«Я ПРИШЕЛ В ШИНЕЛИ ЖЕСТКО-СЕРОЙ...»

        Нередко лирический поэт в образной автохарактеристике очень точно раскрывает пафос своего творчества.

                                                  У каждого поэта есть провинция.
                                                  Она ему ошибки и грехи,
                                                  все мелкие обиды и провинности
                                                  прощает за правдивые стихи.

                                                  И у меня есть тоже неизменная,
                                                  на карту не внесенная, одна,
                                                  суровая моя и откровенная,
                                                  далекая провинция —
                                                                                   Война...

        Это строки из стихотворения Семена Гудзенко «Я в гарнизонном клубе за Карпатами...», написанного в 1947 году, когда в творчестве поэта преобладали мирные темы. В стихотворении нет полемического вызова — только ясное и верное понимание истоков и природы собственной поэзии.
        В самом деле большая часть стихов С.Гудзенко рождена войной и посвящена войне,— а испытанное там, на фронте, под огнем, стало основополагающим нравственным критерием. Для него поэтически претворить пережитое — значит не отдалиться от конкретной реальности, а донести ее в «первозданном виде», не сгладив и не остудив колючую и обжигающую правду своей судьбы, солдатской судьбы, народной судьбы — в ту пору и в большом и в малом они были неразделимы.
        В чем сила военных стихов Гудзенко? Конечно, автор их был человеком щедро одаренным, даже первые его фронтовые стихи отмечены не по годам зрелым мастерством. Это условие необходимое, но еще недостаточное,— талант может и не реализоваться, если питающая его жизненная почва скудна. Гудзенко был переполнен впечатлениями фронтовой жизни, поистине в минуты роковые открывшие ему мир, ибо судьба родины, культуры, человечества решалась в каждом окопе, где сражались и умирали его однополчане, его ровесники.

        Все, им написанное в ту пору, представляет, в сущности, лирический дневник - это исповедь «сына трудного века», молодого солдата Великой Отечественной. Поэт, как и многие тысячи других юношей, почти мальчиков, что «начали в июне на заре», «был пехотой в поле чистом, в грязи окопной и в огне». Гудзенко и пишет в стихах о том, что видели они все и что пережил он сам: о первой атаке и смерти друга, о горьких дорогах отступления и о том, как «подомно и даже поквартирно» штурмуют город, о ледяной стуже и пламени пожаров. Только тот, кто сам поднимался под огнем в атаку и тащил в распутицу пушки на руках, кто перебегал через улицу в багровой пыли от только что разорвавшихся снарядов и, прижавшись к земле, слушал свист бомбы, мог, с такой поразительной точностью передавая чувства и мысли солдата переднего края, написать: «Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки», «мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины», «у нас окопное терпение», «когда идут в атаку писаря,- о мертвых не приходят извещенья», «пять шагов до соседнего дома - все равно что пятнадцать миль» и т.д. «Гудзенко, - проницательно заметил Павел Антокольский, - как заразы боялся неверной, фальшивой ноты, боялся перепевов бодрой публицистики и барабанно-маршевого ритма. Он пришел из низов армии, из стрелкового батальона... Разного рода снобы и ханжи сколько угодно могли пожимать плечами и кривить губы по поводу того, что советский солдат «выковыривает ножом из-под ногтей чужую кровь». Действительно, такой солдат впервые забрел в поэтическую строку, но он очень твердо и без обиняков свидетельствовал о тяжести пережитого».

        Самое главное о себе, о своей жизни поэт рассказал в стихах, его стихи вполне могут служить читателю и автобиографией. Я ограничусь минимальным комментарием к некоторым поэтическим строкам. «Но и в сугробах Подмосковья, и в топях белорусских рек был Киев первою любовью, незабываемой вовек» (Гудзенко, родился в 1922 году в Киеве, там прошли его детство и юность); «обветренный, прокуренный филолог военную науку постигал» (в 1939 году поступил в ИФЛИ, в первые дни войны ушел добровольцем в армию, служил в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения); «прожили двадцать лет. Но за год войны мы видели кровь и видели смерть — просто, как видят сны» (воевал под Москвой, участвовал в операциях отрядов лыжников, которые забрасывались в тыл врага, во время одного из рейдов был тяжело ранен, в дневнике потом записал: «На минуту теряю сознание. Упал... Ходить не могу... Рана — аж видно нутро»). Читатель этой книги и сам без труда обнаружит в стихах приметы, которые откроют ему, на каких фронтах Гудзенко побывал в последний год войны уже в качестве армейского журналиста, восстановит маршруты его командировок в мирные дни — он был легок на подъем, любил ездить открывать новые для себя края, всюду находил друзей...
        Поэтическое поколение, к которому принадлежал Семен Гудзенко, не случайно назвали военным, (или фронтовым), и название это закрепилось, прочно вошло в обиход. Все эти поэты, даже те из них, кто первые стихи успел напечатать в предвоенную пору,— здесь нет исключений,— свою литературную родословную начинают с войны. И дело не просто в том, что многие из них первые рифмованные строки сложили в часы затишья в траншеях боевого охранения или в бессонные ночи в госпитальных палатах и впервые увидели свое имя под напечатанными стихами на ломких страницах фронтовых газет, Главное — в их мироощущении.
        Война была для них, вчерашних школьников или студентов, крутым и досрочным началом «взрослой» жизни. На фронте они приобрели то знание мира и человеческой души, которое не всегда приходит и после долгой жизни в мирные, благополучные времена, в эти пороховые годы сформировался их талант, определился характер творчества. Почти все они прошли войну (или большую и самую тяжелую ее часть) солдатами и офицерами переднего края. Это была их повседневная служба, их жизнь по соседству со смертью. Конечно, и те, кому довелось служить военными журналистами, хлебнули, как говорится, горячего до слез, и их не щадили пули, и они не знали ни сна, ни покоя.
        И все-таки здесь есть очень существенное различие, которое нельзя не принимать во внимание. Об этом в 1943 году говорил Илья Эренбург, прочитав первые стихи Гудзенко. Он сразу же оценил дарование молодого поэта и угадал принципиальное значение его поэзии: «Это поэзия — изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта... Его поэзия мне кажется поэзией-провозвестником... Он очень молод. Он принадлежит к тому поколению, которого мы еще не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны». И в войну — надо добавить — люди этого поколения, к которому принадлежали молодогвардейцы и Зоя Космодемьянская,— юноши и девушки 41-года, двадцатилетние солдаты и офицеры, сделали очень много.
        Да, когда появились стихи Семена Гудзенко, для литературы это было еще неведомое поколение. Он первым рассказал о нем, стал его полпредом в литературе. В воспоминаниях, посвященных Гудзенко, его часто так и называют - «лидером» нового поэтического поколения: к нему тянулись вернувшиеся с фронта ровесники, пробовавшие свои силы в поэзии. «Он, - рассказывает Яков Хелемский,- «проталкивал» чьи-то рукописи, он выискивал молодых армейских, еще неизвестных поэтов». Все это так, но самым важным, решающим было другое. Василию Субботину - одному из поэтов военного поколения - на фронте попал в руки журнал «Знамя», в котором было напечатано стихотворение Гудзенко «Перед атакой»: «...это стихотворение было знаменательным для всей нашей поэзии о войне. И должно быть, влияние его сказалось на многих стихах очень многих поэтов». Гудзенко первым наметил путь, по которому двинулись его поэтические ровесники.
        Гудзенко очень любил жизнь, радовался всем ее проявлениям (примечательное признание есть в его дневнике: «До войны мне нравились люди из «Хулио Хуренито», «Кола Брюньона», «Дон-Кихота», «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Похождений Швейка» — это здоровые, веселые, честные люди. Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе...»). И быть может, поэтому Гудзенко так остро переживал трагизм войны: жизнь, оборванная пулей и осколком, разрушенные кварталы города, пепелища деревень — все это было для него острой неутехающей болью. Но даже самые драматические его стихотворения поражают силой жизнеутверждения и мужества. Непререкаемая достоверность в изображении нелегкого фронтового быта, солдатского труда, обилие выхваченных из самой гущи военной действительности «прозаических» деталей, бесстрашие в передаче сложных душевных движений человека, находящегося под губительным огнем, преодолевающего естественный страх смерти, — все это ни в коей мере ни приземляет поэзию Гудзенко, не лишает ее крыльев. Это высокая поэзия, такой ее делает нравственный максимализм автора, обращенный не только на окружающих, — прежде всего на самого лирического героя. Безусловность, неколебимость нравственных принципов утверждается поэтом с романтической категоричностью — что выразительно подтверждает его программное стихотворение «Мое поколение»:

                                                   Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
                                                   эту взятую с боем суровую правду солдат.
                                                   И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
                                                   и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

                                                   это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
                                                   подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
                                                   …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
                                                   Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

        Стихи Гудзенко вообще прочно связаны с романтической традицией советской поэзии. Отсюда и присущая им патетическая интонация, столь явственно ощутимая в стихотворении «Мое поколение». К романтической традиции Гудзенко испытывал особое влечение. Сошлюсь на его собственные признания — запись в дневнике: «Мне ближе всего был Багрицкий», и еще одна запись: «...стихи Н. Тихонова стали евангелием ифлийцев-бойцов». Это был сознательный и твердый выбор, которому поэт не изменил и в мирное время (лишь последняя крупная вещь Гудзенко — поэма «Дальний гарнизон») — свидетельствует о пристальном внимании автора и к опыту Александра Твардовского). Романтическая поэтика Багрицкого и Тихонова оказалась органичной для мироощущения Гудзенко, в котором он утвердился на войне,— и в этом стилистическом русле он искал собственную художническую индивидуальность. Характерно и его обращение к жанру баллады — это тоже дань романтической традиции; правда, Гудзенко трансформирует каноническую форму — в его балладах властно заявляет о себе лирическая стихия.
        Когда умолк орудийный грохот, новое время потребовало новых песен. И Гудзенко после победы тоже стал искать новые источники вдохновения. Он стремился в необжитые поэзией края и привозил из командировок стихи то о курских рабочих, то о далекой Туве — крае оленеводов и охотников, то о том, что «все в Карпатах меняется к лучшему». Но большая часть этих стихов слабее военных: ему, как и многим другим поэтам военного поколения, непросто давались новые песни. Может быть, поворот к мирным темам был чересчур поспешным, преждевременным, он не был еще подлинной внутренней потребностью. В те годы многим казалось — и критикам и писателям,— что материал войны уже исчерпан литературой, что нельзя сосредоточиваться на фронтовых впечатлениях, это отвлекает от более актуальных и важных проблем. (Сколько раз это приходилось слышать и в последующие годы и сколько раз литература самым блистательным абразом — новыми талантливыми книгами опровергала такого рода преждевременные утверждения!)
        На войне лирический герой Гудзенко был активным действующим лицом, во многих стихах на мирные темы он вольно или невольно оказывался в позиции созерцательной по отношению к окружающей действительности; не пережитое, не радость и боль сердца, а беглые и порой поверхностные впечатления становились поводом для поэтического излияния. Поэт упорно искал связь между прошлым — войной — и настоящим, и в его стихах то и дело появляются бывшие солдаты, которые с войны «вернулись с уваженьем к невоенному труду». Очень быстро это стало и у Гудзенко и у других поэтов военного поколения общим местом. И сейчас ясно, что лучшими из созданных тогда Гудзенко оказались те стихи, в которых выразилось неповторимое мироощущение человека, пришедшего с войны, чудом уцелевшего в огне, стихи, в которых лирический герой словно бы упивается радостью мирного бытия («Добрый дождь», «Пейзаж», «На базаре» и другие).

        Видно, поэт чувствовал сопротивление вновь открываемого материала, понимал, что ему не удается как следует овладеть им,— он продолжает поиски.
        Последние его командировки — в Туркестанский военный округ. Здесь, в армии, все ему знакомо и близко. И воспоминания о войне, о своей фронтовой судьбе, о том, что и он был «под началом у старшин», возникают сами собой. Гудзенко пишет поэму «Дальний гарнизон», которую и сейчас можно назвать одним из лучших поэтических произведений об армейской службе в мирное время.
        Казалось бы, что может быть прозаичнее похожих друг на друга дней солдатской службы, даже трудности марша по раскаленной пустыне однообразны. Казалось бы, соединение сцен фронтовых и сцен военных учений — прием слишком напрашивающийся и потому мало что обещающий. Но все эти подводные камни словно бы не существуют для автора: живое чувство рождает поэзию. Не готовая истина — «тяжело в учении, легко в бою», а неостывающая память о «московской осени, смоленском январе» открыла автору высокое значение этих мирных армейских буден. «Многие офицеры еще не хотят понимать трагедии первых лет войны и того, что мы плохо готовили народ, мало ему говорили о тяготах войны, о тяжести боев, о силе нашего противника. Теперь поэты и прозаики только так и должны воспитывать народ»,— вот о чем, судя по дневнику, думал Гудзенко, работая над поэмой, вот что было для него «сверхзадачей». Я вовсе не хочу сказать, что «Дальний гарнизон» безупречен — поэт стремится охватить много тем, не все они нужны, на иных из них лежит печать «сиюминутности», но общий пафос утратил своей силы н нынче.

        Последние три стихотворения Гудзенко написал после тяжелой операции, когда дни его были сочтены. Эти стихи входят в число самых сильных, самых совершенных его творений. Как и на фронте, под огнем, поэт оказался в положении, в котором «выбор небольшой: жизнь или смерть». Возникла внутренняя уверенность, что его душевный опыт, действительно выстраданный, нужен людям, что он не может не поделиться им. Это окрылило его поэзию. Проходящее через всю образную ткань последних стихов Гудзенко сравнение больничной палаты с полем боя не просто формальный прием,— оно рождено острым до боли чувством ценности и хрупкости человеческой жизни, возникающим у того, кто побывал на краю гибели, оно опирается на мысль о необходимости, как в бою, в трудную минуту помогать ближнему, поддерживать того, кому трудно (кстати, такого рода сравнения, или, точнее говоря, уподобления войны и мирной жизни, использовались и раньше, но из-за несопоставимости переживаний обычно это делалось далеко не лучшим образом, становилось очевидно натянутым).
        Есть глубокая внутренняя связь между стихами, завершающими творчество Гудзенко, и стихами, написанными им в тяжкие дни войны. Как и все солдаты, поэт мечтал в войну о мире, о солнце, о счастье, которые принесет победа. Но он хотел во
что бы то ни стало сберечь для будущего то, что в жестоких испытаниях войны, в минуты смертельной опасности проявилось в людях: безграничную самоотверженность, душевную щедрость, высокую дружбу, верность долгу. В далеком 1942-м году он думал и о том, как нам жить сегодня:

                                                    Я сына
                                                              верно дружить научу,—
                                                    и пусть
                                                              не «придется ему воевать,
                                                    он будет с другом
                                                                              плечо к плечу,
                                                    как мы,
                                                               по земле шагать.
                                                    Он будет знать:
                                                                           последний сухарь
                                                    делится на двоих...

* * *

        Одно из первых послевоенных стихотворений Семена Гудзенко начиналось так:

                                                    Мы не от старости умрем —
                                                    от старых ран умрем.

        Строки эти оказались пророческими: он умер в феврале 1953 года тридцати лет. Его литературный путь не продолжался и десяти лет. При жизни Гудзенко напечатал шесть небольших сборников стихов, седьмой, подготовленный им, вышел после смерти.
        Обычно о талантливом человеке, жизнь которого оборвалась так рано, с горечью говорят: сколько бы он мог еще сделать! О Семене Гудзенко нельзя не сказать и другое: как много он успел сделать, какой след оставил в нашей поэзии! Стихи его прошли не знающую снисхождения проверку временем. И большая часть из написанного им три десятилетия назад сегодня нам кажется даже значительнее, весомее, глубже, — мы открываем в его стихах то, что не сумели увидеть тогда. А это свойство настоящей поэзии: она не стареет...

                                                                                                                           Л.Лазарев