ПОДВИГ РОВЕСНИКА
           
                       1

Уже затерян первый след традиции.
Где зачиналась? Под каким селом?
Она смогла в уставах утвердиться,
не сделавшись обычным ремеслом.
Она смогла войти во все анналы,
не отпугнув и самых молодых,
которые о битвах и привалах
прочли в стихах товарищей моих, —
традиция Матросова...

Я снова
тебя в стрелковой отыскал цепи.
Ровесник мой,
                     от ветра ледяного
ты коченел в завьюженной степи.
Тебе с утра огонь из пулемета
подняться не давал на берегу.

Окопчики отрыв,
                         как будто соты,
пехота задремала на снегу,
винтовки сжав шершавыми руками.
С них копоть никогда не оттереть.
Тяжелая, как стопудовый камень,
на вражью свору двигается смерть.
Враги трясутся.
                       И из всех орудий
нас донимают,
                      вдавливают в снег.
... К земле холодной
                               привалившись грудью,
спит на краю окопа человек.
 
                      2
 
Солдаты под огнем окоченели —
минуты бесконечны, как часы.
Не греют их
                  колючие шинели,
седеют
           их ресницы и усы.
А ты поляной движешься,
                                      петляя,
врастая в наст,
                       вмерзая в тонкий лед.
Тебя душа —
                    упрямая и злая —
торжественно в бессмертие ведет.
Но пулеметам жарко в казематах,
фельдфебель видит в смотровую щель
на снежных дюнах —
                                белых и косматых —
твою
       чуть порыжевшую
                                  шинель.     
И он стреляет.
                     Только пули мимо —
ты словно заколдован,
                                  ты живуч.
Тебя хранит тяжелый полог дыма
и крепко сшитая завеса туч.
И ты дополз.
                   Прилег.
                              Земля осела
у дота раскаленного.
                                Вокруг
осматриваясь,
                     обнажил несмело
свое плечо суглинистое
                                    луг.
Поволжская весна не за горами!
Ты вспомнил, что на рухнувшей сосне
двумя-тремя веселыми словами
снегирь проговорился о весне.
А ты лежишь на маслянистых пятнах
родной земли,
                     оттаявшей вчера.
Тебе
       не повернуть уже обратно,
и умирать тебе уже пора...

Нелегкая нам выпала работа
на волжских и днепровских берегах!
Мы потому и побеждаем доты,
что жить хотим,
                        служить хотим в полках.
Я не встречал еще на поле ратном
солдата,
            что в бессмертие идет
и не мечтает доползти обратно,
пригнув к земле дрожащий пулемет!

Они тебя в пути не подкосили.
Ты к плитам на мгновение прирос.
Здесь мертвое пространство.
                                           Здесь бессилен
немецкий пулемет.
                            И в полный рост
поднялся ты.
                   Надульник пулемета
прикладом сбит.
                         И замолкает дот.
 
... Гудящим роем, покидая соты,
штыки примкнув, замерзшая пехота
в атаку неотступную идет.
Шинели развеваются, как вьюги.
Как ураган, «ура» над головой.
 
А в нашем взводе думают о друге:
«Живой он или мертвый?»
 
Он живой...

Полгода в лазарете под Москвой.
Опять война и госпиталь на юге.
Потом Берлин, и ты идешь домой
и думаешь о мире на досуге:
«Что теперь ни говори, а было
всякое за долгие года.
От передней линии до тыла
погуляла мачеха-беда.
И бежали по полю солдаты,
сжав гранату в мокром кулаке.
И дружили с будущим ребята —
были с подвигом накоротке.
И тому, кто написал однажды:   
«...если не вернусь,
                              прошу считать...»—
как вернуться?
                       Как среди сограждан
жизнь свою достойно продолжать?»

                       3
 
Ты снова в Сталинграде.
                                     Ветер кружит,
перемешав с осеннею листвой
клочки газет,
                    песок,
                             колечки стружек —
все,
      что сумел найти на мостовой.
Потом грохочет листовым железом,
разбитой дверью жалобно скрипит.
Потом стихает.
                      Над помятым лесом,
не шелохнувшись, воронье висит.
И тишина.
               Ни ветра, ни прохожих,
ни огонька на дальнем берегу.
 
...С трофейным ранцем из телячьей кожи
и с полевою сумкой на боку,
в одежде модной по любой погоде —
в шинели серой
                        (в ней не первый год!)
простой солдат
                       по городу проходит.
Он не грустит
                    и песен не поет.
Ты снова в Сталинграде.
                                     Столько дел,
что некогда подумать о покое.
Ты загорел и даже похудел.
Да, мир есть мир.
                          Но что ж это такое?
Опять в руках саперная лопата,
и ты похож на старого солдата.
Опять приказы слушают твои.
Опять не спишь ночами перед боем,
опять твои ровесники с тобою,
и ты ведешь их в новые бои!
 
                       4
 
На Сталинградском тракторном заводе
я снова отыскал тебя.
                                 Весь день
кружился я как будто в хороводе:
я видел на стене большую тень.
и узнавал тебя — бросался к цеху.
Но ты уже к строителям ушел.
Бегу туда. Но ты уже уехал
за картами и книгами для школ.
И мне в завкоме
                         девушки сказали:
        — Как только занимается заря,
он с плотницкой бригадой на вокзале,
а к вечеру уходит в слесаря.
Ведь он комсорг...

И шелестят бумаги,
и перья канцелярские трещат...
 
На поле боя расцветают маки,
над полем боя журавли кричат.

И ты лежишь в траве на косогоре,
как перед штурмом.
                              Вспоминаешь ты,
как той весной на ледяном просторе,
у той незабываемой черты,
когда в окопах други коченели,
ты полз один с гранатою на дот.
Потом тебя пронес стрелковый взвод
как знамя — в окровавленной шинели.

                       5
 
Уже не видно крови на снегу,
и порохом в порту не пахнут бревна,
и не найти траншей на берегу.
Так почему
                 ты называешь кровным,
солдатским делом —
                               наш обычный труд,
где все по плану,
                          по гудку,
                                        по слову,
где каждый день
                         и отдохнуть дают,
и в наступление
                         уводят снова?
Так почему ты говоришь всегда:
— Как на войне...
— Как в битве...
— Как в атаке...

Отвага воинов
                      и в мирные года
живет у нас
                  в нетопленом бараке.         

                      6

Мы из рук не выпускаем знамя!
Нам на этом свете повезло:
в плоть и кровь горение вошло,
и не превратилось в ремесло,
и до смерти овладело нами.
 
И к чему теперь ни прикоснемся —
все победою озарено.
И бывает:
               вздрогнем и проснемся,
выглянем в раскрытое окно.
Там
     насквозь,
                   до самого заката,
тянется степная полоса.
И стоит,
            как памятник солдату,
тополь, упираясь в небеса...
 
Вот на этом бывшем поле боя
будет город,
                   будет Сталинград.
В третий раз мы встретимся с тобою.
И пойдем,
               как двадцать лет назад,
по-над Волгою по улице широкой,
мимо ослепительных домов.
И опять из отворенных окон
долетят до нас обрывки слов.
Я пойму по слогу,
                           по намеку,
кто живет за каменной стеной:
мой ровесник — близкий и далекий,
прокаленный прошлою войной.

Он отстроил снова из гранита
город, что в сраженьях защитил.
Разве может строгая граница
душу разделить
                        на фронт и тыл?
И таким, как по войне скитался, —
одержимым,
                  честным
                              и прямым, —
до седин ровесник мой остался,
до седин я не расстанусь с ним!

1942—1947