Первая армейская записная книжка - ноябрь 1941

Первая армейская записная книжка - ноябрь 1941 - май 1942

Темная Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941 года. На Садовой баррикады. Мы поем песню о Москве. Авторы — я и Юрка. Авторы с гранатами входят в мастерскую «Окон ТАСС». Веселые художники просят махорки. Работают трафаретчицы. Пахнет красками, клеем, бумагой. К-й с розовой рожей пишет тексты. Гордится, что не уехал на Урал.

Покупаем печенье. Очередь небольшая.

— Много вас, — недовольна девушка.

— А это хорошо, что их много. Берите, милые. Защитники, — говорит чистенькая старушка.

Девушке стыдно. Улыбается.

У меня в противогазе «Английские баллады» Маршака. Купил по привычке. Читать уже не могу. Читаю только газеты, все, от доски до доски. Ждем, ждем. Ночью бомбы. В институте бывает пусто. Люмс собирается уезжать.

Москва, Москва, ты мне всего дороже.
Над милым краем вьется воронье.
И даже здесь, на снежном бездорожье,
Я чувствую дыхание твое…

Осень. Шоссе Энтузиастов. Идут старики и женщины с узлами на восток. Летит на восток трехтонка. В кузове стоит пианино.

Вечер, темно. На дверях института листок бумаги: «Идите по шоссе Энтузиастов. Догоните. Деканат».

Ноябрь

Мы в Калининской области. Шестаково — ночуем. Бомбят. Убит командир. Утром Ямуга, потом село Вельмогово. Бошко остался караулить. Опять Ямуга, потом Покров через Клин. Дома целые, ни одного стекла, ни одного человека. Воронки от бомб. Домик Чайковского цел.

Потом работа в селе Починки. Потом Мотовилово, переход 35 километров.

В Мотовилове — мальчик, сирота, пришел оттуда… Красивый, 12 лет, лубочный. Взяли на машину. О, сколько сирот. Мстить за таких! Мстить!

Это было крещение. Первые убитые, первые раненые, первые брошенные каски, кони без седоков, патроны в канавах у шоссе. Бойцы, вышедшие из окружения, пикирующие гады, автоматная стрельба.

Погиб Игношин. На шоссе у Ямуги. Убит конник. Осколки разбили рот. Выпал синий язык...

Чтоб рану гнойную видали
Те, кто пытались жить в тиши,
Ты вспомни все: бои и дали,
И кровью книгу напиши.

Бошко с группой ребят: Олег, Сергей, Лазарь, Гречаник и другие — попали в окружение. К ним пристали политруки и лейтенанты. Бошко взял на себя команду. Ифлиец-солдат вывел ребят. Лазарь поймал коня и гарцевал на нем.

10 декабря

Пришло письмо от Нины. Пишет Юре, а мне только привет. И сейчас такая же, чтоб я не зазнавался, а сама плакала, когда я уходил. Гордая до смешного. Письмо носилось в кармане, адрес стерся, и тогда захотелось писать. Была ранена в руку. Опять на фронте. Красивая девушка. Молодчина.
Снег, снег, леса и бездорожье. Горит деревня.
Отряд… Карабины, автоматы. Штатские куртки на меху, маскхалаты…
Шоссе. Едем на автомашинах. Ночуем в Крапивне. Немцы повесили предколхоза и еще двоих: они закололи свинью партизанам.
Одоево. Зашли с Паперником в дом. Жена арестованного. Ему немцы «повязку» надели, и он в управе работал. Это чтоб с голода не помереть... Сволочь. Городской голова — адвокат, сбежал с немцами...
Едем в Козельск.
Город Козельск. На вокзале уйма машин. Машины и по всей дороге. Козельск разрушен, не горел.
Едем дальше.
Деревня Рядики.
Остановили машины. Немцы летают. Нагло низко и обстреливают. Ночью пошли на лыжах. Вел Лазарь. Бродили по снегу, по оврагам. Ночью пришли в Меховое. Здесь штаб армии. Собираются уезжать. Лежали на снегу. Потом ночью в дымной хате ели вкусно. Когда проезжали Тулу, за машинами бежали ребята. Мы стали, было очень холодно.
— Дяденька! А ты руки в рукава. Теплее, чем в варежках, — советовали ребята.
Тула цела. Но за городом — снежная поляна, торчат две-три трубы. Туляк Женя Демин говорит, что был здесь поселок с красивыми домиками.

В Щекино к машине подошел старик, закурил. «Немцы все забрали».
В глазах молчаливое оцепенение, одет в лохмотья овчины.
Идем на лыжах дальше. Деревня Ракитная. Поехали в город Рождествено доставать лошадь. Предколхоза дал сани, сам повез, погонял коня выкриками: «Алло! Алло!»
Ночуем в Попкове. Едем в Охотное. И здесь нас поворачивают на Гульцово.
В Гульцове жили в доме крепкого старика в огромной белой папахе. Он бил немцев в 1914–1918 годах. Сердечный человек.
Прибыли ночью. Почти бегом 15 километров. Спим тревожно, не раздеваясь. Рассвет. Выступаем. Ходим весь день на лыжах. Были в деревне Котырь, рядом с Хлуднево. Устали как черти. Вечером вернулись. 1-й и 2-й взводы ушли в бой. Мы остались. Утром привезли раненого Королева. Убиты Худолеев, Мацура и др. На переезде встретил Соловьева, Лебедева, Демина. Они ночью зашли в село к немцам. Не знали. Колотили в дверь. Окрик: «Алло!» Еле смылись. Бой был под Кишеевкой. Лазарь бил из снайперской. Здорово! Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли. Когда подползали, деревня кашляла. Гансам не по легким наши морозы. Простужаются гады. Немецкий шаблон обороны населенного пункта с каменными домами.
Подпускают вязнущих по пояс в снегу на 50–60 метров. Зажигают крайние дома. Видно как днем. И бьют из пулеметов, минометов и автоматов. Так они бьют везде.

Бой под Хлуднево

Пошли опять 1-й и 2-й (взводы). Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: «Я умер честным человеком». Какой парень! Воля, воля! Егорцев ему кричал: «Не смей!» Утром вернулись 6 человек, это из 33. Через день пришел Борис Перлин и Корольков. Борис пересидел в сарае. Потом вышел. Лежат разутые наши. Один поднялся. Корольков. Встретили низкорослого ганса, несет валенки. Отняли. Корольков обулся. Хотели пристрелить немца. Осечка карабина. Немец крикнул: «Зольдат идут». Обернулись, а он смылся.

Это по рассказу Перлина. Через 2 дня ночью пришел Лавров.
Три дня — и нет такого отряда.
Хлебников написал: «Когда умирают люди — плачут». Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжелому, вернее, трудному ремеслу — плакать. Гречаник растерялся. Жмется к Васютину.

Ушли в разведку Сережа и Олег. Кондрашев вышел. По нему выстрел. Крепкие люди, настоящие парни. Смирнов ходит как прибитый, молчит. Они вместе спали, вместе ели. Три молодых.

Ходили в разведку в Кишеевку. Я с Шершуновым. Лезли глубоко в лес. Тишина. Шершунов великолепный парень. Тоже ифлиец, но без червоточинки богемы и интеллигенции.

Ездим с Кувшинниковым и Михальским под Хлуднево. Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Все для живых. О мертвых нет возможности думать.

Пришел Жмыхов: надо идти в Масловку конвоировать пленных. Сам идет. А в Москве будет ходить героем. Пошли. Он и Гречаник. А там им под Куклино и говорят: «Пленные? Их еще надо взять». В бой! 4 часа пролежали на снегу под огнем. Чехладзе ранен. Потом пошли за лыжами и остались в Куклино. Он, конечно, заболел и пролежал ночь на печи. Боялся — опять пошлют. Утром я за ним приехал, и пошли они в Гульцово.

В снегу валяется ганс. Одеревенелый труп. Красивый горбоносый профиль — лицо мраморное, статуя. Сволочь, помер здесь, вдали от своей Германии.
Ночью пошли в Хлуднево. Я и Прокофьев — передовые. Пришли. Догорает дом. Жителей нет. Немцы, постреляв, ушли на поляну. Зашли в дом, Посреди корова. На окне коробка от сигар «Селям-алейкум». Гансы недавно ушли.

Час отдыха, и 5 человек, в том числе и я, посланы с донесением в соседнюю дивизию. Шли на лыжах. На дороге лежат два еще теплых белобрысых ганса. Рядом валяются перчатки на бинте. Боялся потерять. Аккуратная сволочь.

Идем в поселок Баранково. Приготовили гранаты. Я и Егорцев подходим к избе: «Открывай! Кто есть?» Испуганная хозяйка. Немцы прошли. Заходим. Обогрелись, поели супец. Немцы здесь все отобрали. В скатертях прорезали дыры для голов, надели детские белые трусики. Маскируются. Найдем!

Едем через Сегунов поселок. Пурга. Жжет лицо, валит с лыж. У Поляны обстреляли. Отстали 2. Переспали в поселке. И уже вдвоем пошли дальше. На поле у Поляны встретили соседнюю дивизию. Они уже ставили минометы. Не знали, что здесь свои. Вовремя пришли.

Идем в Рядлово. Я выбиваюсь из сил. Лыжи доконали. Отдыхаю.

2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Красобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… Пули рвутся в школе.

Бьет наш «максим». Стреляю по большаку. Немцы уходят из Маклаки. Пули свистят рядом.

2 февраля 1942 года
Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах. Живу в квартире нач. госпиталя. Врачи типичные. Культурные, в ремнях и смешные, когда говорят уставным языком.

Надоели начальству. Летим в Тулу. Из Тулы теплый поезд через Рязань приволок в Шилово.
Полечусь и снова в бой, мстить за погибших, за издевательства, за русский самовар из Снегова поселка, на который сел жирным… ганс и смял его. Ему весело. Св!..

Когда лежишь на больничной койке, с удовольствием читаешь веселую мудрость О'Генри, Зощенко, «Кондуит» и «Швамбранию», Швейка.
А в какой же стадии хочется читать Пастернака? Нет таковой.
А где же люди, искренне молившиеся за него, у которых кровь была пастерначья? Уехали в тыл. Война их сделала еще слабее.
Фронтовики в карманах гимнастерок носят странные вещи. Немецкие губные гармошки, трубки, офицерские нашивки (одна) или кусочки свинца, вынутые из собственных ран ловкими руками хирурга. Это не талисманы. Это вещи, которые как искры воспламеняют память. И начинаются долгие правдивые истории.

5-я палата обкуривает трубку сержанта Вл. Она обходит 9 коек и появляется снова в зубах сержанта. В великолепной коллекции И. Эренбурга это был бы прекрасный экземпляр.
Э. Багрицкий:

Нас водила молодость
В сабельный поход,
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед…

Миша Молочко и Жора Стружко! Други, погибшие еще в финской.
Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом.

Когда идешь в снегу по пояс,
О битвах не готовишь повесть.

Когда ползешь по снегу, когда пурга обжигает лицо и слепит глаза, но знаешь, что, если встанешь, — погибнешь, замерзнешь, вспоминаются северные ребята Джека Лондона. И они ползли в пургу, в 50 градусов, голодали, но не сдавались.

Война. Люди, которые писали раз в год письма тещам, начали вести дневники, писать статьи в газеты, подробные письма. Война рождает писателей и книги.

Это была мать. Она бежала за человеком. Потом извинялась: «Стрижка, как у моего сына. Сзади вылитый Вова. Извините».

…Идет дорога через Клин.
Торчат обугленные трубы.
Среди заснеженных долин
Чернеют брошенные трупы.
Здесь немцев встретили в штыки,
Они здесь по снегу кружили.
Стоят на поле у реки,
Обледенев, автомобили.

«Интернационал»
Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». — «Ну, погибла», — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела.

Сибиряки
Он был ранен днем. Мина оторвала ему ногу, искалечила руку и лицо. Огромное тело истекало кровью. Мимо него бежали люди. Вперед — в бой, назад — вели раненых, бежали за патронами. Он молчал. К нему не подходили. Бой закончен. К нему подошли. Положили на плащ-палатку. Понесли. Два часа проспал на морозе. Он не звал на помощь, он не хотел быть обузой. Но теперь: «Братцы, дайте закурить». Врач вздрогнул от сильного голоса этого изувеченного, обмороженного человека.

Девять месяцев войны. Уже рождаются дети, зачатые в первые дни войны, в последнем страстном объятии уходящих на фронт добровольцев. Рождаются дети. Они не увидят своих отцов.

Трагедия искусства. Писатель вместе с читателем смотрели в одно окно. И после, когда читатель прочел описание этого факта, он сказал: «Ложь! Я там был, и этого там нет. Ручаюсь головой».
Попробуй докажи!

Лейтенант 20-летний. Цитирует везде и по всякому поводу новую статью Ал. Толстого «Кровь народа». Говорит (смакуя) готовыми фразами, вроде «Не забудем, не простим» и т. п. Но в общем славный парень. Всю дорогу и в госпитале искал газету со статьей А. Толстого…

Мы не любили Лебедева-Кумача, ходульных «О» о великой стране, — мы были и остались правыми.
На станции Рязань 2-я. Молодая москвичка. Мать уже. Спросила у меня: «Что значит — взято три населенных пункта? Города ли это?» И когда я ей сказал, что в населенном пункте бывает и по два дома, она иронически улыбнулась.
Да где ей знать? Ей, уехавшей в октябре за Урал. Разве она знает, как умирают люди за эти два дома? Нет!

Мы стояли на перекрестке дорог. Со всех сторон хлестали ветра. Москва была очень далеко. Железнодорожные рельсы засыпаны снегом. Поезда не ходят с лета. Люди отвыкли уже от гула. Тишина здесь, кажется, усилена этими рельсами.

4 марта
Вчера вышел из дома. Пахнет весной. Не заметил ее начала.
Завтра мне 20 лет. А что?
Н. Тихонов:

Когда уйду, совсем согнется мать,
Но говорить и думать так же будет,
Хотя и трудно старой понимать,
Что обо мне рассказывают люди.
Из рук уронит острую иглу,
И на щеках заволокнятся пятна.
Ведь тот, что не придет уже обратно,
Играл у ног когда-то на полу.

Еще в Гульцово я видел у Гречаника пачку фото немецкого офицера. Среди снимков его жены, толстой мутэр и младенца, снятого 22 июня (!), есть два забавных фото:
1) Тип официанта. Угодлив. Зачес жидких волос. Чаплинские усики. Надпись гласит на языке французском: «От французского л'ами».
2) Из сарая вылазит огромный автобус. Он грузнет в глубоком снегу. Двумя рядами стоят немцы. В руках у них лопаты. Они улыбаются в объектив.
Улыбайтесь. Этот снег многих из вас угробит.

Наши вкусы. Все мы безоговорочно любили Маяковского, Хлебникова, Пастернака, Багрицкого, Тихонова, Блока. Толька очень и искренней всех читал и понимал Хлебникова и Заболоцкого. Мне ближе всего был Багрицкий. Теперь стихи остались где-то позади, в тумане.

Женщины-почтальоны. Они разносят склеенные маркой извещения о гибели героев. Они первые видят безумные глаза жен, слезы матерей, закушенные губы и сжатые кулаки отцов и братьев.

Апрель. Он просидел всю войну в запасном полку. Писал стихи о боях, о поэте на фронте. Говорит, что надоело мыть полы, скорей бы туда. Что-то не верю ему. Хотел бы поверить, да не получается.

3 апреля
Были в МГУ. Здесь уже нет ничего студенческого. Большинство этих людей не хотят работать, не хотят воевать, не хотят учиться. Они хотят выжить. Выпить. Это единственное, что их волнует. Они не знают войны. Правда, есть много честных девушек. Они учатся, работают в госпиталях, грустят о ребятах, ушедших на фронт. Но их здесь не очень много. Т.Михайлов прав. Их ругать мало. Они не видели крови и смерти.
Людей с железной дисциплиной, доходящей до аскетизма, очень уважаю. Преклоняюсь, но не завидую.
До войны мне нравились люди из «Хулио Хуренито», «Кола Брюньона», «Дон-Кихота», «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Похождений Швейка» — это здоровые, веселые, честные люди.
Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев — этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе…

У него были узкие плечи, лицо красноватое от прыщей и возни с ними. Но он хотел, чтобы о нем говорили: «Косая сажень». Он ходил вразвалку, выпячивал грудь, руки держал дугой. Это был упрямый парень. Поэт. Войну провел в штабе. Но всегда говорил: «Войну делают и решают интеллигенты... »

Студент-литератор. Всю войну проучился. Когда прочитывал фронтовые очерки и рассказы, обычно восклицал: «Какой сюжетик!»
А в рассказах и в снегах белорусских умирали его однолетки...

Студент-искусствовед. Два дня метель. В воскресенье необходимо было чистить аэродром. Искусствовед заявил: «Работать не буду, у меня воспаление почечной лоханки...» А с этого аэродрома поднимались ястребки, защищающие его теплую комнату с репродукциями Левитана...
Этот уже подлец.

Халтурщик не унывал. Он переписал Верещагина «Отступление Наполеона» (кажется, так) в «Разгром немцев под Москвой».
Пушкин у него зазвучал так:

Собрал сотоварищей храбрый Олег.
Он мстит озверевшим тевтонам.
Их пушки и танки за дикий набег
Обрушил он в Днепр с понтонов.

Война — это
пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека.
Война — это
КАМЕНЬ преткновения, о который спотыкаются слабые.
Война — это
КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями.

Четвертые полосы газет в кратких заметках дают железную уверенность в завтрашнем дне:

1) Исторические раскопки в Подмосковье.
Здесь были недавно бои, рыли противотанковые рвы. Найдена горсть древних монет.
2) Прием на курсы стенографии.
Это не безразличие, это спокойствие. Уверенность…

Лебедев-Кумач: «Широка страна», 1941 г.
«За нее мы кровь прольем с охотой».
Какая суконная, мертвая строка о крови свободных, гордых людей. Так писать — лучше промолчать.

Была зима 1939/40 года. За коробками общежития висело красное обмороженное небо, в окнах горел синий свет — маскировка. Убиты в карельских снегах М. Молочко и Ж. Стружко. Они писали стихи. Они погибли с оружием в руках.

13 апреля
Слушал 7-ю симфонию Шостаковича. Дирижировал Самосуд. Шостакович под овацию жал руки скрипачам, кланялся. Зал неистовствовал.

7-я симфония
После вступления, в котором мне чудилось что-то пасторальное, милое, начинается основная тема. Тема — война. Настойчиво нарастает барабанная дробь — от тихой до грома меди и литавр. К дроби марша присоединяются однообразные звуки скрипки.
Это солдатский марш. Это киплинговское:

Пыль… пыль… пыль… пыль…
от шагающих сапог…
Отпуска нет на войне…

Марш нарастает до кульминации. Будто два танка поднялись на дыбы, сцепились передками. Лязг: «Кто — кого?», «Кто — кого!» И после этого реквием. Плач о погибших героях, горе, когда уже нету слез, — так пишет сам автор. Реквием кончен. Снова мотив, войны. Не забывайте — война идет. Горе не должно сломить вашей силы и воли. Это (вся 1-я часть) самый сильный кусок симфонии. Потом идет мечтательная часть. Воспоминание хорошего. Я почему-то вспомнил Киев. Летнее утро. После разлуки из Ленинграда приехала любимая девушка. Мы идем по Николаевскому парку. Скамейки пустые. Еще никого нет. По-летнему прохладно. И все. Я не пишу статьи и поэтому не говорю о всех частях. Я пишу о том, что я увидел ясно-ясно. Четко, как на экране; весомо, как в театре.
Капитан Гастелло любил рассказ Дж. Лондона «Воля к жизни». Ленин любил этот рассказ. Джек Лондон — писатель сильных…
Хорошее чувство, когда есть о чем писать, когда поиски героя увенчались успехом. Героя знаешь лучше, чем себя, видишь его ясно-ясно. Все, чего в «штатском» не видел, теперь зажглось для меня: вся армейская жизнь. Говорили с Юркой о будущей книге. В ней будет много стихов: новых и довоенных. Проза поэтов.

Испанцы

Нары. На табурете аккуратная стопка книг. Сверху «Цыганские романсеро» Федерико Лорки на испанском языке. Здесь под Москвой живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги…

Далеко Мадрид. Они молча вспоминают расстрелянных жен, голодных детей в лачугах Бильбао. Рвутся в бой, мстят за своих детей, мстят за своего Лорку. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.

Киев

Я вижу: каштаны улицы. Короленко, тополя на бульваре, акации пробиваются над решетками Ботанического сада. На гранит Богдана влез пьяный офицер. Щелкает затвор «лейки». Улыбается полковник. Щелкает затвор. Гремит выстрел. Офицер падает. Тонкая струйка крови на граните. Тишина.

«Украина, моя Украина!»
Николаевский парк. Обломки зеленых скамеек. С Днепра теплый весенний ветер. На фонарях перед исполкомом тела повешенных. Тишина. Город зелени, город веселых, энергичных людей замер, притаился. Скоро, очень скоро он зашумит, как в марте Днепр. Мы вернемся.

Провинциал в ковбойке и широких парусиновых брюках. Рукава закатаны выше локтя. Обнажены крепкие загорелые руки. Он приехал в Москву из теплого зеленого Киева. Он мечтает быть поэтом беспокойным и бушующим. Таким я был в августе 1939 года в Москве, у Киевского вокзала.

Книга будет такой. Основная линия: жизнь одного из нас. Минимум вымысла. Между главами сюжетными лирические вставки со стихами разных лет, с историческими встречами (Пастернак, Асеев и т.п.), с любовными историями кого-нибудь из упомянутых или вообще интересные эпизоды. Минимум вымысла, все имена и фамилии настоящие. Это должна быть веселая, волевая энциклопедия нашего поколения.
Большая серия в 1-й части посвящена боям в Финляндии (Молочко, Стружко, Саховалер, Наровчатов, Нехма). Книга о крепких, сильных людях, рожденных Октябрем и отстоявших Октябрь в 1941 — 1942 гг.
Но ни одной ходульной строки. Это закон.
Можно вставить полностью чьи-нибудь записные книжки — штатские и армейские.
Иллюстрировать фото и портретами, зарисовками.
Глава о 7-й симфонии Шостаковича.
Историко-литературные, но с перевесом бытового материала, главы о любимых писателях и поэтах (Багрицкий, Блок, Маяковский и др.).
В этой книге будут идти главки-дневники одного из нас. Этот дневник будет суммировать все и давать хронологическую канву. Эти главки будут переплетаться с основными кусками книги...

В книге будут стихи, которые были для нас знаменами на различных ступенях. Стихи Багрицкого, Блока и т.д.

В книге будет парень, разговаривающий исключительно цитатами из Ильфа п Петрова, и другой — из Бабеля.
В книге будет глава о московских ресторанах и питейных заведениях. Эта глава будет связана с увлечением богемой одним из нас или даже очень многими. Глава ироническая.
В книге будет глава о «Городе на заре», о диспуте в ИФЛИ, о судьбе ифлийцев в 1941 — 1942 гг.
Глава о вдохновенном театрале. Спор о МХАТе и Вахтангове.
Это все будет в 1-й части — довоенной.
Это часть о поисках героя, об исканиях самих авторов, о молодых литераторах-студентах, честных комсомольцах, патриотах России по крови, по каждой мысли.
2-я часть — о войне 1941 — 1942 гг.
Кто очутился, где и как жил в армейской обстановке или в тылу в дни боев, решающих судьбу свободы.

Двое говорили о любви. В разговоре было 30% иронии, 50% цинизма, 20% воспоминаний об окончательно утраченном.
А в сердцах у каждого была честная, настоящая, стопроцентная юношеская любовь.
Они хотели быть взрослее. Ведь всего 21 год.

Пусть наши супы водяные,
Пусть хлеб на вес золота стал.
Мы будем стоять, как стальные,
Потом мы успеем устать.

Это Тихонов. Это хорошо.

25 апреля
Проза Дж. Лондона и стихи Н.Тихонова стали евангелием ифлийцев-бойцов.

Мы лежим на снегу. «Ваше слово, товарищ маузер», — сказал, улыбаясь одними глазами, парень. Грянул выстрел. Маяковский воюет.

28 апреля
Были в ИФЛИ и ГИТИСЕ. Серьезные книжники-ифлийцы дрыгают ногами на сцене и поют неаполитанские песенки. Лиц нельзя разобрать. Вся эта масса копошилась в зале, но прямо в глаза не смотрят, лица прячут. Войны не понимают. Это, конечно, не о всех, но таких много.
В книге должна быть исповедь, точнее, самоанализ. Искренний и непоказной. Иллюстрируют эти исповеди факты из действительности.

В стихах Юрки не хватает той плохо зарифмованной строки, той глагольной или очень посредственной рифмы и трудно перевариваемого сочетания слов, которые показывают МЫСЛЬ, ЧУВСТВО в ущерб форме. Такие стихи — малого накала. Темы у него штатские, хотя на первый взгляд они все о войне.
Эта книга, книга о молодых литераторах, должна быть сделана одним или двумя из нас. Сырье ее — наши записные книжки, воспоминания, мечты, мысли.

1 мая
Сегодня май. Фронтовой. Великий, чеканный приказ о разгроме гадов в 1942 году. Выполним.

12 мая
Они все боялись фронта. И поэтому просыпались и ложились с страстными спорами:
— Ты отсиживаешься. Я бы....
— Брось, сам трус.
— Мы здесь нужней.
Это были тупые люди. Кулачки, кусочники.
Мы — разные люди. Мне ближе одесская школа: все на улице, обилие пищи, вина и тела, обилие смеха, острот и моря. Ему родна ленинградская школа: комнаты в книгах и дыме от первоклассного табака, классика. Но мы оба были за все здоровое, за все честное. Мы поняли друг друга. Обоим стало легче. Улыбнулись.
Девушка учила Овидия и латинские глаголы. Потом села за руль трехтонки. Возила все. Молодчина.

13 мая
Женщина боялась своего почерка. Он напоминал ей почерк погибшего сына. Письма она отстукивала на машинке.

Влажные глаза — скорбь всего иудейского народа. Но этот парень ходил трижды в штыки. Он заколол двенадцать немцев.

О смерти, о большой любви нельзя писать стихи: точная строфика, рифмовка выдержанная, ритм — один. Задыхаясь, не говорят ямбом, а если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши.

В Киеве целые сутки партизаны удерживали площадь Богдана Хмельницкого.

15 мая
Вышел из метро. После этого провал. После этого я был сбит авто на площади Дзержинского и снесли меня в приемный покой метро. Пришел в себя. Болит скула. Забыл все: откуда, зачем, какой месяц, война ли, где брат живет. Испугался этого. Болит голова, тошнит. Решил вспомнить свои стихи. Кое-как вспомнил. Успокоился.

20 мая
Вчера был у нас Илья Эренбург.... Он, как почти всякий поэт, очень далек от глубоких социальных корней. Выводы делает из встреч и писем. Обобщает, не заглянув в корень. Он типичный и ярый антифашист. Умен и очень интересно рассказывал. "Мы победим, — сказал он. — И после войны вернемся к своей прежней жизни. Я съезжу в Париж, в Испанию. Буду писать стихи и романы». Он очень далек от России, хотя любит и умрет за нее, как антифашист.

Киев. Май. Каштаны отцвели. Днепр в телах. Склоны в траве. Дома не усидишь. Что там? Звери затоптали лицо этого города. Киев, Киев.

21 мая
Тишина в мире. Листья еле-еле колышутся…

22 мая

…Моя великая Россия
Лежала долго на дыбе;
И были в хрусте сухожилий
Народа сила и тоска.
Эй, ты! Не для тебя мы жили,
Дыбы дубовая доска,
Удар и хруст.
Удар — и в щепки.
Да будет,
будет этот год
Победным.
Не падет народ,
Рожденный в этом мире
крепким.
Шел строй.
Немел.
Все тише, тише.
Лежали посреди села
У школы с обгорелой крышей
Полусожженные тела.
И трудно было в этих трупах
Узнать друзей-однополчан…
Мне рассказали о саперах
И минах, розовых полях,
О том, что был свинец и порох
У моего плеча в гостях.
Очнулся я. В крови подушка,
И голова лежит в крови.
…Сейчас я вспомнил тишину.
Разрывы мин и гул моторов.
Шли мальчиками на войну.
И возмужали очень скоро.