ВОЙНУ ОПИШЕМ ПРОСТО И ПРАВДИВО

        У всех без исключения поэтов военного, фронтового поколения — это были самые важные, «звездные» годы. «Никогда так ярко уже не будет жизнь моя гореть», — с грустью и гордостью признавалась Юлия Друнина. Пережитое в те «свинцовые» годы для них не просто сумма драматических, много лет не уходящих воспоминаний. От этих, как назовет их в одном стихотворении Ваншенкин, «костров воспоминаннй» — немеркнущий, неугасимый свет: «Горят костры, горят и догореть не могут».
        Я говорю здесь о поколении, но правомерно ли вообще это понятие применительно к литературе,              к поэзии? Это не праздный вопрос. В искусстве всегда бывают зрелые мастера и начинающие, маститые и пробующие свои силы, появляются новые, малодые художники и заканчивают свой путь их старшие коллеги. Неумолимый календарь человеческого бытия определен раз и навсегда. И если исходить из него, понятие поколения в искусстве лишено какого либо-ясного содержания, как и понятие «отцы и дети», все мы в зависимости ат возраста выступаем в той или иной роли. Рождение литературного поколенил непременно связано с событиями, затрагивающими основные, глубинные пласты народной жизни, с испытаниями и потрясениями, накладывающими неизгладимый отпечаток на характер современников, посетивших «сей мир    в его минуты роковые». Оно связано с постижением всех этих уроков истории, которое становится насущной духовной потребностью. Какие же событя национальной истории могут вызвать к жизни новое литературное поколение? Таким событием была, например, Отечественная война 1812 года, сопровождавшаяся стремительным взлетом национального и гражданского самосознания. В ряду исторических событий от исхода которых зависела судьба страны, народа — Великая Отечественная война против фашистского нашествия. Это было очень тяжелое испытание, мы терпели позорные поражения, отдали в руки врага огромные территории, поняли цену довоенной похвальбе властей, что воевать будем на чужой земле малой кровью. Все-таки одолели врага, одержали победу, хотя стоила она бесчисленных жертв. Это время отмечено высочайшим напряжением народных сил, необычайным ростом и зрелостью чувства гражданской ответственности, самоотверженности и человеческого достоинства. «В этой войне мы не только победили фашизм и отстояли будущее человечества.    В ней мы еще осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы преподали великий урок человеческого достоинства».
        Говоря о воздействии Великой Отечественной войны на литературу, рассматривали главным образом произведения, созданные в дни войны. Но это взгляд узкий, упускающий из вида гораздо более широкий круг серьезных явлений. На долгие годы события и люди войны стали предметом художественного исследования. Больше того, пережитое на фронте разбудило в очень многих художников. Вот та историческая почва, которая вызвала к жизни прозаиков и поэтов фронтового поколения. Так оно возникло.

У каждого поэта есть провинция.                              И у меня есть тоже неизменная,
Она ему ошибки и грехи,                                               на карту не внесенная одна,
все мелкие обиды и провинности                                 суровая моя и откровенная,
прощает за правдивые стихи.                                     далекая провинция —
                                                                                                                      Война...

        Это строки из стихотворения Гудзенко «Я в гарнизонном клубе за Карпатами...», написанного в 1947 году. Все здесь верно: и то, что поэт продолжает быть верен войне, и то, что он пишет о ней правдивые стихи... Вот автобиография Гудзенко, хранящаяся в Союзе писателей, она написана в 1952 году: «Я, Семён Петрович Гудзенко, родился в Киеве в 1922 году. В Киеве окончил десять классов и переехал в Москву, поступив в ИФЛИ им.Чернышевского. Летом 1941 года добровольно ушел на фронт, был ранен в 1942 на Смоленщине. С 1943 стал печататься. В 1944 году вышла первая книга стихов. После войны много ездил по стране». Как ни лаконична автобиография, нельзя не обратить внимания на то, что семь послевоенных лет вместились в одну лишь коротенькую, в сущности «отписочную» фразу. Наверное, это не случайно, они, эти годы, не были для него судьбоносными, поэтому и оказались как бы вытесненными за пределы биографии.
        Подлинной его биографией была война Он писал: «Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты». Это — «как пред Господом Богом», с которым сравнивается комбат, возникло не случайно. Там, под пулями и осколками, высшей нравственной инстанцией был комбат. Автобиография подтверждает то, что было написано в процитированном выше стихотворении «Я в гарнизонном клубе за Карпатами...».
        Путь начинавших тогда поэтов и прозаиков фронтового поколения не был устлан розами, правда о войне после победы с большим трудом пробивала себе дорогу в печать. Уже действовало указание: хватит о войне, она была и прошла, другими темами должны заняться поэты.
        Вскоре после конца войны Илья Эренбург, Павел Антокольский, Константин Симонов составили сборник стихов поэтов фронтового поколения, но сборник этот света не увидел. Не преодолели быстро сооруженную официальную плотину и некоторые стихи Гудзенко — из самых лучших. Мы, тогдашние любители поэзии, их запомнили, потому что, выступая, он часто читал их. Стихотворение «Мое поколение» Гудзенко напечатать не удалось. Оно было опубликовано после его смерти. А над еще одним (тоже очень известным) его стихотворением «Перед атакой» погулял редакторско-цензорский карандаш: на место

                                                 Будь проклят сорок первый год
                                                     И вмерзшая в снега пехота
        вставили:

                                                 Ракеты просит небосвод
                                                     И вмерзшая в снега пехота.

        Как говорится, комментарии излишни.
        Большая часть стихов Гудзенко рождена войной и посвящена войне.
Эти стихи и составили ему имя и место в истории нашей поэзии.
        В чем сила и долговечность военных стихов Гудзенко? Конечно, их автор был человеком одаренным. Это условие необходимое, но все-таки недостаточное — талант может и не реализоваться, если питающая его жизненная почва скудна. Гудзенко был переполнен впечатлениями фронтовой жизни, на смертельном рубеже открывшими ему мир и человеческуо душу. Судьба родины, культуры, человечества решалась тогда в каждом окопе, где сражались и умирали его однополчане, его ровесники, где под минометным и пулеметным огнем он ходил в атаку. Все, что он написал о войне, это, в сущности, лирический дневник, исповедь «сына трудного века», молодого солдата Великой Отечественной.
        Гудзенко, как и многие тысячи других юношей, почти мальчиков, что начали «в июне, на заре», «был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне». И пишет он в стихах о том, что видели они все и что пришлось пережить и ему: о первой атаке, самой губительной, и смерти друга, о горьких дорогах отступления, о ледяной стуже и пламени пожаров, о том, как разрывается мина «черным веером на снегу». Только тот, кто сам поднимался в атаку под «свинцовым градом» и тащил в распутицу пушки на руках, кто перебегал через улицу в багровой пыли от только что разорвавшихся снарядов и, прижавшись к земле, слушал свист бомбы, мог с такой убедительностью, передавая чувства и мысли «окопника», написать: «Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки».
        Самое главное о себе, о своей жизни, о войне Гудзенко рассказал в стихах — его стихи пополняют короткую автобиографию.
        В 1939 году Гудзенко поступил в ИФЛИ. Позже в дневнике со свойстенным ему ироническим отношением    к себе он вспоминал себя тогдашнего: «Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя. Обнажены крепкие загорелые руки. Приехал в Москву из теплого зеленого Киева. Он мечтает быть поэтом беспокойным и бушующим. Таким я был в августе 1939 года в Москве у Киевского вокзала». Стихи Гудзенко начал писать в школьные годы, поэтому и отправился в Москву, в ИФЛИ. В когорту ифлийских поэтов (Кульчицкий, Самойлов, Слуцкий) Гудзенко не попал, видно, по молодости, хотя внутренне был с ними связан, конечно, знал их стихи, некоторые отзвуки этих стихов потом отозвались в том, что он писал о войне. Эта связь бросается в глаза.
        В первые дни войны Гудзенко добровольцем ушел в армию, служил в Отдельной бригаде особого назначения, воевал под Москвой, участвовал в операциях отрядов лыжников, которые забрасывали в тыл врага. Во время одного из таких рейдов был тяжело ранен. В дневнике записал потом: «Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал.
Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу, Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях».
        И в конце войны Гудзенко снова отправляется в армию, ведущую бои в Венгрии. Бои там идут тяжелые, их описали потом в своих повестях Григорий Бакланов и Василь Быков. Это ясно видит и Гудзенко, не поддается возникавшему тогда предпобедному угару.
        Он писал Эренбургу: «Война на нашем участке еще настоящая. Все повторяется. Недавно попал под сильную бомбежку у переправы через Мораву. Лежал долго там и томительно. Умирать в 1945 году очень не хочется». А это дневниковая запись той поры: «Немцы наступают у Эстергома. Чудовищно. Мы в Берлине, а они здесь бесятся, что это — тупость, конвульсия или стратегия? Где-то на маленьком участке в 10—15 километров повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я должен писать — это правда войны. Наша сила в том, что мы не скрываем неудач от себя, да, я должен писать о неудачах в 45-м году...».
        Правда о войне — для него сливались воедино солдатский долг и поэтическая задача, цель. Он навсегда запомнил трагические уроки проклятого сорок первого — уроки отступлений и бесчисленных жертв. Вот запись в дневнике, сделанная им через несколько лет после победы: «Многие офицеры еще не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало говорили о тяготах войны, о тяжести боев, о силе нашего противника». И вслед за этим: «Теперь поэты и прозаики только так и должны воспитывать народ» — разумеется, в этот круг обязанных говорить правду он включал и себя, может быть, себя прежде всего.
        Поэтическое поколение, к которому принадлежал Гудзенко, назвали военным (или фронтовым) — название это закрепилось, вошло в обиход. Все эти поэты свою литературную родословную начинают с войны. И дело даже не только в том, что многие из них первые рифмованные строки сложили в редкие часы затишья на переднем крае или в бессонные ночи в госпитале и впервые увидели свое имя под напечатанными стихами на страницах армейских газет. Главное — в их мироощущении. Война была ддя них, вчерашних школьников или недоучившихся студентов, крутым и досрочным началом трагического варианта «взрослой» жизни. На фронте они приобрели то суровое знание мира и человеческой души, которое не всегда приходит и после долгой жизни в мирные, благополучные времена, в эти свинцовые годы открылся, пробился их талант, возникла потребность поделиться пережитым.
        Почти все они прошли войну (или большую и самую тяжелую ее часть) солдатами и офицерами переднего края. Как хорошо сказал о них Твардовский, они «видели пот и кровь войны на своей гимнастерке». Это была их обычная, повседневная жизнь в постоянном, самом близком соседстве со смертью.
        В своей знаменитой мемуарной книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург посвятил молодому поэту Гудзенко целую главу. В 1955 году в предисловии к первой выходившей после кончины Гудзенко его книге Константин Симонов писал: «Эта книга стихов — книга военного человека, написавшего о военных людях и о самом себе тоже, прежде всего, как о рядовом нашей армии».
        Дневники Гудзенко свидетельствуют, что еще в предвоенную, студенческую пору он много размышлял об истинном и ложном в литературе, в поэзии. Иногда это общее (ифлийского студенчества) мнение. Вот эти записи. «Мы не любили Лебедева-Кумача, ходульных "О” о великой стране, — мы были и остались правыми».  И еще — это уже наблюдения военной поры: «Лебедев-Кумач, 1941 г. ”За нее мы кровь прольем с охотой“. Какая суконная, мертвая строка о крови свободных, гордых людей. Так писать — лучше промолчать». Так вспоминалось и до войны, и на фронте казенное бодрячество и безудержное ликование вездесущего в предвоенные годы Лебедева-Кумача (он захлебывался от восторга, главный эпитет в его песнях «веселый» — «мы можем петь и смеяться, как дети», «Живем мы весело сегодня: а завтра будем веселей»).
        Вот вывод, который Гудзенко сформулировал для себя и которому следовал: «Ни одной ходульной строки. Это закон». Та же заповедь, тот же «закон» в строках неоконченного стихотворения: «Ты вспомни все: бои и дали. И кровью книгу напиши».
        Я познакомился с Гудзенко в сорок пятом, вскоре после победы. Это было удивительное время в истории нашей поэзии. Что-то похожее происходило потом, в «оттепельную» пору, когда кумирами читателей становились Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский. Поэты тогда выступали в Политехническом, в недавно выстроенных Лужниках, у памятника Маяковского. Начал выходить ежегодный «День поэзии». Масштабы поэтических мероприятий и количество публики были гораздо большими, но интерес к молодым поэтам, возвращавшимся после войны из армии (многие еще носили гимнастерки и шинели) был не менее пылким. Утверждаю это, не опасаясь обвинений в преувеличении. Выступаю в роли добросовестного свидетеля. Впрочем, это хорошо запомнил не только я.
        Вернувшийся из армии, где он начал писать стихи, Константин Ваншенкин, попав на поэтические вечера, обнаружил, что, помимо Твардовского, Исаковского, Суркова и Симонова, существует еще одна военная поэзия, это она гремит на вечерах, встречая бурное одобрение слушателей, есть у нее свои лидеры — у них нет еще книг, но они уже известны. Да, шли тогда один за другим их вечера в переполненных аудиториях — на филологическом факультете в Московском университете, в студенческом общежитии на Стромынке, в Литинституте на Тверском бульваре, в разных клубах. На многих я был. Ряд заявлявших о себе поэтов день ото дня пополнялся — их становилось все больше: Александр Межиров, Виктор Урин, Юлия Друнина, Марк Максимов, Сергей Орлов, позднее появились Евгений Винокуров, Константин Ваншенкин, Константин Левин, Григорий Поженян, Юрий Левитанский и др.
        Верховодил этой довольно быстро разраставшейся поэтической ватагой Гудзенко. Он был, как сказали бы нынче, её неформальным лидером.
        И вот еще о чем нужно сказать. В своих стихах Гудзенко, как в эстаФете, продолжал многие темы ифлийских поэтов, погибших на фронте. В свою очередь, стихи его и следовавших за ним поэтов фронтового поколения пробудили общественный и литературный интерес к поэзии сложивших на войне голову молодых поэтов. Об этом продолжении эстафеты написал Лев Озеров: «В моих собеседованиях со студентами литературного института в 50-е, 60-е, 70-е годы я непременно ссылался на поэтическое братство поэтов, пришедших с войны и напомнивших и возвысивших имена поэтов, с войны не вернувшихся. Этот живой пример оказался убедительным. С годами его уникальность вырастала в своем значении. Судьба поэзии связывалась    с судьбой отечества в час тяжелейших испытаний».
        Но когда окончилась война, вскоре после того, как умолк орудийный грохот, многое в литературной жизни стало меняться. Она после постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» стала резко мрачнеть. Это новое время потребовало новых песен. За пределами этого нового времени оказалась и недавно окончившаяся война, которой продолжали жить Гудзенко и его молодые товарищи по поэзии. Она еще не становилась для них прошлым, отрезанным от сегодняшних дней. Нет, прямого запрета вроде бы не было, но не рекомендовали этим заниматься — мол, война уже прошлое, к нынешним делам отношения не имеющее. Эту драму пережил и Гудзенко. Был он человеком живым, неугомонным, любознательным, в поисках новых впечатлений и тем стал много ездить в необжитые поэзией края и привозил из командировок стихи.
        Эренбург в мемуарной книге вспоминал, что как-то в ту невеселую для него пору Гудзенко сказал ему      с горечью: «Я научился писать, а пишу хуже». На войне лирический герой Гудзенко жил, был ее участником, действующим лицом разворачивающихся событий, во многих стихах мирного времени он вольно или невольно оказывался в позиции созерцательной по отношению к окружающей действительности; не пережитое, не радость и боль сердца, а беглые и нередко поверхностные впечатления становились поводом для поэтического излияния. Он искал связь между прошлым и настоящим, в его стихах то и дело появлялись бывшие солдаты, которые с войны «вернулись с уваженьем к невоенному труду». Очень быстро это стало у Гудзенко и его поэтических ровесников набившим оскомину, заезженным стереотипом. И сейчас ясно, что лучшими из созданных тогда Гудзенко оказались стихи, в которых лирический герой словно бы упивается радостью наконец наступившего мирного бытия («Добрый дождь», «Пейзаж», «На базаре»). Строго говоря, это была для него еще одна грань, самый важный итог недавно окончившейся кровавой войны — долгожданный мир, радость бытия, восстанавливающихся ценностей жизни.
        Вот несколько строк из стихотворения «Пейзаж»:

Я люблю суету по утрам.                                          И других самых разных вещей.
Я люблю, чтоб трам-тарарам —                            Вон индюк, выставляя кадык,
Из предместий влетали, трубя,                               Ходит между оранжевых тыкв.
Кони, камень холодный дробя.                                  А у тыквы коричневый бок,
В каждой бричке полно овощей                               Как мокитру, обжег ее бог.

        Последние стихи Гудзенко написал, пережив тяжелую операцию, стараясь выкарабкаться из лап подступающей смерти. Дни его были сочтены. Эти стихи входят в ряд самых сильных, самых совершенных его творений. Как и на фронте, под огнем, поэт оказался снова в положении, в котором «выбор небольшой: жизнь или смерть». Впрочем, кажется, здесь вряд ли годится это сравнительное «как» — пережитое на фронте резко приблизилось к нему, словно бы ожило. Вот откуда эти строки: «Жизнь мою спасали много суток в белом, как десантники, врачи», «Как без вести пропавших ждут...»
        После нескольких лет безрадостного стихосочинительства он, возвратясь к пережитому и выстраданному на фронте под огнем как к главному событию своей судьбы, ее звездному часу, снова стал поэтом в подлинном смысле этого высокого определения — таким, каким явился к читателям в сорок третьем.
        Как и все солдаты, Гудзенко мечтал в войну о мире, о солнце, о счастье, которые принесет победа. Но он хотел во что бы то ни стало сберечь для будущего то, что в жестоких испытаниях войны, в минуты смертельной опасности проявлялось в людях: самоотверженность, душевную щедрость, дружбу, верность долгу. В кровавом сорок втором он думал о том, как надо будет жить в мирное время.

        Издавна, кажется с античной поры, существует поверье, что поэты обладают даром провидения. Случается, что в стихах они даже могут угадать, предсказать свою судьбу. Похоже, что это подтверждают и наши времена, и поэты нашего времени.

                                                       Мы не от старости умрем —
                                                       От старых ран умрем.

        Гудзенко умер в феврале 1953 года, ему было всего тридцать лет. Это было очень тяжелое, мрачное время: по воле Сталина вовсю в очередной раз раскручивался маховик злодеяний, шли аресты, еще туже завертывали гайки. Во время последней встречи с Эренбургом Гудзенко сказал ему печально: «Многое не так получилось...»
        Для всех, кто знал Гудзенко, кто ценил его стихи, эта смерть была тяжелым ударом. Горе это отозвалось    в стихах его товарищей по войне и поэзии. Обычно о талантливом человеке, жизнь которого оборвалась рано,  с горечью говорят: сколько бы он мог еще сделать. Но о Семёне Гудзенко нельзя не сказать и другое: как много он успел, какой яркий след оставил в нашей поэзии. Стихи его прошли не знающую снисхождений проверку временем, выдержали этот самый строгий экзамен. Рожденные войной и посвященные великой войне, они сохранили живую силу поэзии, не угасший жар правды и человечности...