Вторая армейская записная книжка - декабрь 1944

Вторая армейская записная книжка - декабрь 1944 - май 1945

28 декабря

Ночевали в Орадес-Матье. Это последний город, где смешаны мадьяры и румыны. По сравнению с Клужем — здесь полное разорение. Город большой. На базаре только гуси, магазины почти все закрыты, торгуют остатками.

Ненависть появляется у бойца в Европе с воспоминаниями и сменяется миром, тишиной. Мы понимаем чужое горе — даже врага (это не всегда хорошо).

Купсентмартов, 29 и 30 декабря, ночь. Вечером разговор о литературе. Сытость нашей дороги пугает меня. Слышна стрельба ружейная. 130 километров до Будапешта.

Стихи о том, что возвращается пшеница в закрома, а люди убитые не возвращаются.

Ракоци — район фашистский. Старый мадьяр с шестого этажа сбросил гранату, убил 10 офицеров.

Капитан Рогованов — храбрый, был ранен в ногу, когда попал в окружение, немцы хотели его убить, но венгерский офицер вступился, отправил его к местному врачу, тот вылечил его и спрятал. Он жив.

Конвоир один ведет 1000 румын. Он пьян. Один румын берет его автомат, двое ведут его за руки.

Хорошие солдаты, прибывающие из госпиталей. Они брали Крым, Киев, Яссы. Молдаване Руссу, Донцул, Бодян, Комиссарчук первыми идут в атаку. Они уже награждены медалями комполка.

Немцы сдаются в плен и говорят, что они французы.

Жители подносили снаряды, пушки тащили.
Венгры отправили делегацию из трех человек к немцам, чтобы те капитулировали, немцы двух расстреляли, один неизвестно где.

На площади Свободы повесили 5 венгров и подпись: «Будет со всеми, кто помогает большевикам».

Штрафники, 120 офицеров, прибыли. В тот же день прошли к Дунаю, переправились на тот берег.

1945 г.
Деревни похожи на Украину. Крыши замшелы, мужики в сапогах и рваных пиджаках, бабы в платках.

Будапешт, 15 января
В городе уже был дважды. Пока это только гигантские пригороды: заводы, заводы и склады. Наверно, в 1941 году такое же было у нас. Голодные мадьяры тянут мешками фисташки, тонут в патоке. Солдаты, наши славяне умываются одеколоном и поят коней пивом — потому что нет воды. Люди всего боятся — сидят в бункерах, с опаской ходят по улицам. Но это только вначале, а потом они видят, что мы зря не стреляем, и начинают сновать и вынюхивать, где что можно унести. Квартиры грабят друг у друга. К нашим политотделам ходят с жалобами: изнасиловали. Вчера в одном артполку расстреляли хлопца, награжден. Его расстреляли перед строем для «поучения». Жаль, честно говоря. Война!

Сидим в полку у подполковника. Глубокие подвалы. Рядом стрельба. Вдруг взрыв. Все пошатнулось. Это наш самолет спутал и ударил по своим. Снова все спокойно. А через час, когда поднялись наверх, увидели — наш дом горит.

Идем по улице с Н-м. Его папаха привлекает снайпера. Пули свистят рядом. Бежим.
Заходим в дома. Все разбито и разграблено. Чудесная мебель, безделушки, воротнички и галстуки, стоптанные туфли, и старые деньги, и посуда.
Заходим в конторы. Машинки, бумаги, конверты, рекламы, проспекты.
Заходим в цехи. Недостроенные самолеты, недоделанные шелка и кожи, недоработанные листы стали.
На улице трупы людей и коней. Еще не все убрано. Трупов много. За 5 месяцев отвык от этого и возле первого убитого мадьяра останавливаюсь: руки в перчатках закинуты за голову, на носке дырочка, еще идет пар от пробитого черепа.
У стены лежит наш солдат. Он убит. Из карманов высыпалось печенье.
Пленные — их тысячи. Они в домах. Их сортируют и допрашивают. Они почти все переоделись в штатское, и поэтому с ними неприятно говорить.
— Мы не солдаты…
А по выправке, по лицу, по рукам — солдаты.

Горит город. Конечно, не весь. Но где-то пожары, и над тихими вечерними улицами плывет черный дым.
Город разбивают в упор из орудий, но в общем мало заметны большие разрушения. Мы обороняли свои города во сто крат лучше, потому и не осталось камня на камне. Слава нам! Это не ходульный лозунг. Это истина, и сердечная притом.

Вернутся в наши дома
Из Бухареста рояли.
Пшеница, что немцы украли,
Вернется в свои закрома.

Вот он, оператор, в центре Будапешта, вспоминает картины, которые снимал, — «Последний табор» и др. Говорим с ним о доме, где мы сидим, разбитые окна, и двери выбиты.

Командир батальона сидит в своем КП, а немцы над ним.
— Наши бьют?
— Наши!
— Ты пойди послушай. Не наши.
— Я третий год слушаю.

Авиация не бомбит — гуманизм и боязнь ударить по своим.

Бои идут сейчас подземные, а не уличные — идет пехота под домами.

Угол улицы Ваш и улицы Ракоци — расстреляна группа мадьяр немцами.
Встречаем здесь подпольщиков, которых мы сбросили на парашюте в Будапеште.
Площадь Тиса. Кальман. Национальная опера. Неделю тому здесь был созван съезд фашистов. Присутствовал Салаши. Комсомольцы бросили 4 бомбы. Фашисты разбежались.
Площадь Муссолини. Там стояла немецкая батарея. В сумерки комсомольцы подошли и, с боем заняв ее, взорвали орудия.

Немцы сбрасывают на парашютах бензобаки. Летят на розовых парашютах. Огонь. Загораются.

Митинги по убийству парламентеров. Выступали рядовой Шмелев, ст. серж. Иванов. Листовки. В бою Иванов заменил комвзвода, и взвод в уличных боях уничтожил 40 гитлеровцев. Лично — 4 в рукопашном. Шмелев гранатами забросал пулемет в окне, расчет убил.
Занят с востока ряд пригородов. Немцы там имели оборону. В пригородах проходят 2-я и 3-я линии обороны. Они идут по дорогам, по окраинам поселков.

30(29) января
Уже 4-й день идут ожесточенные бои. Бойцы подразделения Хрипко и Лебедь захватили шедший к городу трамвай с прицепом.
Южный промышленный район. Баррикады, завалы, минные поля, проволока, траншеи. Дома-крепости, в стенах амбразуры, ходы сообщений.

16 февраля
Через Дунай на лодке переправились в Буду. Еще горят, взрываясь, дома в Пеште и Буде. Дунай мутный и стремительный, льда нет, глыбы громоздятся только на правом берегу. Крутые склоны каменистых гор. Древняя цитадель — поднимались туда, тяжело дыша, проваливались в снег, мимо красных полотнищ парашютов и разбитых самолетов. Вдруг крик: «Немцы!» Вынули пистолеты, поднялись на крепостную стену — из подвалов выводили пленных фрицев, худых, грязных. Спустились в подвалы — жидкая грязь, брошенное оружие.

Дворец Хорти. Во дворе маршалы и генералы. Козыряем. Встретил Колю Прозоровского. Он повел в подвал. Это ад Данте. 3000 раненых и уже мертвых немцев лежат в темном, сыром коридоре, стоны. Бледный свет от фонарика. Трудно идти, то и дело наступаю на чьи-то мертвые руки и ноги. Во дворе мертвецы и ампутированные ноги и руки. Лежит в воронке молодой фриц, лицо как из воска, красив.
Подземелье. Отопление, освещение, радио. Комфорт. Солдат показывает кабинет Салаши.

Ночуем в Буде. Паром не пришел за нами. Захожу в квартиру, беру книгу Петефи. Все удивлены. Утром несу ее под мышкой. Мадьяры оглядываются. Удивлены.

Ночью заходили в квартиру. Старик что-то объясняет: пролетарий, коммунист. И потом поет «Интернационал» по-мадьярски.

Паромщики и понтонеры на всех реках одинаковы: старики, усачи, рассудительные, острословы, задорные.

Взят Будапешт. И неизменно,
вбивая в оборону клин,
идут дивизии на Вену
и наступают на Берлин.
Сейчас от Познани до Праги
у всех фронтов одни пути…

19 февраля 1945 г.
Ностальгия. Привыкаешь ко всему: в Будапеште уже не волнует, что первые дни не давало уснуть, о чем только в книгах читал в России. Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам, которые как-то этим интересовались. Нам хочется домой. Пусть даже там нет такого комфорта. И на это уже плюют. Хотя раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или легкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленную комнату, пусть без всяких ванных комнат, но в Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по родине.
Я живу на углу Ракоци. На самом людном месте, на третьем этаже. Еще холодно. Мой хозяин, чахоточный мадьяр, топит печь комплектами старых газет.

Домик в Кишпеште, на Бержани, 20. Старушки, одна 70-летняя, считалась у них знатоком русского языка. Говорит она на ломаном сербском. Так что, для того чтобы понять ее, нужен переводчик.

Монастырь на улице Оранья, 20.Пастор Рале — жил в Америке. Ходит в кепке. Кричит: «О'кей!», хлопает всех по спинам и коленям. Он предприимчив и хитер, как янки. Он представитель папы в Пеште. Высокий и сильный. Видно, за большие деньги спасал в своих подвалах богатых евреев.

Вечером хожу к Дунаю, к мостам Ержебет и Франца-Иосифа. Город безмолвен. Люди тащат охапки дров, мешочки с крупой и картофелем. Днем на всех улицах оживление. Город убирают с любовью и даже с энтузиазмом. Быстро исчезают с главных улиц грязный, почерневший снег, обломки кирпича, осколки стекол.

В кино идет «Она сражалась за Родину» под названием «Товарищ Л.». Это у них как кинобоевик, в зале все время аплодисменты, плач и оживление.
В Кишпеште смотрел американский ковбойский фильм. Стрельба. Убийство. Страшная скука. А зал в бешеном восторге. Я не досидел. Видно, мы воспитаны на более умном и мудром искусстве.

21 февраля

Немцы наступают у Естергама. Чудовищно. Мы у Берлина, а они здесь бесятся. Что это — тупость, конвульсия или стратегия?
Где-то на маленьком участке в 10–15 километров повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я должен писать — это правда войны. Наша сила в том, что мы не скрываем неудач от себя. Да, я должен писать о неудачах в 45-м году. Это история — величайшая.

25 февраля
Сегодня в Будапеште день совсем майский. Никто из нас не знал, что готовится демонстрация. И вдруг — оркестр, колонны с красными флагами и портретами вождей. Девушки, опоясанные трехцветными лентами — зеленая, белая, красная. Крики: «Да здравствует мир!», «Смерть Салаши!», и все это троекратно, как-то не по-русски. С колонной иду через весь город. Двигаются тысячи рабочих и интеллигенции, организованные компартией. Все идут в спортплац, где должен состояться митинг. На тротуарах толпы. Полиция в касках. Красивые женщины в мехах. И все с флажками — нашими и венгерскими. Проходят две — на рукавах повязка «Актер театра».

Наконец спортплац. Вокруг тысяч 15, внутри — 4 т. Радио слушают все. Опять крики: «Да здравствует!..» и т. д. Выступают рабочие Чепеля, парт-деятели. И, наконец, Ракоши. Он сидит под своим портретом. Не смолкают крики. Вспышка «молнии» — фото. У журналистов, которые сидят за спецстолом, зябнут пальцы.

Две встречи
В спортплаце у самой трибуны увидел того молодого человека, которого освободил из колонны штатских пленных. Тогда он кричал: «Я коммунист». Это оказалось правдой.
Ночью разговаривал со стариком-регулировщиком, мордвин, хлебороб из Алтайского края, жил богато, детей нет. «Посылку жене посылал?» — «Нет. Что вы. У меня ведь сосед погиб. Придет посылка моей бабе, а вся деревня заголосит: «Один погиб, а другой посылки шлет. Знаем...» После моя слез и обид не оберется. Не посылаю».

В Будапеште совсем весна. После дождя, вечерами, воздух мягкий и даже липкий. Наглеют и забывают войну. Базар разрастается из маленького толчка в огромное бедствие. Торгуют всем: от аккордеонов до колбасы. Проститутки ходят табунами. Только сейчас начинает обнаруживаться, проявляться, как снятая пленка, заграница.

Я остаюсь на войне до победного конца. Работа интересная, и направление интересное. Так что я буду здесь.

10 марта
Пошел в кино «Корвин», в фойе возле нас трется мадьяр — молодой, здоровый, в шляпе, с дешевым перстнем. Говорит на ломаном русском. Как-то шутя спросил: «Есть ли в Будапеште ресторан?» Он ответил: «Нет. А в Москве есть». — «Откуда знаешь?» — «Я из Москвы только четвертый день!» Я совсем остолбенел. Дальше рассказал он, что был взят под Старым Осколом в 1943 году. Сидел в лагере в 40 километрах от Москвы. Был в Горьком и Шапове. Жалуется, что в Венгрии плохо, что он в лагере получал 750 граммов хлеба, а здесь четвертый день ничего нет. Говорит, что его ждали без пальцев и без глаз, а он приехал крепким и веселым. Приехал он в армию. Будет драться с немцами.

Вот уже и история. Уже встречаем вернувшихся домой пленных. И в Россию приходят. Теперь рад, когда видишь усатого мадьяра, в 1914–1916 годах жившего в Омске, а вот уже и мадьяры 1941–1945 годов из-под Москвы и из-под Горького.

Стихи о вернувшемся из России мадьяре нужно написать…

Саботаж на почте, 2 комнаты в почте набиты письмами солдат румынской дивизии.
– Посмотрите на эти горы. До войны на них был лес. Теперь они голые — все дерево ушло в Германию. Немцы обещали нам после войны колонию в Африке.

27 марта
Будапешт ожил на моих глазах. Сейчас все идет полным ходом. Торгуют всем и все. Старуха стоит у витрины разбитого магазина. Рядом с ней на витрине стоит пара стоптанных штиблет и флакон бог знает каких «Коти». Это торговец. В магазинах есть уже и не мелочи — отрезы, плащи. В кафе все, кроме вина. Народу всюду тьма. В театрах полно, билеты рвут из рук. Слушал «Фауста»

В Европе солдат привыкает к чистоте, к хорошему белью, к духам. Это, конечно, о тех днях, когда идут бои в больших городах. Но на пути каждого солдата был или будет один город, где он еще познает прелести и гнусности Европы. Для меня таким городом стал Будапешт. С неизвестностью, монахами, всепоглощающей торговлей, проститутками, быстротой восстановления и пр. и т.п.

Был юбилей Белы Иллеша. Он его праздновал здесь, в Будапеште. Я был на вечере.
Приехал З-о, переполненный московской литературной жизнью, кознями и чепухой. А я уже не тот. Все это меня не икасается. Только зависть иногда покалывает. Ничего, старик, держись. Нужно всю Европу видеть, прошагать, а потом...

29 марта
В асфальте улицы Ержебет торчит оперенье мины. Мина здесь разорвалась, покрыв тротуар осколками. Хвост остался в земле, пробив асфальт.

Врач улыбаясь говорит: «Добрый вечер». Потом он лезет за словарем и говорит: «Как у вас стул, но не стул, а стул» (и приседает при этом).

Уже появились магазины, по которым я особенно тосковал, — навал луку, картофеля, репы. И в другом — розовые окорока, бруски масла, колбасы. Изобилие, пусть даже показное, меня радует. Город становится на ноги. Но каждый день по нескольку раз на платформах, автобусах и телегах из универмага «Корвин» вываозят в ящиках трупы.

Между городами ходят дилижансы — телеги, нагруженные тетками и стариками — с базара, на базар, в гости. Среди этих штатских попадаются наши солдаты. Они спят, бешено вспоминая деревню, сенокос, ночное. Надоели им попутные машины. Телега — рай.

Между городами беспрерывно идут тачечники. Многие полуголые, красные от загара, босиком. А на быстро летающих машинах солдаты еще в ушанках.

Во всех квартирах канарейки. Основная работа престарелых дам: подыскивание самцам самок у соседей. Этим, птичьей любовью, они копируют свою, ушедшую и не такую красивую жизнь.

Собачонки всех мастей, но все карликовые. Шоферы их давят безбожно. «Та разве то собака, то ж мышка», — сплюнув, говорил водитель.

Шел человек по улице Будапешта, где он живет уже три месяца, и вдруг могила, на доске прочел надпись: имя друга. Его он видел в дни штурма города. Он погиб. Жил три месяца в городе с мертвым другом, писал ему письма, ждал ответа…

Мой хозяин бывший кельнер. Жрать у него нечего. Но даже два ломтика хлеба он несет своей сожительнице на подносе и трех тарелках.

Он стар. У него медали за прошлую войну. Мне он говорит, что бил в 1914 году итальянцев, а немцам, наверно, хвастал, что бил русских.

Сегодня был в цирке. Интересна улица Андраши. Особняки тузов и графов, дома свиданий и фехтовальные клубы. Тут от городского парка шли упорные бои. Поэтому все особняки почти рассыпались, пробиты, в них не живут. Много зелени, бульвар, озера и над ними древние замки. Очень живописные места. Трава уже зеленая, и влюбленные мнут ее. Возле цирка пять могил. Могилы и у каждой аллеи парка.

Интересен один номер. Четверо клоунов держатся за хвост крохотного пони. Выходят. Их спрашивают, почему лошадь такая маленькая. «Это половина. А другую половину мы съели…» Вспомнил сразу январь, от туши убитого коня поднимается шляпа, очки, окровавленный нож. «Парле ву франсэ?» Профессор режет конину. Он говорит на пяти языках.

Кино «7 морских чертей». История. Испания. Война с Англией. Скука, потому что вместо искусства дан боевик — фехтование, абордаж, кулачный бой. Чудесный фильм «Золя». Чем-то он напоминает мне «Большой вальс», жизнь писателя дана правдиво. Хорошо, что есть фон исторический — дело Дрейфуса. Сделано превосходно.

Тяжелые мадьярские памятники. Арки в честь павших в 1914–1915 годах. Рыцари, колесницы, всадники. Все изрешечено пулями. Чугунная голова лежит у ног коня. Это в районе улицы Андраши — бои здесь шли тяжелые.

Как карты, рассыпается черепица на крышах. Кто-то тасовал их.

Ночь у Дуная
В Буде немцы. Артбатарея. Из окон видны солдаты на том берегу. Лед. Полыньи. Красные парашюты. Немцы сбрасывают своим жратву и гранаты. Внизу открытые настежь магазины. Бери что хочешь. Подхожу к артиллеристу. Смотрю, что он взял: один кусок мыла, флакон одеколона, сигареты. Взял, что нужно, а большего не берет.

Солдат первым делом меняет белье и портянки. Потом надевает под шинель пиджак. Часы тоже не отяжеляют руки. А большего ему не нужно.

Один подгулявший репортер кричал: «Давай вина, мы вас освободили!» Понял. «Мы вас освободили» — было его излюбленной фразой. Он уже давно ничего не писал, разленился, боится огня передовой, но говорит о своей миссии освободителя, даже когда хочет взять женщину... Противно...

Командир полка Леня Баскин, майор, мой ровесник, кончал Московскую консерваторию по классу композиторскому.
Снова рассказывал свою военную биографию — год солдат, восемь месяцев в газете, полгода в выездной редакции, снова 4 месяца в Москве в газете, три месяца командировка по Украине, Бессарабии, пешком с 1-го Укр. из Западн. Украины на 2-й Укр. — Бессарабия. Снова Москва, газета 4 месяца. Снова фронт — Трансильвания, Венгрия, Словакия — 3 месяца, да месяц пути. Что впереди? Трудно? Но я должен довоевать, чтобы написать полностью книгу «Мы в Европе».

Будапешт, 6 апреля

Последние дни в городе. Был снова на окраине проспекта Андраши, в парке у статуи Вашингтона. Был в парламенте. Чудесные орнаменты, роспись стен, безвкусные исторические картины. Заходил в верхнюю и нижнюю палаты. Поднимался на трибуны, с которых говорил речи Хорти. Все это очень и очень любопытно.

Будапешт позади. Дорога идет по венгерским городам. Разоренный Дьер и целые стекла в Мадьяраваре. Утром пересекли австрийскую границу. Весь фронт передвинулся. Встречаю под Веной, как и под Будапештом, знакомых регулировщиц и командиров полков. Окраины Вены — Карлэберсдорф опять пиво, как и в Кабаньи. Город начинается с пива. Пьют все — солдаты, освобожденные. По шоссе идут сотни — русских, поляков, французов, итальянцев. На двоих идущих французов всегда один чех или поляк, так как они кое-как могут объясняться с нами… Вот изможденные девочки с авиазавода в Швехате. Вот юнец в чудесном костюме и с самопишущей ручкой. Он был жуликом в Вене. Французы с браслетами на руке — имя, номер. Русские с надписью — ОСТ. Авиация перепутала. Бомбят. Притаились к земле. Неприятно погибать в 1945 г.

Переправа всегда торжественна и молчалива, как похороны.

Встречаю друга на мотоцикле, пересаживаюсь и снова в Вену. На домах белые и красные флаги. Бюргеры сжимают у виска кулаки: «Рот Фронт». Дома вплотную, глухие ворота, мрачные деревни. Изобилие скота.

Утром 8 апреля в Братиславе
Братислава. Чудно. Залит солнцем город. Напоминает курорты Крыма. Горы и горы.

Дунай чудесен — набережная, гуляют. Памятник у театра Гвездославу — поэту-классику. Брожу по городу. Шовинизм. Немцы поработали.

Раненый штатский чех не хочет идти в австрийскую больницу.

Рингштрассе — парламент, опера, городской театр. У памятника графу Шварценбергу… Баррикады. Отсюда до центра 10 минут ходьбы.
Здесь же орудие на прямой наводке.

Вена

В третий раз я по Венскому шоссе въезжаю в город. Сейчас бой уже идет за Дунайским каналом. Основная часть города уже освобождена. Дымится парламент. Вхожу. В комнатах жили немецкие солдаты. В кабинетах разбросаны шапки, мундиры, бумаги, и все со свастикой. Еду по городу. В 16-м районе был лагерь русских военнопленных. Сейчас в одном из домов они укрываются от бомбежки. Наталья Николаевна, сорокалетняя женщина из Киева. Она жила на улице Артема. Все это очень любопытно. Вот семья из Севастополя. Бабка, мать, дочь. Мужчины все на фронте. Они одеты, как и раньше, по-рабочему бедно, — все русские. А вот девчонка во всем иностранном. Польки — разбитные. Австрийцы их теперь побаиваются и счастливы, когда о них говорят, что они мягче немцев, что они давали приют русским. Район особняков. Дом, гараж и сад. Почти в каждой вилле один славянин-работник, чтобы объясниться с нами. Старый немец. Показывает древний документ 1925 г. Его жена еврейка Сарра. Сейчас он этим горд. О своем еврейском происхождении сейчас говорят.
Кто-то подходит. Меня называют «комиссар». Показывает документ — он когда-то сидел в гестапо. Боже мой, как это противно, как немцы предупредительны, как они лебезят.

Очередь за хлебом. В рабочем районе люди ходят храбрей. Многие уверяют, что они бывшие шюцбундовцы.

Вена приятна зеленью. Напоминает Киев. Захожу в дом. Дворник ведет в квартиру сбежавшего обершарфюрера СС. Все как было. У дверей два собранных чемодана. В шкафу мундиры с орденами и пальто. На столе письма и бумаги, кортик и шашка. Очень много квартир пустует — фашисты бежали без оглядки.

Русского человека я узнаю сразу — козырек кепки заломлен, галстука нет или завязан небрежно, воротничок выложен — это пареньки. Их везли сюда 14—15-летними, а сейчас они солдаты.

В Вене висят красные флаги — они сделаны из немецких, но свастика сорвана и пятно закрашено.

На доме в Вене плакат: «Да здравствует Москва!». Грамотно, но написано готическим шрифтом. Маляр —аполитичен, не учел.

На улице идут старики немцы, с ними девчонка-украинка. Она их теперь спасает. Боже мой, как они теперь лебезят пред ней.

Освобожденные чувствуют себя хозяевами Вены, но неизвестность дальнейшего их мучает.

— Немцы говорили, что Россия от нас отказалась.

Это пугает их. Солдаты относятся к ним душевно, но подлецов узнают шестым чувством…

— Показывай руки. Да ты и не работал, — разговор шофера с одним разбитным пареньком из Краснодона. Дело было в Швехате.

Снова Вена
На улицах многолюдно. Огромная кирха. Разбиты своды. Внутри все залито солнечным светом. Рядом воронка, в ней лошадь стоит на голове. Старушки крестятся на развалины. Ко мне подходит девушка-еврейка. По-русски спрашивает, где комендант. Потом останавливаю группу французов. Спрашиваю:
— Эренбурга знаете?
— Илью? Конечно. Читали. Очень хорошо.
Кафе, бары, варьете, гостиницы. «Немецкий дом», «Венский дом», отели — всем этим Вена переполнена. Во всех погребах есть шампанское. Солдаты пьют его из бутылок. А на главной улице, как в Будапеште, толпа рубит коня — мяса давно нет.
Стоит русская девушка с нашим бойцом. Она в шляпке, хороших туфлях, чулках, пальто.
— Ты русская?
— Конечно.
— А похожа на венку.
— Так то меня хлопцы одели и ботинки заставили скинуть.

Ожила наконец Братислава. Наверно, потому, что с 1941 года по апрель 1945 года здесь не чувствовали войны, город так медленно приходит в себя, хотя на его долю не досталось почти никаких испытаний.

Дунай стремительный и серый. Он сейчас, весною, какого-то стального цвета, как немецкие кожаные пальто.

В городе много белоэмигрантов, есть эмигранты и сороковых годов.
— Я была простой сестрой в одесском санатории, здесь меня принимали в лучших домах, — говорила одна девчонка, уехавшая из Одессы в Братиславу со словацким офицером.
Дура, она не понимает, что здесь лучшими домами считаются виллы богачей, что она здесь не стала культурней и умней, что за внешним уютом и шиком много гнили и дряни.

Старухе 94 года. Она дряхла. Но с кухни уходить не хочет.
— Я приготовлю первый обед для русских солдат.
Вечер под Брно. Туман и дым над сопками. Где-то город. Так всегда: предчувствие города, который начнется открыванием неожиданностей. Стрельба.

Сегодня видел снова поле боя и города, в которых час тому назад были немцы. Снова воодушевлен и вдохновлен, а то сидел, как в Чистополе, пять дней.

Брно, 26–28 апреля
Лежат убитые немцы. Никто их хоронить не хочет, они прикрыты забором.

Под Брно. Оржешковички. Возле одного дома сожженный Т-34. Его подбил какой-то фриц. Война еще не окончена.

Поле боя. Трупы наших солдат. Один по пояс виднеется из окопа. Рядом связка гранат. На груди знак гвардии. В кармане документы и фото. Мозговой, 1924 года, кандидат ВКП(б) с 44-го года. Награжден двумя медалями «За отвагу» и орденом Красной Звезды. Был почти всюду. На войне с 1942 года.

Немцев было много. Они бежали. Лангер остался. Он поражен, что его не трогают. На второй день уже недоволен тем, что солдат взял у него пустой чемодан. Жалуется.

Брно
Пылает немецкий дом. Только что загорелось здание политического управления Моравии. Люди голодны. Они, как везде, растаскивают склады. Несут свиные ноги и ведра вина.

Братислава, 29–30 апреля
Не был здесь неделю, а узнать нельзя. Через Дунай построен широкий мост. Немцы только хотели, но не успели.

Муссолини повешен. Правильно. Суд, не отходя от эшафота!

Вчера с С. Голованивским поехал через Дунай. За час побывал в трех странах: Венгрия, Австрия, Словакия. У меня уже притупилось понятие о границах и о Европе. Неожиданно полицейский заговорил по-мадьярски. А только сейчас кто-то по-немецки рассказывал, куда ехать.

Танкисты первые врываются в город. Один танк идет к цветочному магазину. Ребята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой.

1 мая
Проехали через Братиславу и словацкие села. Народу много. Национальные флаги, и костюмы, цветы, на площадях танцы и музыка. За Дунаем — Австрия. Пустынные городки. Флаги только красные. И лишь в Вене появились австрийские флаги. Вечер провели в концертном зале. Произведения Штрауса. Дирижер Клеменс Краус. Старик, подвижной. Вальсы Штрауса в Вене! Чудесные «Сказки Венского леса». На бис «Дунайские волны». Венцы неистовствовали.
Вот оно «аполитичное» искусство. Ведь только недавно здесь, на площади Шварценберга, возле зала и театральной академии, стояли орудия на прямой наводке и рвались мины. А сейчас гремят вальсы.
Едем по городу. Я узнаю дома и улицы, где был в дни боев и первые часы освобождения. Все уже убрано, но народу еще мало. Трамваи ходят. А за каналом коробки сожженных домов. Тишина и безлюдье.

Прилетел из Москвы один правдист. Там отменили светомаскировку. Боже мой, как прозрел город, как он взволнованно сияет.

Опять вспоминаю Будапешт. Зольман Вейнбергер приехал из Москвы. Он был эмигрантом. Здесь нашел мать и сестру. Он пришел, как из другого мира. Его сын ранен под Варшавой, он друг и ровесник Леонида Баскина, майора, командира полка, у нас с ним есть общая знакомая по Москве — стройная девушка Нина. Мир тесен, но в этой тесноте уют и теплота…

2 мая
Утро в Вене. Очереди у магазинов. Туман. Едем мимо военного министерства через канал, по мосту через Дунай во Флорисдорф. Здесь уже недалеко протянута проволока и надпись: «Стоп! Линия фронта». Пушкари спят у орудий, пехоту муштруют на плацу. Немцы на горе. Но если их не тревожат, они молчат.
В комендатуре регистрируют немцев. Молодая женщина из Кесселя. В 1943 году вышла замуж за австрийца, обер-ефрейтора, и приехала сюда. Она плачет. На руках у нее ребенок.

Есть извещение, что умер Гитлер. Это никого не устраивает. Его каждый хотел бы повесить.

Лейтенант с усиками. Знакомый.
— Я вас где-то видел.
— И я вас.
— Вы были в Будапреште,
— Да. Командовал штрафным батальоном.
Вспомнил последнюю ночь штурма Пешта у Дуная в полку Баскина. С ним и действовали офицеры-штрафники.

От Братиславы. Резкий ветер и дождь. На дороге матрос. Просит подвезти. Он едет к сестре-связистке в Модру. Сам с 1939 года во флоте, с Дальнего Востока. Букет девиц. Он говорит:
— Сержант Рассказов…
— А! Знаем! Аня вас так ждала. Сейчас позовем. Боже мой! (Кричат все.)
Конечно, это не сестра, а невеста. Стеснялся. Парень славный. Уволен на сутки. Входит она, смотрит и не узнает. Все-таки шесть лет прошло. Ей было тогда 13–14 лет. Он говорит: «Аня, Аня!» Бросается к нему, Смущена. Прячется в шкаф. Я говорю девушкам, сидящим за столами и аппаратами:
— Ну, теперь уйдем и оставим их одних.
Мы уезжаем. Дождь. Я простужен. Продрог. И только их встреча меня согревает.

Мост в Братиславе. Его построили за 7 дней. Каждый день гибло не менее 7 человек. Кто срывался, того уносил Дунай. А в один день сорвалась площадка, и утонуло 30 человек. Ноги были холодные, работали в шинелях и выплыть не могли. А сейчас по мосту гуляют толстые словачки и пижоны в светлых плащах.

Венский зоопарк. Голодные звери. Медведи, львы, волки. Ходят наши солдаты.
— Что, он же не русский (о льве). Он не понимает, — говорит сержант.
Венский зоопарк взят под охрану воинской частью. Солдаты кормят зверей.

Шиллинги выпускали для Австрии американцы. Но мы испортили им финансовый план и сами пришли в Вену.

4 мая
Под Корнейбургом в лесу. Леса весенние. Немцы в 300 метрах. Стрельбы уже нет. Хотят сдаваться, но боятся. Весь день мечутся с белым флагом. В окопах наших никого. Все ходят в полный рост. Поют.
Все солдаты в новеньких гимнастерках. Готовятся к миру.

4 мая
Под Корнейбургом. В полку нашли три русские книги. Одна «Письма из Берлина», издание С.-Петербург, 1904 год. Мы узнали, что где-то рядом есть дом с русской библиотекой. Помчались туда.
— Я там Салтыкова-Щедрина нашел, — сказал один шофер и указал дорогу.
Нашли дом. Здесь жил какой-то немецкий ученый, знаток русской истории и литературы. На полках Блок, Брюсов, Мережковский, подшивки газет за 1936 год, эмигрантских, Горький и Чехов на немецком, Гоголь на немецком. Все перерыто. Каждый день здесь бывают солдаты, и кто-нибудь уносит книгу, одну, любимую. Этот дом в зарослях сирени и травы как-то становится родным каждому. Это поражает и трогает — русские книги под Веной. Здесь я нашел Клюева, Луначарского, Пришвина и очень много антисоветчины на немецком языке, изданной в 20-х годах. Профессор был стар, а быть может, и помер давно. Здесь же лежат футляры от скрипок, старое белье. Во дворе горшки от рассады.

5 мая
Американцев уже много в Будапеште. Они у Дуная открыли свое кафе. Говорят, что Австрия отойдет им, но пока здесь еще бои и наши коменданты.

Вот уже второй день в газетах Братиславы объявлено о капитуляции немцев. Наше радио еще молчит. Еще идут бои. А здесь уже празднуют победу.
7 мая всю ночь наши солдаты палили в небо из орудий и винтовок. У площади Гвездослава остановился обозник, открыл бочку вина и угощал всех проходящих.

Ночь на 9 мая
Я на Бартошвей. Всю ночь стрельба. Но это уже второй день. Я не очень верю. Утром узнаю — мир. Этого дня так ждали наши, а пришел совсем обычно. Правда, после холодных дней солнце светит по-летнему. Едем из Братиславы. Здесь ждут Бенеша и еще ко всему — победа. Флаги, народ. В Брно — демонстрации. Флаги и толпы на всем пути. С трудом добираемся до Елгавы. Здесь утром были немцы. По пути встречаем много немцев — колонны и группками. Нет конвоя. Они кланяются нам. Однако нам хорошо известно, что есть еще очаги сопротивления. Очень не хочется погибнуть в День Победы. А навстречу везут раненых. Сегодня до 12 часов еще наши бомбили. Дымятся обломки, повозки. Чехи искренне кричат нам «наздар», машут руками, бросают цветы, все они в праздничных нарядах. Они счастливы. Городок Елгава. Чудесный городок. Цел совсем. На площади шпалеры жителей. Приветствуют. Рады. Местные немцы бежали навстречу американцам. Ночуем в особняке. Гостеприимство великолепное. Я люблю этот народ: красивый, трудолюбивый, честный.

В Москве сейчас столпотворение. Как счастливы все. И в этот день трудно думать, что было горе, безнадежность, отступление.

10 мая
Рано утром выехали на Прагу. До Праги еще 223 километра. Туман. Но день будет жаркий. Дороги забиты машинами. Едут немцы и наши. Наши 2–3 человека на огромном грузовике. Немцы, как мухи, облепили свои. Идут бесконечные колонны пленных. Немцы идут с женщинами и детьми. Много штатских и солдат, измученный вид, грязные, безразлично-утомленные. В городе Немецкий Брод площадь забита брошенными машинами. Они гружены добром. Ко мне подходят подростки в арестантских ермолках. «Мы евреи, мы пять лет работали в лагерях». Мы им даем с машины все, от сардин до костюмов. Здесь же ходят немцы-шоферы. Их берут с собой наши, которые спешат на Прагу. Здесь мы находим авто, пересаживаемся и едем дальше. Ведет чех. Вдоль дороги стоят люди. Все они празднично одеты. Лето, девушки в национальных костюмах. Бросают цветы. Кричат: «Наздар!» Угощают водой, пивом, пирогами-бухтами. Останавливаются солдаты и берут девушек с собой в Прагу. Те счастливы. Вот уже и машины из Праги. Едут чехи, они там были на «экскурсии».
Городок Колин. Торгуют все магазины. На улице встреча. Из Дахау пришел муж. Он был там 17 месяцев. Встречаются русские. Это власовцы... Они разбегаются. Все в штатском. Идут совершенно без документов.
Пока меняем нашу машину на еще одну, а потом другую. У обочины сидят фрицы. Вот старый майор в орденах. Наш парень ходит и подбирает себе сапоги. Все очень и очень веселы. У дорог стоят жители окрестных деревень. Они приехали на велосипедах, которые грудами лежат на траве. У въездов в города полотнища: «Здравствуйте!» Немцы проходят между нами и чехами. Через их головы летят цветы и приветы. Город Чешский Брод. Снова пробка. Не проехать. Местные юноши вооружены до зубов. Они ведь не воевали, как мы, по 4 года. Вот им и интересно ходить с оружием. Один идет с русским автоматом. Кто-то уже на радостях подарил ему.
Въезжаем в Прагу. Пригород Жижков. Есть разбитые дома. В центре, на площади Вацлава, не проехать. Толпы и демонстрации. А в парке еще постреливают перепуганные гестаповцы. Радушье огромное. Все хотят пожать руку, приглашают к себе. Вот старый украинец. Он из-под Львова, флейтист. Здесь живет давно. Уже выходит газета молодежная. Шапка — «И тот, кто с нами по жизни шагает, тот никогда не пропадет».

Едем в район Бубенеч. Вот здесь жил турецкий посланник, а здесь — американский. Его нет. Есть жена, высокая блондинка, и чех-шофер. Она говорит:
— Я знаю одну только русскую фразу: «Смерть немецким захватчикам!»
Произносит это с левитановским акцентом. Бубенеч утопает в цветах, сирени, тополях.

10 мая
На одной из улиц на постаменте бюст Гитлера. Чехи бьют его палками и камнями. Город. Много зелени. Аллеи и скверы. Дома почти все новые — светлые, мебель простая и прочная.

11 мая
Возле полиции сидят на тротуаре итальянцы в немецкой форме. Это пленные.

В магазине мне говорила чешка, что немцы еще где-то воюют. Трудно привыкнуть, что уже нет войны.

11 мая возле парламента хоронили погибших 10 мая, после войны. Ст. л-т Глазков, капитан Семенов. Зелень, цветы, слезы чешек.
Хороним полковника Сахарова. Чехи брали на память горячие гильзы от крупнокалиберного пулемета. Это память о храбрых и об освобождении.
Вечером еще продолжали идти машины, обозы, танки. Все происходило так же, как вчера. Только уже появились наши регулировщицы. Побывали в ресторане «Шроубек». Душно, и все по карточкам. Слышен голос нашего солдата:
— Русский табак лучше всех: английских, турецких, немецких.

Возвращаются из лагерей и тюрем. Вот идут четверо в полосатых костюмах. Вечером встретил две колонны французов и бельгийцев. Идут из лагерей. «Наздар!» — кричат им чехи.

Нас возит чех. Вдруг к машине бросается прохожий, хватает его и кричит. Рядом идут танки, и ничего не слышно. Потом: «Немец! Немец!» Он душит его. Шофер повторяет испуганно: «Я чех!» Он действительно чех, но возил немца. А его сосед, этот бухгалтер, видел и теперь жаждет крови. Это уже чересчур. Я видел на дорогах, как немцев берут шоферами. Машин очень много. Через 50 километров его угощают и дружелюбно беседуют. Русская душа! Все сразу забывается, хотя на нем германская форма и ленточка орденская.

12 мая
Самый головокружительный день. Вчера решили ехать в Дрезден, а потом в Берлин! На рассвете выехали. Шофер прекрасный, он ездил Прага — Париж — Мадрид. Германию знает. Он чех. После Терезина, граница протектората, начинается Судетская область. В Терезине крепость, где сидели политзаключенные. Вот идут они — французы, худые, как скелеты, в ботинках на деревянных подошвах, пиджаки висят, как на вешалках. У дороги под каштанами беседуют солдаты с военнопленными. Мой ровесник, москвич, студент института связи, попал в плен под Уманью.
— У меня одна мать. Писать не буду. Похоронила. Приеду — и все.
Из Судетской области чехи гонят всех немцев. Жарко, как в июне 1941 года, вот они идут: дети, старики, женщины, солдаты. Тянут тележки, огромные возы, где лежат вещи целой улицы. У речек сушат белье, моются и идут дальше. Крутые подъемы Рудных гор и Судет, курортные местечки. Они идут, тяжело дыша, потные, молчаливые, но жизнь есть жизнь, и приходится пеленать детей, варить кофе, отдыхать.
Да, забыл: в Судетской области, на домах в городе Теплице, по-русски писано: «Чехословацкая республика». Это решают сами солдаты и чехи без всяких конференций, это понимают немцы и бегут. Надпись на доме: «Германия». За ней развалины Альтенберга.

Пригороды Берлина — Мариендорф, Потсдам. Окопы наших артиллеристов украшены лозунгами: «Да здравствует 1 Мая!», «Да здравствует мир!»
Солдаты ушли, уже мир, а лозунги и траншеи остались нетронутыми. Вдоль всей автострады до Берлина надписи: «Слава пехоте!», «Слава артиллерий!» и т. д.

Берлин
Въехал в него в 21.00, а в Германию в 14.00. Уже сумерки. Много разбитых домов, до центра не доехали, заночевали в комендатуре района. Много здесь девушек освобожденных — украинки, польки.

Подполковник Баранов. Его знает не только Шенебергский район, но и Карлсхорст. «Нужно так работать, чтобы наш район стал лучшим в Берлине и Берлин — лучшим городом» (!!). «Доказать немцам, что русские — не то, что Геббельс говорит!»

Тост майора-казаха. За то, чтобы наша комендатура была лучшей в Берлине!

21-го мая, именины
За стол пригласили бургомистра района и его жену — немцев. Подполковник, который едет в Минск замнаркомпищепромом, провозгласил тост: «Я пью за вас и вашу супругу и за то, чтобы уничтожили нацизм».

Шенебергский район. Там мы ночевали. На улице свет. Комендант читает лекции, немцы устраивают концерты, работает ресторан.

Возле рейхстага толпы солдат и машин. Все фотографируются. Они приехали в Берлин на экскурсию. От этого душа радуется.

Шофер говорит:
— К осени вернемся домой. Летом не хочу, пусть жена сама картошку копает (смеется).
Капитан говорит:
— Медаль «За победу над Германией», а еще будет за Японию.
Уже поговаривают, что на Востоке тоже будем биться.

У всех, кого немцы поработили, есть флаг. Шоссе пестрит датскими, польскими, французскими флагами, и только немцы идут, идут с белым — знаменем капитуляции.

Проходит колонна солдат, пленных. В их рядах женщины, дети. Их поддерживают под руки. Прошла колонна, а на траве и шоссе остались тряпки, обрывки бумаги и обессилевшие немцы. Вот один, седой, сидит у дерева, он не может разогнуть ноги. Двое лежат, тяжело дышат.

Я сижу на бульваре, читаю газету. Рядом на скамье трое старух немок, с другой стороны полька и ее муж — голландец. С полькой начинаю говорить.
— Я поеду в Голландию.
Немки спрашивают, будет ли отстраиваться Берлин.
— Да, но раньше немцы построят русские города.
Им переводят. Они побледнели — боятся, что их, 70-летних, пошлют. Смешно и жалко. Они говорят:
— Германия Гинденбурга была хорошей. Старая, добрая Германия. — И плачут.

Берлинцы работают: они разбирают баррикады, развалины, чистят улицы.

Прага снова меня взволновала. Чудесный, просторный город. Легко здесь дышать. После развалин Берлина — рай.
На Вацлавской площади пленные немцы собирают битое стекло.
Сегодня много английских солдат в Праге. Они в основном в отелях и в ресторанах. Вид у них туристов.

Мир
Утомляет безделье. В зеленых рощах стреляют солдаты по учебным мишеням. В Альпы, в лагеря, уходят полки. Под Веной на курортах разместились штабы.
Теперь с интересом читается вся иностранная информация: осложнения с Японией, Польшей, Югославией. Не дает покоя фронтовикам. А вдруг снова… Успокаивают себя, что дипломаты договорятся, но если опять бы пришлось идти — пошли и дрались бы отлично.

Солдат вернулся в Киев. У него жил немец на квартире. Убил его мать. Ограбил. Случайно нашел конверт с его берлинским адресом. Это было в 1943 году. В 1945-м он пришёл в Берлин и нашел дом этого немца. Здесь он увидел свой костюм, присланный в посылке. Немец уже давно был убит. Его вдова, когда узнала, кто этот пехотинец, смертельно побледнела. Солдат не стал брать своего костюма. Он только на дверях написал: «Сюда приходила месть из Киева, с ул. Чкалова, из дома № 18». Наутро вдова сбежала в деревню. Солдат решил поселиться здесь с друзьями. В шкафах он нашел много знакомых вещей, и это ему напоминало мать, дом, Киев.

После войны
29 мая
Когда мы узнали о конце, каждый больше всего боялся умереть.
Жизнь после войны солдаты берегут сильнее.

По Словакии уже несколько дней на Шаморин и дальше идут обозы — солдаты едут в Россию. На телегах красные флаги. Бойцы повеселели. Они раздают детям, разбрасывают пачками кроны. В России эта деньга не ходит.

Сейчас очень многие хотят демобилизоваться — находят какие-то старые болезни, ездят на рентген, стонут и кряхтят. А еще всего две недели назад они были бодрыми и подтянутыми офицерами. Все это не страшно. Пусть хитрят — они победили.

Опять снилась Москва.