настойчивая тренировка привела к тому, что на соревнованиях все автоматчики пришли к финишу и сдали норму ГТО...» («К финишу пришли все бойцы». Сержант А. Саховалер.) «…весь личный состав усиленно занимается лыжной подготовкой. Результаты этого дают себя знать. Во время кросса и на соревнованиях бойцы и командиры добились неплохих результатов... В подразделении каждый день проходят лыжные занятия, на которых личный состав повышает свою технику». («Результаты тренировки». Командир отделения Л.Паперник.)
        Упорная подготовка не прошла даром и вскоре «...в подразделении тов. Лазнюка состоялись тактические занятия. С самого утра весь личный состав выехал на машинах в поле... Задача состояла в том, чтобы скрытно пройти линию фронта, зайти в тыл противнику, взорвать за селом Л. мост, минировать шоссейную дорогу и обстрелять отходящего по этой дороге противника. Отряд лыжников двинулся в путь. Великолепный русский зимний пейзаж. Глубокий снег. Но лыжникам это не мешает. Далеко вперёд ушёл головной дозор. Халаты скрывают бойцов, дозор совершенно не выделяется в поле. Весь отряд двигался компактно. Никто не отставал. Это учение ещё раз показало, что личный состав в результате систематической тренировки хорошо овладел лыжной подготовкой и может решать большие задачи...» («На тактическом занятии». Красноармеец Ж. Гречаник. «Победа за нами» 15 января 1942 г. № 4(118)).
        А задачи действительно предстояли большие. Враг, отброшенный в декабре от столицы, отступая, создавал сильные опорные пункты в районах Калуги, Брянска, Смоленска, концентрировал там новые силы, чтобы оттуда вновь наступать на Москву.
        И в эти районы были направлены четыре отряда, сформированные из подразделений ОМСБОНа, под командованием Бажанова, Горбачёва, Васина и Лазнюка. Отряды должны были уничтожать коммуникации в тылу противника и помешать осуществлению планов вражеского наступления.
        В отряд Лазнюка вошла, главным образом, первая рота. Каждого бойца вновь и вновь проверили, отбирая тех, кто выдержал испытания недавних походов по лесам Подмосковья. Заявления добровольцев, просивших направить их в тыл врага, лежали в ЦК комсомола, в папке инструктора Гриши Егулашвили... И вот – отряд в полной готовности ждёт приказа. Вечером в казарме звучат песни, стихи. Все взбудоражены: отряд уходит надолго, и кто вернётся – неизвестно. Гудзенко читает Маяковского, Киплинга, Багрицкого... А на рассвете: "По машинам!"
        Эти январские дни 1942 года, наполненные непрерывными походами и жестокими боями с противником, станут, пожалуй, самыми яркими в боевой и поэтической судьбе юноши, стоявшего на пороге своего двадцатилетия.
                                                    Я в краю пчелином и озерном
                                                    видел всё в запёкшейся крови…
        – так напишет он несколько позднее об этих днях.
        Отряд был экипирован для дальних походов. «Карабины, автоматы. Штатские куртки на меху, маскхалаты». У каждого были лыжи. И когда от сильных морозов и от налётов вражеской авиаций останавливались машины, бойцы шли на лыжах.
        Отряды шли к линии фронта по местности, лишь недавно освобождённой от противника, – и в записной книжке появилась только краткие записи самых острых впечатлений:
        «Шоссе. Едем на автомаш. Ночуем в Крапивне. Немцы повесили предколхоза и ещё двоих: они закололи свинью партизанам...
        Днём остановка в Одоеве. Зашли с Паперником в дом. Жена арестованного. Ему немцы «повязку» надели, и он работал в управе. Это чтоб не помереть с голоду. Сволочь. Городской голова адвокат сбежал с немцами.
        Едем дальше. Ночуем в деревне. Ночью пригнали пленных. С Гречаником допрос. Все заявляют, что они рабочие, что наци среди них нет. Врут гады. Боятся. Офицер среди них. Они все боятся его идейных выкриков. Следят за ним. Вшивые, заросшие.
        Едем в Козельск.
        Г. Козельск. На вокзале уйма машин. Машины и по всей дороге. Козельск разрушен, но не горел.
        Едем дальше.
        Деревня Рядики.
        Оставили машины. Немцы летают нагло низко и обстреливают. Ночью пошли на лыжах. Вёл Лазарь. Бродили по снегу, по оврагам. Ночью пришли в Моховое. Здесь штаб армии. Собирается уезжать. Лежали на снегу. Потом ночью в дымной хате ели вкусно...»
                                                    И мы опять на снегу
                                                    спали спина к спине.
                                                    Да,
                                                          я узнал на войне,
                                                    что значит плечо к плечу.
        В Моховое ходила небольшая группа лыжников, среди которых был и С. Гудзенко. Бойцы сопровождали начальника разведки бригады лейтенанта Васютина, бывшего в тот момент вместе с отрядами. Васютин хотел договориться со штабом армии о времени и месте перехода всех четырёх отрядов через линию фронта. Но из всего штаба остался в Моховом лишь начальник разведотдела полковник Колесов – остальные перебрались в Охотное. Колесов посоветовал переходить в тыл врага самостоятельно, мелкими группами, т.к. помочь отрядам не в состоянии, но причины отказа не объяснил, ушёл от ответа.
        Вернувшись к отрядам, Васютин сообщил о совете полковника. Командиры трёх отрядов решили идти в Охотное и обязательно встретиться с командармом. А Бажанов не согласился с ними и ночью увёл своих бойцов на Думиничи, чтобы там пройти за линию фронта. Остальные три отряда, в обход Сухиничей, пошли к Охотному.
        «Когда проезжали Тулу, за машинами бежали ребята. Мы стали, было очень холодно.
        – Дяденька! А ты руки в рукава. Теплее, чем в варежках, советовали ребята.
        Тула цела. Но за городом – снежная поляна, торчат две-три трубы. Туляк Женя Дешин говорит, что был здесь посёлок с красивыми домиками.
        В Щёкино к машине подошёл старик, закурил.
        – Немцы всё забрали. – В глазах молчаливое оцепенение, одет в лохмотья овчины.
        Идем на лыжах дальше. Деревня Ракитная.
        Поехали в с. Рожествено доставать лошадь... Предколхоза дал сани, сам повёз, погонял коня выкриками: «Алло! Алло!»
        Ночуем в Попкове. Едем в Охотное. И здесь нас поворачивают в Гульцово.
        Уже через сутки Васин, Горбачёв и Лазнюк встретились с командующим армией генералом Ф. Голиковым.
        Командарм подробно и откровенно рассказал о тяжёлой обстановке, сложившейся на этом участке фронта. Противник прорвал фронт на участке Думиничи – Брынь, стремясь соединиться со своей группировкой, оборонявшей город Сухиничи. Линия фронта сильно растянулась, и армия оказалась в трудном положении. Генерал сообщил, что уже получил согласие из Москвы на свою просьбу задержать переход отрядов через линию фронта, чтобы использовать их в районе Сухиничей. Тут же Васину была поставлена задача оборонять Попково, а Лазнюка и Горбачёва направили в Гульцово, в распоряжение командира 328-й дивизии.
        «В Гульцове жили в доме крепкого старика в огромной белой папахе. Он бил немцев в 1914-1918 года. Сердечный человек».
        По прибытии в Гульцово начались ожесточённые бои с противником, накапливавшим силы в ближних населённых пунктах, чтобы прорваться к Сухиничам. Этот период Гудзенко озаглавил в записной книжке так:
        «3. Боевые дни с числа 20/I по 2/II».
Очень важно было сразу же уточнить расположение сил врага, их количество. Соседнюю с Гульцовом деревню Кишеевку уже занял враг, когда Лазнюк прибыл в 328-ю дивизию, и её штаб оказался под обстрелом. На рассвете группа лыжников отправляется в разведку, и как всегда среди разведчиков – Гудзенко.
        Это было первое боевое задание отряду Лазнюка, и все рвались в бой. Но командир отобрал только крепких: оставил в Гульцове обмороженных, нездоровых бойцов и разведчиков, только что вернувшихся с многочасовой лыжной пробежки. Ушли бойцы в ночь, в пургу.
        И Гудзенко долго не мог заснуть, прислушиваясь к дальнему бою. Из-за леса доносилась сквозь завывание ветра артиллерийская канонада – дивизионная артиллерия прикрывала атакующих. В свист метели вплетался треск выстрелов, то стихавший вдали, то вновь приближавшийся.
        Забылся перед рассветом – и вдруг дверь хлопнула: внесли Королёва, он мычал от боли и ничего толком не мог рассказать. Гудзенко кинулся за порог: как там ребята? Нет ли ещё раненых?..
        Лыжники Лазнюка прорвались в Кишеевку, но вскоре гитлеровцы, получив подкрепление, стали окружать их. По приказу командира Бурцев во главе основных сил отряда стал отходить, а Лазнюк с шестью стрелками и снайпером Худолеевым прикрывал их. Бойцы пробились к лесу, вышли из вражеского кольца.
        «Прибыли ночью. Маршем, почти бегом 15 километров. Спим тревожно, во всём. Рассвет. Выступаем. Ходим весь день на лыжах. Были в деревне Котырь, рядом с Хлуднево. Устали как черти. Вечером вернулись.   1-й и 2-й взводы ушли в бой. Мы остались. Утром привезли раненого Королёва. Убиты Худолеев, Мацура и др. На переезде встретил Соловьёва, Лебедева, Дешина... Бой был под Кишеевкой. Лазарь бил из снайперской СВ. Здорово. Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли».
Небольшой отдых – и отряд снова на лыжах. Прибыв под Хлуднево, разбили лагерь в лесу, а отделение разведчиков послали выяснить, сколько немцев в селении, как удобнее выбить их оттуда.
        Два километра по глубокому рыхлому снегу преодолевали разведчики осторожно, хоронясь в густой тьме вдоль рощиц. Где-то в деревне горели дома – видно, гитлеровцы расправлялись с жителями, давали им урок покорности – и отсветы далёкого пламени кровавыми бликами падали на снег, стекались в лыжню.
        Не раз Гудзенко ходил в разведку, не раз сталкивался с врагом и не с чужих только слов записывал потом наблюдения в записную книжку:
        «...Когда подползали, деревня кашляла. Гансам не по лёгким наши морозы. Простужаются гады.
Немецкий шаблон обороны населённого пункта с каменными домами:
        Подпускают вязнущих по пояс в снегу на 50-60 метров. Зажигают крайние дома. Видно, как днём. И бьют из пулемётов, миномётов, автоматов».
        Редела предрассветная мгла, когда разведчики добрались до деревни, и их поразило неожиданное оживление оккупантов.
        – Смотрите-ка, – прошептал Гудзенко, – к ним подкрепление прибыло. Не меньше батальона.
        – И танки! – выдохнул кто-то за его спиной. – И артиллерия.
– Пересчитать их нужно. Уж, наверно, все поднялись. – И Гудзенко разделил разведчиков на две группы, чтобы пройти в оба конца деревни и взять на заметку всех до единого.
        Сам отправился с одной из групп, а в сердце росла тревога: как с таким количеством врагов совладает их небольшой отряд, вдесятеро меньший. Фашисты, видно, хотят как можно сильнее укрепить село. Пункт важный – у железнодорожной станции. Оттуда, наверно, и подкрепление прибыло – копят фашисты силы, чтобы прорваться, ударить в направлении на Сухиничи... А вот и пушки... Раз, два, три... А миномётов сколько?..
        Разведчики замирали в сугробах, чтобы засечь все огневые средства про-тивника, и уже не чувствовали холода застывающими ногами и руками.
        «Через некоторое время разведчики вернулись, – писал вскоре после боя командир взвода лейтенант Лавров в заметке "Большевики не сдаются" ("Победа за нами", 19 февраля 1942 г. №9), – и доложили, что в деревне находится до 400 солдат, имеется около четырёх танков, миномёты, пулемёты и пушки. Противник располагается по квартирам. Доложив данные разведки командованию, мы получили приказ направиться в деревню К., поступить в распоряжение командира Н-ской части и действовать по его указанию.
        Командир полка поставил задачу действовать слева от части и внезапно ударить по врагу с фланга. С рассветом селение X. должно быть освобождено от фашистских захватчиков.
Подкрепившись и отдохнув несколько часов, отряд двинулся на исходное положение для наступления...»
        Чтобы освободить Хлуднево к рассвету, были направлены два взвода: Слауцкого и Лаврова. С ними и командир отряда Лазнюк, и политрук Егорцев. А в Гульцове осталось несколько раненых и обмороженных и разведчики, среди которых и С. Гудзенко.
        Бой был жесток. Лавров с пятью бойцами занял позицию с левого фланга, остальные, во главе с Лазнюком, бесшумно сняли часовых, и, разделившись на две группы, побежали влево и вправо по улице, забрасывая дома гранатами. Снайперы Паперник и Соловьев расстреливали выскакивавших полураздетых вражеских солдат, ошеломлённых внезапным ночным нападением.
        Но вскоре гитлеровцы обнаружили, что перед ними лишь небольшой отряд, и, окружая, стали теснить его к полуразрушенному сараю, стоявшему за оврагом в сотне метров от деревни.
        Пошли в ход и пушки, и миномёты – сплошной ливень огня обрушили фашисты на отважных бойцов и устремились в атаку на их последний рубеж.
        Тяжело ранен Лазнюк. И Егорцев приказал Круглякову, тоже серьёзно раненому, унести командира с поля боя, а командование взял на себя. Комиссар принял решение занять оборону у сарая. И они стояли здесь до конца.
        Склоны оврага были усыпаны вражескими трупами, но гитлеровцы всё лезли и лезли. Погиб комиссар, смертельно ранен командир взвода Слауцкий. Заместитель политрука Лазарь Паперник собрал вместе оставшихся и организовал круговую оборону.
        А озверелые фашисты, разъярённые упорным сопротивлением красноармейцев, подползали все ближе с наглыми криками: "Рус, сдавайся!.."
        "Большевики в плен не сдаются!" – воскликнул кто-то в ответ, полоснул автоматной очередью по приближавшимся гитлеровцам и тут же рухнул, сражённый осколком вражеского снаряда. Вот уже никого в живых не осталось, кроме Лазаря Паперника. И как только гитлеровцы приблизились вплотную, он подрывает гранатами и себя, и врагов...
        В группе Лаврова тоже были большие потери. Отстреливаясь от превосходящего по численности противника, горстка храбрецов – старшина Пятков, сержант Ануфриев, красноармейцы Юдин, Новиков, Перлин – пытались помочь и первому взводу, прикрывая его огнём с левого фланга.
        Обещанное подкрепление так и не подошло...
        «Из пяти бойцов двое было убито и один ранен, – сообщается в заметке Н.Светлова "Воля и отвага" ("Победа за нами", 23 февраля 1942 г. № 10 (124)). – Остальным двум лейтенант приказал отходить. Сам же оттащил раненого бойца в сарай и перевязал ему раны...»
Наутро в Гульцово возвратились не все. Разбудил Гудзенко Кругляков, едва слышно стукнувший веткой в окошко.
        – Лазнюк... там... за воротами...– Обессилевший Кругляков взглядом будто подтолкнул Гудзенко. – Скорее! Не хватило сил в комнату затащить, даже до окна дотянуться не могу… А он – без памяти, не знаю, жив ли...
        Внесли в избу обоих. И Кругляков, пока дожидался перевязки, рассказывал, как громили они фрицев, как вынуждены были отступить…
        – Да если бы не Лазнюк, и я бы там остался. Вон Ануфриев увидел, как я мимо них командира волоку, помог мне сделать саночки из двух лесин, вывез на них командира подальше от места боя, а сам обратно в свой взвод вернулся. Так-то…
        И Гудзенко клял судьбу, что опять не довелось ему пойти в бой вместе со всеми. Хоть и понимал, что разведчик – глаза и уши подразделения, но, когда гибли товарищи, всё казалось, что он со своим пулемётом заслонил бы их от огня.
        "23/I. Бой под Хлуднево. – Так записал он позднее впечатления тех дней, основанные на сообщениях уцелевших товарищей. – Пошли опять 1-й и 2-й [взводы]. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапёр Кругляков противотанковой гранатой уложил 12 гансов в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне, Лазарь... был тяжело ранен. К нему ползли гансы. Перлин говорит, что он крикнул: "Я умер честным человеком". Какой парень!! Воля, воля!.. Утром вернулись 6 человек, это из 33. Через день пришли Борис Перлин и Корольков. Борис пересидел в сарае. Потом вышел. Лежат разутые наши. Один поднялся. Корольков. Встретили низкорослого ганса. Несёт валенки. Отняли. Корольков обулся. Хотели пристрелить немца. Осечка карабина. Немец крикнул:
        "Зольдат идут". Обернулись, а он смылся. Это по рассказу Перлина.
        Через 2 дня пришёл Лавров.
3 дня и нет такого отряда. Хлебников писал: "Когда умирают люди – плачут". Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжёлому, вернее, трудному ремеслу – плакать. Гречаник растерялся. Жмется к Васютину».
        Остатки отрядов Горбачёва и Лазнюка собрали воедино и отправили в бой. В конце января обстановка в районе Сухиничей изменилась. Подошедшие войска 16-й армии К. Рокоссовского разбили группировку врага и выгнали его из Сухиничей. Последние дни января и первые февраля, судя по записной книжке С. Гудзенко, заполнены до предела – походы, разведки, стычки, перестрелки, погоня за отступавшим врагом...
        «I. Ушли в разведку Серёжа и Олег. Кондрашов вышел из леса. По нему выстрел. Пошли они. Шли, шли. Ураган свинца. Погибли. Крепкие люди, настоящие парни. Смирнов ходит как прибитый, молчит. Они вместе спали, вместе ели. Три молодых.
        2. Ходили в разведку в Кишеевку. Я с Шершуновым. Лезли глубоко в лес. Тишина. Шершунов великолепный парень. Тоже ифлиец, но без червоточинки богемы и интеллигенции.
        3. Ездил с Кувшинниковым и Михальским под Хлуднево... Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Всё для живых. О мёртвых нет возможности думать».
        Но мысли о погибших товарищах мучили неотступно. Ведь который день лежат непохороненные, заметённые снегом, опалённые пламенем от сгоревшего сарая, вспыхнувшего от прямого попадания вражеского снаряда.
                                                    ...И мы друзей
                                                    узнали в чёрных трупах.
                                                    Глаза родные
                                                    выжег едкий дым.
                                                    И на губах,
                                                    обветренных и грубых,
                                                    кровь запеклась
                                                    покровом ледяным.
                                                    Мы не рыдали,
                                                    на краю селенья.
                                                    сурово,
                                                    по-солдатски погребли.
                                                    ... Последний заступ
                                                    каменной земли.
                                                    И весь отряд рванулся в наступленье.
        Эти строки написаны позднее, но родило их потрясение, возникшее тогда, у холодной могилы друзей.
        С. Гудзенко несколько раз пытался выразить его в словах. В сентябре 1942 г. в соединении стала широко известна его "Поэма о 23 героях-лыжниках" (много позднее под названием "Защитники Москвы" опубликована в журнале "Пограничник", 1944 г., № 23-24). Написал Гудзенко и большой очерк о Лазаре Папернике, которому в июле 1942 г. присвоено звание Героя Советского союза. Но строки стихотворения "Хлуднево. Зима 1942 г.", пожалуй, точнее всего отражают всплеск чувств, вызванный столь трагической потерей.
        Подробно записал С. Гудзенко свой последний боевой поход с донесением в соседнюю дивизию, куда бойцы были посланы вшестером, а дошли сквозь пургу только двое; как он был ранен в конце пути и долго кочевал по госпиталям.
        "...Идем в Рядлово. Я выбиваюсь из сил. Лыжи доконали. Отдыхаю.
2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Краснобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают 50 м пути к школе. Прибежали. Пули рвутся в школе.
        Бьёт наш "максим". Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом. Ранен. В живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана – аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехал до Козельска. Там валяемся в соломе и вшах. Манаенки. Живу в квартире нач. госпиталя... Надоели начальству. Летим в Тулу. Из Тулы тёплый поезд через Рязань приволок в Шилово.
        Полечусь и снова в бой, мстить за погибших, за издевательства.
        Мудрость приходит к человеку с плечами, натёртыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом..."
        (Позже Гудзенко приписал рядом с этими записями на полях записной книжки: «(Ранен был – 2/I-1942 г. Прибыл в э/г 13/II-1942 г. – по докум.)» Но в этой записи – явная описка: ранен он был 2 февраля, что он записал раньше – «2/II» – и что доказывается описанием многих событий, произошедших в течение января. Да и бой под Хлудневом, в котором погибла почти вся его рота, был 23/I, как он записал. Не мог он быть ранен 2 января, а потом больше месяца добираться до ближайшего в Туле эвакогоспиталя. Однако именно эта дата ранения вписана в книге «Завещание мужества» на с. 26. – С.Я.)
        Попав в госпиталь, он несколько дней [записи от 10, 15, 18 февраля – С.Я.] скрупулёзно восстанавливал события, свидетелем и участником которых он был за «Боевые дни с числа 20/I по 2/II», до дня ранения. Как видно, за время походов вести дневник не было возможности. Теперь же это было просто необходимо. В те дни он так близко подошёл к рубежу между жизнью и смертью, что отныне, казалось, изменилась и сама его жизнь. Мудрость, которая прежде приходила к человеку лишь на закате его лет, когда он, наконец, постигал соразмерность жизни и смерти в человеческой судьбе, – эта мудрость во время войны становилась достоянием каждого фронтовика, жившего бок о бок со смертью. И С. Гудзенко понял это, когда выкарабкивался из небытия на больничной койке.
                                                    Февральским очень светлым утром
                                                    он ранен вражеским свинцом.
                                                    И вот пришла к солдату мудрость.
                                                    Обветренная как его лицо.
                                                                                     (" Мудрость ")
        В дневниках несколько вариантов этого стихотворения, но во всех едина главная мысль – мудрость к солдату приходит с "вражеским свинцом".
        Это, пожалуй, подтвердилось своеобразным творческим всплеском: поэт, после госпиталя (5 марта) перешагнувший двадцатилетний рубеж, заканчивает начатые в дни похода и пишет новые стихотворения из цикла "Однополчане", которые публикуют в газете "Победа за нами" 14 мая 1942 г., № 26 (140).
        Цикл дал название первой изданной в Москве книге стихов Гудзенко "Однополчане" (М.: "Советский писатель", 1944 г.), в которую вошли почти все стихотворения из этой публикации. Для Гудзенко "Однополчане"– не просто удачное название, но тема всей его лирики, её пронзительный мотив, направляющий и мысли, и чувства, и самую жизнь поэта на всем её протяжении.
        Врачи не допустили больше С. Гудзенко до строевой службы, и он вынужден был принять давнее предложение: в июле 1942 г. после длительного излечения красноармеец Сарио Петрович Гудзенко был прикомандирован к редакции бригадной газеты "Победа за нами", где и числился до 17 октября 1945 г.
        Оттуда его посылали и в Сталинград (после его освобождения, май-ноябрь 1943 г., в составе выездной редакции "Комсомольской правды"), и в части, освобождавшие Украину, Бессарабию.
        Вот как записал он вкратце свою военную биографию в 1945 году, в дни освобождения Венгрии от фашистов: "Снова рассказывал свою биографию – год солдат, восемь месяцев в газете, полгода в Сталинграде в выездной редакции, снова 4 месяца в Москве в газете, три месяца командировка по Украине, Бессарабии. Пешком с 1-го Укр. из Западной Украины на 2-й Укр. – Бессарабия. Снова Москва, газета 4 месяца. Снова фронт – Трансильвания, Венгрия, Словакия – 3 месяца, да месяц пути. Что впереди? Трудно, но я должен довоевать, чтобы написать полностью книгу: "Мы в Европе".

                                                                         * * *
        «Год солдат"… Казалось бы, так невелик этот срок, и ни к чему столь подробно описывать те походы и бои, которые так или иначе легли в поэтические строчки, – ведь и других событий в жизни поэта было немало.
        Но если вглядеться пристальнее, окажется, что за все годы творчества наиболее удачными стали произведения, в которых преломились личные впечатления тех военных месяцев, когда девятнадцатилетним парнишкой Гудзенко постигал суровое величие фронтового братства.
        Этих впечатлений хватило надолго: и когда по горячим следам рождались сиюминутные, торопливые, неотшлифованные, но столь нужные в тот момент: "...За Петю нашего, за командира роты..."; и когда, оглядываясь назад, на пройденное, он необычайно остро и образно вновь ощущал себя солдатом на рубеже атаки ("Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины..."); и когда, встречаясь как журналист с новыми событиями, он поэтическим видением улавливал в них, прежде всего то, что волновало его, недавнего солдата, было близко ему, взывало к сопереживанию ("И готов я на дунайском льду /рухнуть ночью, выполнив заданье"); и когда он впрямую вернулся к военной теме в последнем большом цикле "Миролюбивые солдаты" и в поэме "Дальний гарнизон", где он вновь встречается с однополчанами и с молодыми солдатами, продолжившими их традиции.
                                                    И слушали меня, как только слушают
                                                    друг друга люди взвода одного.
        Так определяет поэт степень человеческого взаимопонимания, и после этих строк веришь, что думал он именно о том солдатском годе, когда писал:
                                                    И у меня есть тоже неизменная
                                                    на карту не внесенная, одна
                                                    суровая моя и откровенная,
                                                    далекая провинция –
                                                                                   Война.
        Интересно, что в этот солдатский свой год он все поэтические публикации – стихи в газете "Победа за нами" и стихотворение "Мы не простим", представляющее собою часть стихотворения "Дорога" в книге "На дальних подступах к Москве" (М.: Госиздат, 1942 г.) – подписывает: "красноармеец С.Гудзенко". А с июля      1942 г., когда он, оставаясь в том же звании, становится сотрудником редакции, такой подписи больше не появлялось. Возможно, Гудзенко считал себя не вправе подписываться по-прежнему. Недаром же он, всю войну бывший рядовым (демобилизован в звании ефрейтора), солдатским называл только первый год (с июля 1941 г. по июль 1942 г.), когда был в строю или – раненный в феврале – ещё надеялся в строй вернуться.
        И всё же, ощутив войну в самом начале с позиции солдата, он не изменился в этом до самой победы. "Мы просто пехотинцы», – пишет он о себе и своих товарищах в "Послесловии 1945 года". А несколько позднее:
                                                    Но если снова воевать…
                                                    Таков уже закон:
                                                    пускай меня пошлют опять
                                                    В стрелковый батальон.
                                                    Быть под началом у старшин
                                                    хотя бы треть пути,
                                                    потом могу я с тех вершин
                                                    в поэзию сойти.
        Он осознавал и утверждал своё предназначение как поэта-солдата. И это поняли и приняли все, каким-либо образом причастные к творческой судьбе поэта тех лет. Поняли сразу же, как только юный поэт представил свои стихи широкому читателю и знатокам поэзии.
        Осенью 1942 г. Гудзенко появился в редакции журнала «Знамя». Он не мог тогда похвастать публикациями в центральных изданиях: лишь одно стихотворение "Товарищ" было только что напечатано в сдвоенном сентябрьском № 17-18 журнала "Пограничник" за 1942 г. Зато в бригадной газете "Победа за нами" к этому моменту появилось уже двадцать пять стихотворений. Эти стихи, а также несколько только что написанных он принёс в редакцию.
        Редакторы отобрали четыре стихотворения: "Путь", "Костры", "Перед атакой", "Отдых", которые пошли под единым названием "Однополчане" в №2-3, 1943 г. журнала "Знамя"
В марте же появилась и маленькая подборка стихотворений С. Гудзенко в журнале "Смена" (1943 г., № 5) под заголовком "Мои друзья": I. "Сапёр", 2. "Подрывник", 3. "Ветром победы, ветром весны" [две последние строфы стихотворения "Прожили 20 лет" – С.Я.].
        Вот с таким, казалось бы, небольшим, багажом публикаций пришёл он на свой первый творческий вечер в клубе писателей 21 апреля 1943 г. Собравшимся он прочёл также и некоторые из только что написанных стихотворений.
        А надо сказать, что писал он тогда (конец 1942 г. – начало 1943 г.) очень много и плодотворно. В то же время в нём происходил творческий перелом, как бы переход в новое поэтическое качество. Он уже осознанно искал наиболее эффективную форму своего стиха, не полагаясь только на всплеск чувств. О том, чего хотел Гудзенко от своего стиха, можно судить по отзыву о строках одного из своих друзей-ифлийцев. В них, говорил он, «не хватает той плохо зарифмованной строки, той глагольной или очень посредственной рифмы и трудноваримого сочетания слов, которые показывают МЫСЛЬ, ЧУВСТВО, в ущерб форме. Такие стихи малого накала. Темы у него штатские, хотя на первый взгляд они все о войне.
        Он не только стал иначе оценивать свои стихи, написанные в начале войны, о чем свидетельствует запись в тетради, относящаяся к этому периоду:
        «Я видел настоящих людей – простых колхозников, воюющих уже третий год; они ничего не забыли и из своего ремесла, а это их высшее мужество, та жизнь, которую они отстаивают от смерти. А трус забывает обо всём, и, прижимаясь к земле, он не узнаёт ни одной травинки на ней. Я понял это и перестал стыдиться стихов, которые я переводил в передышке боя – это понимали и уважали смелые настоящие люди».
        Он ощущал, что и писать он постепенно стал иначе. И как бы подытожил этот процесс в первом слове на творческом вечере 21 апреля 1943 г.
        –...Я пришел с фронта уже больше года… Когда я приехал в Москву, выписавшись из госпиталя, и написал первые стихи, они были похожи на то моё состояние, какое я переживал, сидя на трупе товарища, разговаривая с оставшимся в живых другом. И должен был пройти ещё год, чтобы я стал писать уже так, как переживал всё это, будучи в госпитале. Нужна была известная дистанция. И вот тогда мне стало страшно. …Лучше написаны те стихи, которые написаны позже, не тогда, когда я вплотную смотрел на мёртвого товари-ща, а когда отошёл от этого на некоторое расстояние.
        И он прочёл собравшимся стихи из написанных за прошедший после ранения год (с марта 1942 г. по март 1943 г.) и предложенных им для книги в издательство "Советский писатель": "Путь", "Перед атакой", "Первая смерть", "Костры", "Товарищи", "Однажды ночью", "Отдых", "Сапёр", "Подрывник», "Сталинградская тишина", "Небеса", "Прожили 20 лет", "Трава", "Украина", "Он говорил". Он уже начал писать баллады и четыре из них, которые предполагал объединить в книге под общим названием «Солдатская судьба» ("Баллада о дружбе", "Баллада об одиночестве", "Баллада об измене", "Баллада о доме"), прозвучали на вечере и вызвали необычайное одобрение слушателей. Мнение зала, прорывавшееся аплодисментами, было единодушно: здорово!
        Выступали многие. Были порицания, но больше хвалили молодого, не похожего ни на кого поэта.
        – Сегодняшний день является особым событием, – отметил профессор Розанов, – потому что впервые появляется поэт, рождённый войной... Самое главное в его поэзии: суровая правда войны, трагизм войны.
        – Пришла какая-то очень земная поэзия, – в голосе поэтессы Маргариты Алигер слышалось восхищение, – в налипшей земле, живая, исцарапанная, и звучит это во много раз убедительнее. Здесь мы чувствуем настоящий трепет жизни, биение живого пульса.
        – Привлечён очень большой ответственный материал, – взволнованно говорил поэт Павел Антокольский, – который, как сердце, вынутое из груди человека, ещё трепещет и сочится всем своим красным содержанием. И это составляет самое большое и благородное достоинство поэзии. В чём сущность этой поэзии?.. Это текущий поток, не стоячая вода, и всякое определение было бы плотиной, которая превратила бы этот текущий поток в пруд... Эти новые стихи получились какой-то записанной кардиограммой живого сердца. В этих стихах – биение пульса, перебои дыхания. Именно так и бьётся человеческое сердце в своей сумке. Для этого и найдена своя угловатая, несовершенная с точки зрения ритмики и незаконченная, может быть, форма... Сейчас его стихи, с их обугленной на войне одеждой, соответствуют тому, что есть.
        Все эти выступления звучали в унисон со словами Ильи Эренбурга, открывшего вечер и наиболее полно охарактеризовавшего творчество юного поэта:
        – Эта поэзия – изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта. Поэт писал эти стихи в какой-то период вынужденной передышки, в период перерыва, когда он мог что-то поэтически осознать. Именно поэтому его поэзия мне кажется поэзией-провозвестником. В ней меня потрясают некоторые внутренние черты. Он очень молод. Он принадлежит к тому поколению, которого мы ещё не знаем, книг которого не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны. К этому поколению мы подходим с глубоким интересом и вниманием. От этого поколения, собственно говоря, зависит, что будет и как мы со всем справимся. Что поражает в стихах Гудзенко? Плотность и конкретность. Здесь нет никакой истерики, никакой духовности, которая почти бесплотна, как пар, которая абстрагируется. Здесь нет также высокого увлечения ритмом. Эта поэзия всецело на земле. Все её находки сводятся к опознанию мира гораздо более чем к изучению каких-либо подводных и воздушных течений... Поэтика Гудзенко срастается с его существом. Было бы нелепостью подходить к этой поэзии с поисками той импрессионистской ритмики, которая была свойственна эпохе 25 лет тому назад. Это совершенно не то. В ней есть своеобразный классицизм. В ней есть то, что есть в музыке Шостаковича, то, что было в своё время названо смесью формализма с натурализмом, что является смесью барокко с реализмом и что является чрезвычайно типичным для нашей современности и её художественных произведений. Это вы услышите в стихах Гудзенко.
        Илья Эренбург, известнейший писатель, лауреат Сталинской премии, не впервые встретил поэта Гудзенко на творческом вечере. Они познакомились 9 мая 1942 г., когда Эренбург пришёл на встречу с личным составом соединения. Газета "Победа за нами" 1942 г., 22 мая № 28 (142) опубликовала корреспонденцию об этой встрече, о беседе Эренбурга с бойцами, об их впечатлении от встречи с известным борцом за мир; здесь же поместили и статью И. Эренбурга "Берлинский шут".
        "Переплывая океан пристрастий". Этой строкой начинает Гудзенко запись от 20 мая о той беседе с писателем. И действительно, всё в этой записи как бы противоречит общепринятому восторженному приёму. Гудзенко воспринимает Эренбурга с максимализмом и суровостью бойца из окопа, осуждавшего всех, кто не защищал Родину с ружьём в руках.
        "Вчера был у нас Илья Эренбург. Он, как почти всякий поэт, очень далёк от глубоких социальных корней. Выводы делает из встреч и писем. Обобщает, не заглянув в корень. Он типичный и ярый антифашист. Умён и очень интересно рассказывал. "Мы победим, – сказал он. – И после войны вернёмся к своей прежней жизни. Я уеду в Париж, Испанию. Буду писать стихи, романы". Он очень далёк от Родины, хотя любит и умрёт за неё, как антифашист".
        В марте 1943 г. газета "Победа за нами" № 17 (206) посвятила целую полосу творчеству И.Эренбурга. В номере, кроме статьи о творчестве Эренбурга и его взаимосвязях с личным составом соединения, была помещена большая подборка "Стихи о войне" и статья "Великое дело", написанная писателем специально для газеты "Победа за нами". Гудзенко к этому времени уже не один месяц работал в газете и вплотную занимался подготовкой этой полосы. Вероятно, в тот период произошло и более близкое знакомство Гудзенко с Эренбургом, их сближение.
        В апреле 1943 г. на заводе, где до войны работал Лазарь Паперник, которому после подвига в Хлуднево посмертно присвоено звание Героя Советского Союза, состоялся митинг, посвященный его памяти ("Памяти героя" – "Победа за нами", 1943 г. 15 апреля, №20 (209)). И кроме однополчан, среди которых был С. Гудзенко, на завод пригласили Эренбурга. Товарищи по роте много рассказывали о боях под Москвой, о героизме лыжников роты Лазнюка. О походах, о железной воле боевого друга говорил С.Гудзенко. После митинга прозвучала известная в соединении поэма С. Гудзенко о 23 героях-лыжниках. В заключение выступил писатель-орденоносец. «Можно прожить долгую жизнь, но и следа не останется в памяти потомков. Лазарь Паперник обессмертил себя. Славный удел у вашего сына, он умер героем», – сказал Эренбург, обращаясь к родителям Паперника.
        О таких сражениях, о таком героизме, ставшем естественным для каждого советского воина в бою, писал и С. Гудзенко.
        Уже тогда Илья Эренбург, быть может, одним из первых среди маститых писателей, серьёзно, со знанием дела оценил стихи двадцатилетнего красноармейца, прошедшего жестокую выучку в боях, израненного вражескими осколками. Он же стал и крёстным отцом творческого псевдонима поэта, посоветовав подписать первую публикацию в журнале «Знамя» более привычным для читателей именем: Семён Гудзенко. Его рецензии стали мощной поддержкой начинающего поэта. Он рекомендовал его в Союз писателей СССР.
        "Война в стихах Гудзенко – это не эффектные полотна баталистов, не условная романтика в духе Киплинга и не парад, – писал Эренбург в рецензии ("Огонёк", 1944 г., № 5-6, с. 15) на первую книгу С.Гудзенко "Однополчане", вышедшую в 1944 г. – Это грозное суровое дело, где много крови, много жестокого и где человек находит в себе залежи высоких чувств: верности, любви, самозабвения..."
        Газета "Победа за нами", всегда очень внимательная к своему поэту, перепечатала эту рецензию в одном из мартовских номеров 1944 г., а в сентябре того же года – №27 (264) – опубликовала специально написанную для газеты статью И. Эренбурга "Стихи солдата" – "отклик одного из крупнейших советских писателей о молодом поэте, воспитаннике нашей части".
        "Стихи Гудзенко, – писал в этой статье И.Эренбург, – если не ошибаюсь, первые удачные стихи, написанные не наблюдателем, но участником боя. В них нет красивости. Это не романсы и не песни из фильма. Это настоящие стихи...
        Конечно, есть в первой книге юноши Гудзенко и отражённый свет...
        Дело, однако, не в некоторых неизбежных ошибках молодости. Дело в рождении нового поэта. Приняла его война. И стихи эти о войне, о горе и мужестве, о боевой дружбе, о том, как ширилось сердце в наше грозное время. Крохотная книжка, она заменит много поэм, в которых – вода, окрашенная под кровь. А здесь несколько капель, но не воды – крови".
        Это же впечатление вызывали стихи Гудзенко и у его поэтических ровесников, воевавших в те дни, начинавших в окопах слагать первые стихотворные строки. Многие отмечали необычайную точность передачи поэтом состояния бойца перед атакой, в бою, после сражения, в минуты походов и отдыха, в тяжкий час похорон сражённого пулей друга.
        Все богатство чувств у человека в самый трудный для него период – в дни войны – было доступно и близко поэту. (Недаром же в одной из записных книжек появился перечень тем, на которые он хотел бы написать баллады: "о дружбе, о долге, об одиночестве, о населённом пункте, о знаменосце, о мудрости, о смехе, о встрече, о стойких". Перечень этот можно продолжить теми балладами, что он написал позднее.) Для Гудзенко война воистину стала огромным миром, бесконечным источником поэтических образов.
        В воспоминаниях, посвящённых Семёну Гудзенко, многие называют его "лидером" фронтового поэтического поколения. Поэты, как и он, начинавшие свою литературную биографию на полях сражений Великой Отечественной войны, заметили его стихи уже после первой их публикации в 1943 г. в журнале «Знамя» и сразу признали, что Гудзенко способен выразить то, что, казалось, невозможно сказать словами. Эта его способность стала творческим стимулом, поддержкой для многих фронтовиков, пытавшихся выразить свои чув-ства в стихах. Именно поэтому многие из них вскоре стали считать его лидером нового поэтического поколения. И он сам старался помогать молодым поэтам. Он выискивал начинающих, неизвестных ещё поэтов, пишущих о войне, вёл творческие семинары и даже как редактор-составитель выпустил в 1951 г. в Воениздате "сборник "Солдатские стихи".
        Вспоминая о нём, давние друзья всегда отмечали его удачливость – считался лидером военного поэтического поколения, руководил семинарами на совещаниях молодых поэтов (Москва, Сталинград, Тбилиси). Да и не такой это был человек, чтобы унывать, тем более перед друзьями.
        Но уже вскоре после победы в адрес поэтов военного поколения, еще не успевших выплеснуть свои обжигающие душу впечатления, то и дело звучали упрёки критиков и окололитературных бюрократов в том, что они слишком долго перестраиваются на новую, «мирную» тематику.
        Приведу только два примера из критических отзывов и разборок.
        19 сент. 1946г. Н. Тихонов (из внутреннего отзыва на стихи С. Гудзенко): «Что-то случилось с молодыми авторами. Печаль, мрак, томление, страшное наполняют их стихи. Это как тяжесть на сердце. Обрывки воспоминаний стоят перед глазами. Дым старых битв закрывает сегодняшний день. И стих рваный, неуверенный, ползучий какой-то».
        8 марта 1947 г. Литературная газета. (Всесоюзное совещание молодых писателей). «Невысоким идейным уровнем отличалось выступление поэта С. Гудзенко. С темпераментом, достойным лучшего применения, С. Гудзенко пытался отстоять право молодого писателя на раннюю профессионализацию, не замечая, что тем самым он дезориентирует своих товарищей, зовёт их к творчеству кабинетному, к существованию, изолированному от живой советской действительности.
        В такой же мере странно и невразумительно выглядела попытка т. Гудзенко отстоять своё стихотворение, совершенно справедливо раскритикованное недавно газетой «Культура и жизнь». В этом стихотворении автор воспевает «горечь, хмель и аромат» трофейного рома и захлебывается от восторга, вспоминая:
                                                    В каких я замках ночевал –
                                                    мечтать вам и мечтать!
        Что, кроме дешёвого эстетства мелкой мысли, мещанского смакования «прелестей» буржуазного Запада, можно обнаружить в этих строчках! Было бы, право, куда лучше признаться в этом, нежели поддаваться голосу ущемлённого самолюбия…»
        Подобные отзывы психологически давили на поэта. Ведь уже в 1946 году он написал:
                                                    Было всякое…
                                                    И будет тоже всякое!
                                                    Если в это верить перестану,
                                                    я тогда, как трус перед атакою,
                                                    поклонюсь нагану.
                                                    Пусть отдаст для лба горячего
                                                    все, что он имеет в барабане…
        Появление подобных строк для Семёна Гудзенко означало такой упадок сил, что сама жизнь теряла смысл. Но он, боец по натуре, преодолевал депрессию. Ведь и стихотворение он заканчивал оптимистически:
                                                    Будет всякое!
                                                    Конечно, будет всякое.
                                                    Наша жизнь –
                                                                         всегда перед атакою!
        Молодые поэты пытались сопротивляться. Открытым ответом на нападки критиков прозвучала статья М. Луконина и С. Гудзенко «Разговор о молодых» в Литературной газете, 26 окт. 1946 г.
        «Дело дошло уже до того, что всякое упоминание об опасностях, героической смерти и павших друзьях зачисляется в разряд упаднических настроений, якобы тормозящих движение вперёд… – писали Михаил Луконин и Семён Гудзенко. – Мы не вступили бы в дискуссию, если бы критики не занимались смакованием наших отдельных ошибок и промахов, забывая главное, что характеризует молодую современную поэзию… Главное же в их произведениях – вера в победу, которая провела сквозь все испытания войны, закалив и научив многому… Не тяжести войны явились темой наших стихов, а их преодоление».
        Эта статья, увы, не улучшила положение молодых поэтов.
        Отрицательные отзывы о поэте в печати тормозили издание его книг. Так, «Обзор поэзии 1948 года в Литературной газете» и статья Н. Грибачёва в «Правде», вышедшая одновременно с ЛГ, где он в двух абзацах походя, как бы уже привычно, укорил Гудзенко, стали причиной тому, что в Ужгородском издательстве затормозили выпуск книги «Закарпатские стихи», хотя она была уже свёрстана. Более того, в счёт возмещения полученного за книгу аванса издательство арестовало все гонорары, заработанные поэтом в закарпатской ко-мандировке.
        А в 1951 г. Н. Грибачёв не одобрил книгу уже заболевшего поэта «Новь»: «…для печати не готова». Книгу эту, под названием «Новые края», издательство «Советский писатель» выпустило в свет сразу после кончины поэта, в том же 1953 году.
        Застряла в Воениздате и книга «Стихи и поэмы. 1941–1951», которую Гудзенко подготовил как свой творческий отчёт за десять лет поэтической работы. «Армейская тема всегда для меня была главной», – напоминал он в заявлении с просьбой поставить книгу в план 1952 года. Но лишь огромный авторитет Константина Симонова помог этой книге выйти… уже после смерти молодого поэта.
        Показательна судьба самого известного сейчас его стихотворения, которое даже положено на музыку, – «Моё поколение». Над ним Семён Гудзенко работал несколько военных лет, а закончил лишь в год Великой Победы. Много раз он читал его на поэтических вечерах, но опубликовать никто не решался: слишком страшным для обывателя ощущалось в нём состояние души выжившего на фронте солдата.
        Напечатали «Моё поколение» лишь в 1955 году в журнале «Знамя». Однако и сейчас его строки вызывают неоднозначное отношение. А ведь в стихах Гудзенко, как ни у кого другого, – живые неприкрашенные мгновения подвига воинов, заслонивших родину от врага и заслуживших право вместе с поэтом сказать:
                                                    Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
                                                    Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
                                                    тот поймёт эту правду, – она к нам в окопы и щели
                                                    приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
                                                    Пусть живые запомнят и пусть поколения знают
                                                    эту взятую с боем суровую правду солдат –
                                                    и твои костыли, и смертельная рана сквозная,
                                                    и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат…
        Эта окопная правда не всем была приятна и тогда (потому и не печатали, расходились стихи устно и в списках), и сейчас – нынешние толкователи, отрывая от контекста строку «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…», обличают скопом всех фронтовиков в безжалостности, даже жестокости. Их, не пожалевших живота своего ради существования потомков!
        А Гудзенко и тогда слышал подобное. И понимал, откуда это: «Моя великая Россия лежала долго на дыбе…»
        Ощутив свободу, которую принесла Советская Армия в освобождённые от гитлеровцев страны («С какой свободой я дружил! Ты памяти не тронь!»), он мечтал, что придёт свобода и в родную страну. И он с уверенностью отвечал за своё поколение: «Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты».
        Свой солдатский долг перед теми, кто не дожил до победы, он видел в том, что должен досказать недосказанное ими, научить молодых, предостеречь от ошибок. Как и многие фронтовики, Гудзенко вынес с войны понимание причин разгромного отступления первых месяцев войны.
        Стремление осмыслить то, что уже написано, приходит к каждому поэту в своё время. Семён Гудзенко, поэт военного поколения, как и многие его сверстники – товарищи по перу, встал перед необходимостью сделать это сразу же после войны. В литературных кулуарах, в критических обзорах и рецензиях то и дело слышались упрёки в их адрес в том, что окопный натурализм их военных стихов мешает им перестроиться на новую, "мирную" тематику, увидеть то, во имя чего велась война. Как верно отметил критик А.А. Михайлов, "начальный послевоенный период нельзя назвать благоприятным для развития поэзии. Самое молодое – фронтовое поколение поэтов, потрясённое трагедиями и героикой, буквально переполненное её эмоциональным и психологическим опытом, подверглось нажиму критики, торопившей с переходом на "мирную" тематику".
        О трудностях войны после победы ни говорить, ни тем более писать стихи, было не принято, даже опасно. Тот самый окопный натурализм, который выдвинул Гудзенко еще недавно, в годы войны, теперь не только не поощрялся, но и запрещался, даже бичевался.

                                                                      * * *
        Как вспоминал друг детства Гудзенко Аркадий Галинский, учившийся после войны в МГУ, ему понадобилось сделать доклад на тему "Молодая поэзия" на спецсеминаре по советской литературе. Он обратился за помощью к другу, признанному в то время лидеру молодых поэтов. И Гудзенко, уже неоднократно выступавший со стихами перед студентами МГУ, 25 мая 1947 г. диктует Галинскому то, что он думал об этом, исходя аз собственного опыта:
        "Творческий путь поэта невозможно предвидеть заранее во всех его изменениях, взлётах и падениях. Нельзя после первой книги говорить окончательное "за" или "против". Поэт может найти себя на десятом году работы и даже на двадцатом. Трудно предвидеть, какими будут избранные стихи, что станет основным, определяющим творческую физиономию.
        Существо моей первой удачи, считающейся большой удачей, в умении правдиво рассказать о войне. В "Однополчанах" форма стиха – вопрос второстепенный, даже третьестепенный. Ей уделялось мало внимания. Основное – в стихах живёт острое обнажённое чувство и точность батальных картин (баллады). В лучших стихах последующих лет – те же качества, но более успокоенные, приземлённые. Приземлённость (её следует здесь понимать, как антипод пафоса) – не отрицательная черта фронтовой поэзии. И в её оценке неправы некоторые критики. И если поэт Гудзенко или прозаик Некрасов в своём творчестве не пишут в каждом абзаце высоким стилем о патриотизме, то в этой скромности – скромности художника – таится истинный, подлинный патриотизм. Простое описание подвига лучше декларации о самопожертвовании.
        Конечно, синтез окопной правды и настоящей романтики преимущественен во всех других подходах к военному материалу. Но не следует забывать, что есть произведения двух дыханий: первого – сказанного между боями или даже в бою, второго – через "энное" количество лет после войны. О гражданской войне писали в 30-х годах Багрицкий, Прокофьев, Светлов. В 60-х годах ещё будут писать об Отечественной войне, и тогда будет синтез.
        Я не могу автоматически переключаться с темы на тему, особенно с такой, которая меня вызвала к полнокровной творческой жизни. Легче переключить производство с выработки шин на газовые колонки, но это не может быть исходной точкой для переключения с темы на тему в искусстве. Жизнь, которой живёт поэт, среда и мировоззрение неизбежно войдут в произведение, которое будет написано о прошлом жизненном этапе. Тяжёлое и величественное прошлое скажется в новой теме, если к ней подошёл поэт.
        Нельзя требовать от молодых поэтов, рождённых войной, таких же по силе стихов о труде. Тема войны – вечная, разрабатывать её поэты будут всегда. Стихи 40-х годов не похожи на стихи 30-х годов и 50-х. Но в этот промежуток может работать один и тот же поэт, и творчество его, как цепь, будет состоять из звеньев. Настоящий поэт сумеет сковать звенья вместе, более слабый создаст разрозненные книги, а просто версификатор сможет писать во время войны о труде, а во время мира об атаках с одинаковым профессиональном уменьем, душевным холодом и неправдоподобием".
        Сформулировать путь поэтического осмысления тех жизненных впечатлений, которые выпали поэту, ему понадобилось и для того, чтобы поделиться своим опытом с молодыми поэтами, с которыми он занимался на творческих семинарах – Львов (1946), Ленинград (1948), Москва (1948), Грузия (1950), Сталинград (1950), Москва (1951).
        Попыткой осмыслить своё творчество стали и некоторые стихи. Интересное явление наблюдается при изучении рукописей Гудзенко. Нередко стихотворение, начатое как лирическое, от имени поэта, в постепенной переработке перерождается – и вместо "я" появляется "мы", и уходят нюансы, строки, строфы, несущие в себе точную биографическую привязку. Не всегда стихотворение от этого выигрывало, но чаще всего он просто оставлял на будущее работу над этими стихами, замышляя (судя по записям в блокнотах) большую автобиографическую поэму.
        Но всё более постоянной становилась необычайная привязанность поэта к той воинской купели, что стала для него истоком неиссякаемой творческой силы.

                                                                       * * *
        Как и все, Семён Гудзенко после войны ищет новые мирные темы, и поиски эти активны и эмоциональны. Поиски мирных тем перемежаются с творческими семинарами молодых поэтов.
        В июне 1946 г. Семен Гудзенко вместе с Борисом Горбатовым ездил во Львов, где они провели семинар с молодыми писателями Львова. В редакции окружной военной газеты "Сталинское знамя"      С. Гудзенко встретил многих своих фронтовых друзей, с которыми вспомнилось немало боевых эпизодов недавно закончившейся войны. За те дни, что Гудзенко провел в Закарпатье, он объездил его вдоль и поперёк. Для него, выросшего на Украине, Карпаты были хоть и родным, но незнакомым краем. Эти поездки вызвали к жизни жизнерадостные строки о смелых людях, живущих здесь. Стихи, которые он писал тогда, вошли впоследствии в книгу «Закарпатские стихи». И первое – «Пролог» – как бы продолжило стихотворение «Мое поколение» – представило военное поколение, вернувшееся с фронта, в новых условиях, после победы: «Все нашли себе по нраву/ и ремесла и дела».
        В июле 1947 г. Гудзенко вторично ездил в Закарпатье – в Ужгород. Некоторые из стихов, которые он написал в прошлой поездке для книги «Закарпатские стихи», он опубликовал на русском и в переводах на украинский в ужгородских газетах: «Закарпатская правда», «Закарпатская Украина», «Молодость Закарпатья», Он также написал для них статьи "Литературная Москва", "В театрах Москвы", "Встреча ровесников" (о Первом Всесоюзном совещании молодых писателей, состоявшемся в марте 1947г.) и рецензии на книги молодых поэтов Закарпатья". Он перевёл и опубликовал в Ужгороде несколько стихотворений молодых поэтов Юрия Гойды и Николая Шаповала. Их стихи позже он опубликовал и в Москве.
        Гудзенко побывал в Хусте, Рахове, Мукачеве и написал для закарпатских газет несколько очерков: "Мукачево сегодня", "В Рахове", "В Хусте", "У солекопов", "У виноградарей", "Молодёжь Мукачева".
        Он выступал с чтением своих стихов и рассказами о литературной жизни Москвы и о Всесоюзном совещании молодых писателей и на городских вечерах в Хусте и Мукачеве, и на комсомольском активе в Ужгороде, и в редакциях газет и в воинских частях.
        Творческая командировка была плодотворна. К концу года он закончил книгу «Закарпатские стихи», сдал её в издательство «Советский писатель» и в 1948 г. она была выпущена тиражом 10 тысяч экземпляров. В Ужгороде он тоже сдал в Закарпатское областное издательство книгу стихов, но в 1948г. её выпуск затормозили в связи с нелестными отзывами о поэзии Гудзенко в Литературной газете и в «Правде». Книга в Закарпатье так и не вышла.
        В 1947 г. по командировке Союза писателей для участия в агитационной компании в связи с предстоящими выборами в Верховный Совет М. Луконин и С. Гудзенко ездили в Курск и Орёл. Страна переходила к мирной жизни. Уже 10 февраля 1946 года состоялись первые послевоенные выборы в Верховный Совет СССР, а в феврале 1947 – в Верховный Совет РСФСР. Закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства на 1946-1950 годы был принят новым составом Верховного Совета. В декабре 1947 года по всей стране прошли выборы в местные Советы депутатов трудящихся.
        На встречах с избирателями поэты читали свои стихи: на литературной среде в редакции газеты «Курская правда», перед читателями областной библиотеки, на городском активе комсомола, по радио и на избирательных участках среди трудящихся города. В результате их ознакомления с жизнью и бытом города, с кандидатами, выдвинутыми в депутаты Верховного совета РСФСР, поэты написали совместно пять стихотворений («Благодарность вождю», «Курск», «Солдатское сердце», «Ровеснице», «Наша школа»), составивших небольшую книжечку «Курская тетрадь», выпущенную издательством «Курская правда» в 1947 г. (подписано к печати 27/I-47 г.)
        Когда в октябре 1948 г. вместе с группой поэтов (П. Антокольский, А. Межиров, М. Луконин) Гудзенко приезжал в Орёл, он читал стихи из двух своих последних книжек: "После марша" и "Закарпатские стихи", изданных в 1947 и 1948-м годах. Известных поэтов слушали взволнованные аудитории в гулком сборочном цехе машиностроительного завода, в пединституте, в областной библиотеке, в редакциях.
        В июне 1948 г. Гудзенко приехал в г. Кызыл, столицу Тувинской автономной области. Только в октябре 1944 г. Тува была принята в состав РСФСР как автономная область.
        Как метко отметил Долматовский, и Закарпатская Украина, и Тува – «новые края советской страны» – вызывали особый интерес поэта. На первой встрече с тувинской интеллигенцией в редакции «Тувинской правды» Гудзенко рассказал о себе, о литературной жизни Москвы, читал свои стихи.
        За два месяца пребывания он объездил всю маленькую горную Туву. Итогом путешествия поэта стал очерк о Туве, опубликованный в альманахе "Год XXXII" вместе с переводами стихов тувинских поэтов. Семён Гудзенко писал для местных газет репортажи, очерки и стихи. Ознакомившись с первыми опытами молодых писателей и поэтов, он представил разбор их произведений на страницах местной молодежной газеты. Переводы стихов тувинских поэтов С.А. Сарыг-оола, О.К. Саган-оола, В.Л. Эренчина, Л.Б. Чадамба, С.С. Сюрюн-оола, О.О. Сувакпита и Ю.Ш. Кюнзегеша, сделанные Семёном Гудзенко, появились позже в журналах "Огонёк", "Смена" и "Дружба народов".
        А стихи Гудзенко о Туве, переведённые на тувинский язык, вышли отдельной книжкой в Кызыле только в 1979 г. под названием «Оруктар» («Дороги»).
        В каких бы местах он ни был в творческих командировках – всюду рождались строки, вызванные неизбывной тревогой последнего мига перед атакой. От него ведёт он отсчёт своей недолгой творческой жизни, с ним сравнивает и свои поступки, и чужие; о нём вспоминает при встречах с однополчанами, да и вообще с фронтовиками, каждому из которых ведомо это волнение.
        И там, где он находил параллели с недавним прошлым, вызывал в душе тревоги и радости солдатского бытия, погружался в беспредельность тишины и красот отвоёванной в боях родины; всегда, когда он ощущал себя солдатом, а значит соратником воевавших, погибших, продолживших солдатскую судьбу в мирных делах, – стихи становились открытием. Он много ездит в поисках новых поэтических откровений, и непритязательность, солдатская простота бытия сближает для него первые послевоенные годы с последними годами войны, когда он исколесил не только Украину и Молдавию, но и Венгрию, Чехословакию, побывав даже в Берлине. Недаром он замечает в записной книжке:
                                                    Ни двора у меня, ни кола –
                                                    видят боги.
                                                    Я поэт не города, не села –
                                                    я поэт дороги.
                                                    Потому не ставлю ни в грош
                                                    гомон улиц
                                                    и листву придорожных рощ
                                                    в июле.
        Отсюда рождается цикл стихов "Отъезды", в которых остро ощущается та внутренняя неустроенность, поиски себя нынешнего, неразрывность с фронтовым братством, которая владела          поэтом в то время.
                                                    Нет конца моей дороги,
                                                    И не ждёт меня порог!
                                                    Видно, снова в эпилоге
                                                    Начинается пролог.
        Так он писал в «Эпилоге» в «Закарпатских стихах», отчетливо осознавая, что неизменно подтверждается его предназначение – поэт дороги.
        В поездках в Закарпатье, в Туву возможность прикоснуться к солдатскому "я" выдавалась лишь изредка. Много было нового, интересного, увлекательного, полезного, и всё же вольно или невольно, не имея возможности активно действовать, он лишь созерцал происходящие события.
Когда же в 1949 и 1950 годах он ездил в Среднюю Азию, в Туркестанский военный округ, то, день за днём наблюдая солдат, живя с ними одной жизнью, он как бы возвращался в прошлое и понимал, что военная тема не изжила себя.
        В июне 1949 г. с рекомендацией от К. Симонова по командировке от Союза писателей СССР и с заданием от журнала «Новый мир» Гудзенко поехал в Ташкент, чтобы написать цикл стихов или поэму о нашей армии мирных дней. Мары, Кушка, Голодная степь – проехав по частям Туркестанского военного округа, Гудзенко написал поэму «Дальний гарнизон», посвящённую жизни воинов округа. Поэма была закончена, напечатана в журнале «Новый мир» и сдана в издательство.
        Кроме того, около двух недель Гудзенко переводил стихи таджикских поэтов в Сталинабаде, в преддверие готовящейся декады таджикских поэтов, которые осенью 1949 г. собирались выступать в Москве.
        В следующем году Гудзенко вновь поехал в Среднюю Азию, чтобы встретиться с теми людьми, с которыми он сблизился. Тем более что читатели из воинских частей, высоко оценившие поэму, просили его приехать. И в сентябре-октябре 1950 г. он снова проехал по прежнему маршруту: Ташкент, Мары, пустыня… Он не только выступал перед читателями, но собирал материалы для новой книги. Большой цикл «Туркестанских стихов», написанных после этой поездки, внутренне продолжил поэму «Дальний гарнизон». А «Среднеазиатские дневники», основанные на записях, которые он вёл в дни обеих поездок, увидели свет только через четырнадцать лет после написания.
        Вот лишь некоторые заметки из той поездки:
        "Многие офицеры ещё не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало ему говорили о тяготах войны, о тяжести боёв, о силе нашего противника. Теперь поэты и прозаики только так и должны воспитывать народ...
        Приятно смотреть на коренастых, в хорошо подогнанном обмундировании солдат призыва 1948-1949 годов, которые не нюхали пороха. О них фронтовики уже начинают говорить с уважением. Так выковывается новый тип солдата мирного времени. Он служит рядом с воевавшим – под его влиянием, подражая ему. Тот, кто падал под фугасными бомбами, атомным не молится...
        Часть живет размеренно, но, как всегда, в обороне, до подхода "противника", лениво, без энергии, без динамики. Горячий чай из котла, из железных кружек, на подножке вкопанного в пашню пыльного грузовика; солдат – на скатке, с автоматом, заснувший с ходу на пригорке под палящим солнцем, как это все томительно знакомо и напоминает юность, лето и осень 1941 года. Я сразу привык к портянкам и сапогам, к шинели и гимнастёрке. Видно, военные привычки на всю жизнь!..
        Плохо, что в воспитании солдат отсутствует военная романтика. Вот ведь романтикой гражданской войны ещё до сих пор живет училище им. Ленина в Ташкенте. Нужна новая романтика. Гордость быть сильным и смелым солдатом решает исход боя...
        Я всё время, глядя на солдат, думаю о том, что мы мало даём им романтических книг об армии. Ведь как волнует их то, что генерал Петров был комроты, а полковник Денисов – старшиной у него. И вот же выросли оба! Вот он, жезл маршала в ранце солдата. Об этом нужно писать...
        Мне сказал вчера один капитан-туркестанец:
        – Правильно вы написали: "По колено пыль, по пояс пыль, по грудь".
        Эти слова мне дороже многих речей "за" или "против"...
        В Корее плохо. Американцы перешли параллель. Пахнет порохом, и поэтому с ещё новой силой встаёт вопрос о литературе, посвящённой послевоенной армии. Об этом надо писать и говорить, чтобы не оказаться в неоплатном долгу перед народом..."
        Сам Гудзенко лишь частично сумел выполнить эту задачу. Поэма "Дальний гарнизон", сразу же получившая широкое признание читателей и критики, и цикл стихотворений "Миролюбивые солдаты", отдельные из которых увидели свет ещё при жизни поэта, – вот те произведения, что успел написать поэт по впечатлениям поездки в ТуркВО. И они стали для него как бы воплощением той задачи, которую он считал первостепенной. Поэма "Дальний гарнизон" до сих пор считается одним из лучших поэтических произведений об армейской службе в мирное время, на котором воспиталось не одно поколение молодых воинов. Невольно вспоминаются строчки из набросков стихотворения военных лет "Новобранцы".
                                                    Всю правду рассказали пополнению.
                                                    Нам незачем от юношей скрывать:
                                                    им потому здесь легче наступать,
                                                    что мы прошли сквозь смерть и отступленье...
        Стремление своим личным опытом облегчить пополненью тяготы службы, помочь ему добиться большего, не совершить ошибок предыдущих поколений можно проследить не только в творчестве Гудзенко военных лет, но и в последующие годы. Это качество его поэзии, несомненно, связано с аналогичной чертой характера, отмечаемой всеми его современниками, друзьями и однополчанами, – с добротой и необычайной заботливостью, душевной открытостью каждому человеку. Он со всеми сходился накоротке даже в недолгих командировках, и любой, только что встреченный, почти незнакомый собеседник чувствовал не просто его расположение к себе, но – главное – и то, что он простой и совершенно свой парень. За его отзывчивостью и заботой, как отметил Павел Антокольский, "стояло живое у него чувство поколения, одно из самых властных и организующих у молодого поэта. Он принёс его из армии. Семён Гудзенко навсегда запомнил свой солдатский долг по отношению к великому множеству подобных ему молодых, тех, которые погибли, и тех, которые остались в живых. Памятливыми признаниями долга полна его лирика..."
        Тот же долг двигал им, когда, сражённый тяжелой болезнью, он перенёс сложнейшую операцию и, едва оправившись, создал три последних своих сти-хотворений, вошедших в число самых совершенных его творений. Он знал, что "выбор не большой: жизнь или смерть", вновь, как на войне, ему идти в сраженье. И уверенность духовно сильного человека, верящего, что его выстраданный в единоборстве с болезнью душевный опыт не раз пригодится людям, двигала им, когда писал он эти строки:
                                                    Но даже если жизнь мгновенна,
                                                    я счастлив жить...
        15 февраля 1953 г. его не стало, но в памяти современников, в стихах он всегда остается поэтом-бойцом, который каждой своей строкой – на передовой, в той военной купели, что дала ему пропуск в бессмертие.