Восемь лет прошло после безвременной смерти поэта Семена Гудзенко. За эти годы были заново изданы, в более полном виде, чем при жизни, его поэтические книги. Среди многих ранее напечатанных и хорошо известных стихотворений впервые были опубликованы и другие, не менее важные в его творческом наследии. Достаточно назвать хотя бы «Мое поколение» — стихотворение редкой силы и накала, по-своему программное. Таким образом, духовный облик этого замечательного поэта снова и снова вырастал перед читателями, посмертно обогащенный и неизбежно уходящий в историческую даль, но тем не менее живой, осязаемый, на славу отчеканенный временем и все еще волнующий воображение и будящий мысль новых читателей.

        Поэзия Гудзенко по-прежнему оставалась на вооружении у молодежи. Его стихами зачитывались   в разных краях нашей страны, их учили наизусть, читали с эстрады. Наконец, его начали изучать «академиче- ски»: многие студенты-филологи избрали его творчество в качестве темы своих дипломных работ. Делалось это по собственной охоте, по внутреннему влечению и пристрастию, и свидетельствовало о глубоком впечатлении, произведенном безвременно ушедшим поэтом на младших современников. Веское и нелицеприятное свидетель- ство!

            В настоящей книге публикуются записные книжки Семена Гудзенко. Во многом они проливают свет на предварительную, лабораторную работу поэта. По ним можно проследить его стремительный рост, его возмужание в первые потрясающие дни и месяцы Отечественной войны По ним можно почти воочию, почти физически увидеть этого едва двадцатилетнего тогда юношу в минуты раздумия о самом себе, о судьбах своего поколения, о по-разному складывающихся судьбах вузовских товарищей. Можно увидеть, как рождались многие из тех стихов, которые впоследствии мы узнавали в завершенном виде. И о том, как остались незавершенными другие его замыслы. Можно, наконец, узнать о многих замечательных сверстниках поэта: студентах ИФЛИ и других московских вузов, о солдатах и командирах Советской Армии, с которыми Семена Гудзенко сталкивала и сближала жизнь. Обо всем этом сказано скупо, лапидарно, отрывочно, как это и должно быть в блокнотных записях, во фронтовой, походной обстановке, да еще в те суровые, метельные дни и ночи 1941 — 1942 годов. И в то же время очень многое сказано с большой выразительностью и остротой, выдающей человека наблюдательного, зоркого, чуткого, будущего художника слова.
        Однако значение этих записей шире и устойчивей, нежели биографическое и литературоведческое. Не только писательскую лабораторию демонстрируют записи Гудзенко. Не только внутрилитературную ценность имеют они, не только пособием по изучению его личного творчества могут явиться.

        Для всего на свете в свой срок наступает история, а вместе с нею — возможность и необходимость исторически объективной оценки. И в этом аспекте значение походных и журналистских записей поэта сразу вырастает. Они становятся историческими документами. Сквозь биографию очень одаренной личности, как сквозь прозрачный транспарант, проступает биография поколения. Поколения, которое со школьной скамьи самоотверженно ринулось в мировую битву, и, жертвуя всем, вплоть до жизни, вынесло на своих плечах столько тягот и горя первых месяцев войны; поколения, которое, мужая, закаляясь и становясь суровее с каждым часом войны, прошло всю эту грандиозную дорогу сражений, побед и утрат.
        Битва под Москвой, у берегов Волги, Курская дуга, форсирование Днепра и Вислы, освобождение Киева, Варшавы, Будапешта, Праги, Вены, взятие Берлина — вот вехи этой исторической дороги, вехи светлой и суровой биографии миллионов советских юношей. Семен Гудзенко — автор книг, полюбившихся читателям, ставший известным и за пределами нашей родины,— своими записными книжками вновь становится безымянным рядовым бойцом в человеческом строю, становится именно так, как ему самому этого хотелось:                                             

                                                    Быть под началом у старшин
                                                    Хотя бы треть пути,—
                                                    Потом могу я с тех вершин
                                                    В поэзию сойти.

        Мы видим его и за два года до войны: «Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя, обнажены крепкие загорелые руки. Он приехал в Москву из теплого зеленого Киева. Он мечтает быть поэтом...». Таким, задумывая роман о своем поколении, он вспоминал самого себя значительно позже, когда после года на фронте был ранен и поправлялся в госпитале. Он давно уже перестал быть беспокойным провинциалом, наивно мечтающим о поэзии, и поэзию и свое отношение к ней уже ощущал по-новому — острее, глубже. Об этом тоже много написано им наспех, под грохот минных разрывов, в багровом зареве войны.
        С самого начала он ощущает и войну, и свое более чем скромное место в ней исторически. В его записях все время присутствует как бы двойной ракурс: прошлое оценивается под углом настоящего, и прошлое само бросает яркие блики на это настоящее. Мысль о собственном поколении неотступно его преследует. Он мечтает о книге, в которой «минимум вымысла»; «Это должна быть веселая, волевая энциклопедия нашего поколения». В нее, по мысли Гудзенко, должны были войти чьи-нибудь подлинные записные книжки, штатские и армейские. Задумана глава о любимых поэтах, они названы — Багрицкий, Блок, Маяковский. И глава о московских ресторанах и питейных заведениях. И глава о букинистических магазинах. И отдельная глава о 7-й симфонии Шостаковича. И, наконец, «вся вторая часть — о войне 1941 — 1942 гг.». И наказ самому себе: «Ни одной ходульной строки. Это закон!»
        Мы знаем, что Семен Гудзенко не написал такой книги. Произошло это потому, что слишком интенсивно он жил и менялся. Оглядка на прошлое была свойственна ему, как всякому мыслящему и растущему человеку, но сущность его была в другом, в противоположном. Каждый день его короткой и блестящей жизни был до краев полон своей злобой дня. Впрочем, и объективно тогда не наступил еще срок для какой бы то ни было ретроспекции, для поисков корней и первоисточников.
        Уместно спросить: написал ли кто-нибудь из сверстников Гудзенко такую книгу за него, наступил ли срок для ее написания?
        Во всяком случае, публикации записей, подобных гудзенковским, приближают его, этот срок. А о чем в будущем пойдет речь — о подлинных документах или о романическом вымысле, — это уже вопрос особый и частный.
        Содержание записей чрезвычайно разнообразно. В этом разнообразии выделяются картины западных городов — Будапешта, Вены, Праги — в первые дни после их освобождения Совстской Армией и встречи в эти знаменательные дни конца 1944, начала 1945 года с множеством людей, представителей разных военных специальностей и званий, с венграми, немцами, чехами. И снова авторская мечта о книге, в которой будет показана послевоенная, только что освобожденная от гитлеризма Европа...
        Но с особой обстоятельностью и любовью описаны через несколько лет встречи Семена Гудзенко в Средней Азии с героями его будущей поэмы «Дальний гарнизон» — с бойцами и командирами Советской Армии в послевоенные годы. Как всегда, у Гудзенко это не только комментарий к будущей поэме, не только предыстория произведения, давно уже вошедшего в сознание читателей, но и нечто большее. Ведь в поэму вошли уже отобранные и творчески преображенные персонажи, типы, герои. Между тем в записях поэта фигурируют десятки иных, не столь значительных, но тем не менее достаточно интересных солдатских судеб и биографий, замеченных с обычной для Гудзенко любовной зоркостью и чуткостью. Они показаны в разных планах, их окружает воздух среднеазиатской республики и воздух исторической эпохи: война в Корее и во Вьетнаме; Гудзенко общался с ними на марше по пескам пустыни, на коротком отдыхе в казарме или на биваке, он читал их письма к родным и любимым, вглядывался в списки прочтенных ими книг. Словом, это веский документ, в котором присутствует вся филигрань реализма, которая пригодилась бы и для прозаика. И опять-таки это не только литература, не только лабораторная заготовка, но и, попросту, тщательно закрепленная в зримых образах и точных словах трижды благословенная жизнь! Незачем подчеркивать познавательное значение такого документа, связанного с послевоенной историей Советской Армии.
        Не меньшее значение имеет бесхитростный рассказ Гудзенко о том, как приняли в армии его поэму. Конечно, как и всякий автор на его месте, он чистосердечно радовался успеху и распространению поэмы в армейской среде. Но я говорю не об авторских чувствах и не о самом факте успеха и признания, а о свидетель- ствах повышенного солдатского интереса к советской поэзии, — в тех, конечно, случаях, когда поэзия правдива и основана на живом материале. Говорю также о точности и здравом смысле читательских оценок.
        Рядом с этим не грех привести еще одно суждение, добросовестно зафиксированное Гудзенко. «Генерал С.,только что приехавший сюда, сказал мне, что я поэмой отпугиваю молодое пополнение, что я придумал «Дальний гарнизон», а для родины все близкие. Это потому-де, что мне из Москвы все гарнизоны дальние». Прав был Гудзенко в своей горькой и гневной реакции на неумное вмешательство высокого лица: «Не зная еще округа и Азии, жары и песков, он уже ратует за легкий путь, за розы и мимозы. Буду спорить и отстаивать свою правду».
        Это Гудзенко удалось полностью. Еше при его жизни поэма «Дальний гарнизон» была широко и повсе- местно признана. Критика встретила ее благожелательно и горячо. Поэма и сегодня продолжает жить вместе со светлой памятью ее автора. И конца этой жизни мы не хотим и не можем предвидеть.
        Остается сказать несколько слов о принципах подготовки материала к печати.
        Большинство самых интересных и наиболее связных и последовательных записей в книжках Гудзенко относится к трем периодам. Первый — 1941—1942 гг., когда поэт был бойцом парашютно-десантных войск под Москвой, а затем после тяжелого ранения в область живота находился в госпитале и в отпуску для лечения. Второй период — 1944—1945 гг. — записи, относяшиеся ко времени работы поэта во фронтовой газете, в Румынии, Венгрии, Чехословакии, Германии. И, наконец, третий период— 1949—1950 гг. — записи, связанные с двумя поездками поэта в войска Туркестанского военного округа и с его работой над поэмой «Дальний гарнизон».
        При подготовке записных книжек к печати пришлось столкнуться с тем, что связные дневниковые записи перемежаются с краткими заметками для памяти, не всегда поддающимися расшифровке. Порою даты соответ- ствуют времени событий, порою же записи сделаны впоследствии, задним числом, когда явилась физическая возможность их сделать. Многие из таких записей сделаны уже в госпитале.
        Нашло себе место в записях множество заготовок и черновых вариантов впоследствии широко известных стихов, а также предварительные журналистские заметки, имена, фамилии, названия городов и воинских частей, краткие изложения боевых эпизодов, рассказанные третьими лицами. Естественно, что при подготовке настоящего сборника к печати этот материал не мог войти в текст. Кроме того, сопоставляя разрозненные по времени записи, редакция расположила их хронологически, чтобы не нарушить последовательность событий в читательском восприятии.
        Таким образом, в сборнике сохранены обширные выборки из записных книжек поэта, которые представ- ляют общий интерес и для исследователей—историков и литературоведов, и для широкого круга читателей.
        Но прежде всего эта книга адресована тем молодым читателям, которые уже знают и успели полюбить поэта Семена Гудзенко и стремятся ближе и основательней познакомиться с его короткой военной и послевоен- ной биографией, стремятся понять людей, принадлежавших к тому замечательному поколению, которое девятнадцати лет, в годы Отечественной войны, вступило в жизнь, а после войны связало свою личную судьбу с жизнью Советской Армии.

                                                                                                          П. Антокольский