ПАМЯТИ РОВЕСНИКА
1
В походных флягах заперта слепая
вода зеленоватая.
Она,
как наши гимнастерки,
солона,
как сапоги армейские,
крепка.
Ее мы зачерпнули, отступая.
Ей, как и нам, дорога нелегка.
В походных флягах память о Днепре,
о Киеве в последнем сентябре,
о Черном море и о тихом Сане,
о Волхове туманном на заре.
У каждой фляги есть своя судьба.
У каждого —
свой путь, своя тропа.
Прошли немало.
Нам идти немало.
И мы дойдем с тобою до привала.
Должны дойти...
Но за тебя уже
товарищ отвечает на поверке.
Ты под Москвой на смертном рубеже
упал на снег.
И не снимали мерки
гробовщики.
Как моряка волне,
тебя земле отдали.
Сколько, сколько
однополчан хороним на войне!
Молчим и коченеем в тишине.
И остается грусть в груди
осколком.
2
Суровыми нас сделала война.
За каждым ходит счастье и несчастье.
И, может быть, поэтому не часто
погибших вспоминаем имена.
Но есть в полках у каждого солдата —
у старика майора, у юнца —
погибший друг,
по крови ставший братом,
которому он верен до конца,
которому он выстрелом и словом
клянется, нарушая тишину.
И для меня, живучего и злого,
ты стал таким навечно
в ту войну.
3
Когда идут в атаку писаря,
о мертвых не приходят извещенья.
А потому о чуде воскрешенья
так запросто в народе говорят.
И без вести пропавшие солдаты,
к рассвету возвращаясь в батальон,
заучивают памятные даты
своих смертей и братских похорон.
Но я не мог на случаи ссылаться:
что ты в лесу и что, наверно, жив.
Ведь ты погиб под Малоярославцем,
когда курсантов бросили в прорыв.
Прости меня,
я не писал родне,
что ты в отъезде и что все в порядке.
Ты, как моряк, лежишь на белом дне,
завернут в парус —
клочья плащ-палатки.
И только там,
в далекой Бугульме,
тебя все ждут,
томятся
и рыдают.
И слезы на единственном письме
уже который год не просыхают!
Прости меня,
но я тебя не жду.
Я видел сам не строчки извещений,
а мертвецов на разбомбленном льду
и не могу поверить в воскрешенье.
Но почему же, подымаясь в бой
и ночью засыпая на привале,
мне кажется, что я опять с тобой?
Мы не дошли.
Еще не пировали.
Наш путь далек.
И есть еще вода,—
в походных флягах заперта слепая,
как наши гимнастерки,
солона,
как сапоги армейские,
крепка.
Ее мы зачерпнули, отступая.
Ей, как и нам, дорога нелегка.
4
Но в реки возвращается вода,
и фляги открываются у моря.
А пехотинец Коля Лобода
лежит иа безымянном косогоре.
Ему не добежать и не дойти
не то что до Днепра, а до Калуги.
И все его дороги и пути
еще в ту ночь запорошили вьюги.
Еще в ту ночь на взорванном шоссе
мечтал он о далекой Украине.
...Плыл полдень в тополиной паутине,
дремал рассвет в нетронутой росе.
Далекая!
Она ему казалась
святой, обетованною землей.
(За хутором Михайловским осталась,
завьюженная снегом и золой.
Исхлестана поземкою колючей,
распята между Бугом и Днепром.)
Он умирал.
И думал о другом:
о зелени полей,
о синеве излучин,
о матери...
(Подальше от войны
из Киева в последнем эшелоне
ее увез.
И в смертном медальоне
хранится адрес дальней стороны.
Там писем ждут.
Солдатские гроши
я отослал.
Они скупы, как слезы.
Они щедры, как в душный август грозы.
Они от взвода.
И от всей души.)
...Он умирал.
Предсмертная истома
туманила глаза.
И кровь текла со лба.
Он говорил:
— Повернемся до дому...—
И это был приказ,
а не мольба.
5
Растаял снег.
И мне не отыскать
среди лесов
в могилах братских
друга.
Приходит неотступная тоска,
когда на перепутьях и в яругах,
в глухой крапиве,
в зарослях лесных,
на площадях встречаю холм могильный
и на доске карандашом чернильным
фамилии ровесников моих.
Их дождь смывал, их ветром обдувало,
их солнце выжигало —
не прочесть.
Колышется дубовых листьев жесть
венками над замшелым пьедесталом.
Мне кажется
(и это так всегда),
что здесь,
за Конотопом.
под Клинцами,
лежит мой неразлучный Лобода
и смотрит вслед печальными глазами.
И я готов на смерть идти тогда!
6
А кто сказал:
в Правобережье шлях
был отдыхом в салютах и наградах?
Мы пушки протащили на руках,
и каждый нес еще по два снаряда.
Распутица и снежные метели
на всем пути не покидали нас.
Шел впереди
в забрызганной шинели
наш генерал.
Засасывала грязь.
Храпели кони у крутых обочин.
Рубили коноводы постромки.
Вел генерал к Днепру свои полки.
Был путь тяжел.
Но не было короче.
Тылы застряли где-то под Полтавой —
и опустели наши вещмешки.
Но все равно мы шли на берег правый
и вплавь, когда тонули челноки.
Что нам теперь Борщевские болота
и омутов крутая глубина?
За нами Днепр!
Софии позолота
над обожженным городом видна.
7
Вернувшиеся с нами киевляне
знакомых улиц не нашли в дыму.
А я
явился к дому твоему
на ощупь
ночью,
словно на свиданье.
Разбита дверь.
Я в комнате опять,
где юность прервана непоправимо
боем.
Нам есть о чем друг другу рассказать,
ведь мы с утра не виделись с тобою.
Мы в Киеве!
Ты слышишь, Лобода?
И нам теперь вовек не разлучиться.
Сквозь сотни верст и сотни битв
сюда
сумела наша дружба возвратиться.
А впереди германская земля.
Туда идет тоски моей дорога.
Я до порога шел,
чтоб от порога
шагать полями прусскими, пыля.
Нам снова в путь!
Заржали у крыльца,
почуяв бой,
оседланные кони.
...Осенний дождь стучит о подоконник
пока еще осколками свинца.
Пока еще восходы и закаты
солдатской кровью крашены.
Пока
зовется водным рубежом
река
в кувшинках желтых,
в ивняках косматых.
Война войной.
Четвертый год под пули
идут бойцы.
Золотники свинца
меня давно в атаках караулят.
И если я погибну,
до конца
мне будет верен
мой ровесник.
1943 — 1945