1

        Пять тысяч километров покрыл самолет от Москвы по Кызыла. Позади остались Уральские горы и белые пустынные вершины Саян. Мы приземляемся на степном аэродроме. Хозяева самолета, геологи-разведчики, выгружают имущество экспедиции. На траву сползают ящики с консервами и сгущенным молоком, завернутые в брезент и перетянутые крест-накрест бечевкой тяжелые железные плиты и трубы — вероятно, детали разобранного бура. Потом появляются пачки свежих газет — центральных, уральских, сибирских. Среди геологов, работающих в Туве, — люди из разных городов, и поэтому заботливый комендант кызылской базы собирал для них по дороге в аэропортах областную прессу.
        Комендант — с полевой сумкой на боку, с «фэдом» на груди и с охотничьим ножом у ремня. Он еще молод, и вся эта походная амуниция очень занимает его. Ему всю дорогу завидовали геологи-выпускники, летевшие в Туву на практику. Они расспрашивали подробно о незнакомом крае, обо всем и обо всех, интересовались не только рудами и горными дорогами, но и колхозами, и школами, и охотой, и рыбной ловлей, и, конечно, амуницией, которую им, разведчикам, должны были выдать на базе.
        Здесь же, на аэродроме, около легких «ПО-2» и нашей московской махины, мы все почувствовали новизну, которой отмечен весь быт Тувы.
        Я разговорился с летчиками-тувинцами Чимитом и Хунан-оолом. Это о них народ сложил легенды и песни. Это они появляются в горных районах на своих легкокрылых самолетах, пересекают степи, перевозят учителей и геологов, врачей и оленеводов. Вот и сейчас кабины загружены книгами и медикаментами, и через несколько минут обе машины уйдут в Тоджу — в самый труднодоступный горный район.
        Степные дороги и горные тропы старой Тувы слыхали только цокот копыт, видели только караваны верблюдов. А теперь по дорогам Тувы пошли сильные и быстрые «зисы», а над тайгой взмыли самолеты.
        Когда-то В.И.Ленин писал о том, что «...с помощью пролетариата наиболее передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития — к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития».
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
                    В.И.Ленин, Сочинения, т. ХХV, стр. 354.

        Эти мудрые слова можно поставить эпиграфом к жизни современной Тувы. Действительно, от кочевых поселений, от глухих таежных стойбищ, где еще так сильны пережитки феодализма, молодая советская Тува идет к светлым высотам социалистического и дальше — коммунистического общества.
        Ленинские слова приходят на память, как только ступишь на землю Тувы. Я подумал о них тогда, когда увидел рядом с нашим скоростным, последнего выпуска, самолетом маленькие брезентовокрылые «ПО-2», а рядом с бывалыми боевыми пилотами — первых летчиков-тувинцев. Тува получила уже крылья, и перед ней большое, светлое будущее.
        ...Тува еще кочует. По степному бездорожью, свернув войлочные юрты, идут за стадами араты. Десятки верст отмеривают они в поисках нетронутых трав, переходя посезонно с зимников на весенники или с летников на осенники. Идут кочевники, и в каждом районе они встречают своих земляков, которые уже покинули крытые берестой шалаши, объединились в колхозы и впервые в жизни перепахивают девственную целину: сеют хлеб, о котором не знали их отцы и деды; косят траву, чтобы ие бродить за овцами по чайлагам; строят электростанции на горных реках; ставят избы, просторные и чистые, как у русских новоселов.
        Тува молодеет, учится, строится — начинает новую жизнь. Как непохожа она на «неведомую страну», населенную «вымирающим народцем»! А ведь именно так называли Туву английские разведчики, посланные Керзоном, главным секретарем его величества по иностранным делам, вице-королем Индии и пр., и пр., тем самым Керзоном, который всегда
покровительствовал шпионам и еше в 1923 году пытался возобновить интервенцию против Советской России.
        Керзон очень интересовался Тувой. Он много путешествовал по Индии и странам Ближнего Востока, но в центре Азии ему так и не довелось побывать. Он внимательно прочел доклад своего разведчика Дугласа Каррутерса и снабдил его книгу «Неведомая Монголия» обстоятельным предисловием, в котором писал: «Кому принадлежит будущее этих загадочных районов, игравших когда-то такую выдающуюся роль в мировой истории и, несомненно, обнаруживающих все признаки своего возможного возрождения? Тот, кто прочтет эту книгу, между строк ее усмотрит единственно возможный ответ на пытливый вопрос».
        Мне довелось читать книгу Каррутерса. Автор любезно сообщает, что «все наличное население могло бы эвакуировать себя из пределов бассейна с помощью водного пути». Куда эвакуировать? Зачем? От кого ему придется спасаться? Читаем между строк: по горным рекам бассейна Енисея можно плыть только вниз, т.-е. к Саянам, т.-е. в Россию, и, значит, «все наличное население» может ждать вторжения в свои земли только со стороны английских интервентов, которые хотели превратить Туву в колонию.
        Дуглас Каррутерс мало интересовался тувинцами. Его раздражали «урянхайские наездники», портившие «великолепие и изысканность зеленых лугов». Попав в Азию, этот «исследователь» завел деловые знакомства с местными царьками, усиленно занимался картографией, налаживал связь с бродячими ламами и китайскими купцами. Он аккуратно делал все, что предписывала инструкция для шпионов. В этих местах Каррутерс был не первым и, к сожалению, не последним «путешественником».
        В 1909 году по Туве бродил лейтенант Этертон, а через год появился полковник Перейра, с которым встречался Каррутерс. Кызыльскне старожилы рассказывают о Стивенсе, Уайте, Беннете, которые в 1912 году бурили каменистую землю на берегах Тапсы и ходили на плотах по Енисею. А в 1928 году хребет Танну-Ола перевалила на пятиместном «додже» леди Фрэнш. Она не останавливалась в кочевьях у монастырских стен, не интересовалась обломками древних могильников. Ее тревожила мысль, которая была заключена в книге Каррутерса: захватить плацдармы на подступах к Советской Сибири.
        Но воля народов всегда разрушала планы интервентов. Предсказания англичанина Дугласа Каррутерса о печальной судьбе исчезающей страны и «вымирающего народца» не оправдались.
        Тува - по площади 200 тысяч квадратных километров - равна шести Голландиям. Когда-то, в течение 155 лет, далекая Урянхайская провинция, как тогда называли страну, расположенную между Саянскими горами и хребтом Танну-Ола, изнывала под игом маньчжурской империи. Государственные чиновники приезжали сюда за мехами — соболем, белкой, бобром, за маральими пантами и зоплотым песком. Их не интересовала судьба погибающего народа, — голодных легче было грабить.
        В 1914 году Россия заявила о своем протекторате над Тувой.
        Свободу принес тувинскому народу только Великий Октябрь. Тувинские добровольцы и русские партизаны отбивали атаки интервентов: и монгольских феодалов, и японских наймитов во главе с Ян-Ши-чао, и английских ставленников — Колчака и Унгерна. Народ победил и в 1921 году провозгласил независимую Тувинскую Народную Республику.
        Это — вехи тернистого пути страны, вся история которой связана с непрестанной борьбой против местных феодалов и лам, против иноземных купцов и захватчиков.
        Много можно написать о Народной Туве, о борьбе аратов с феодалами, о помощи могучего русского соседа, о большой и необычной истории этого малоизученного края. Всем этим занимаются историки. Мне же хочется только написать предисловие к стихам, показать, на каком жизненном материале они рождаются.

                                                                             2

        Еще в Москве я читал о камне, который лежит во дворе Кызыльской электростанции. Это не простая гранитная плита, это, как утверждает народная молва, центр Азии. От него в равном расстоянии находятся Индийский океан и полярные моря, Дальний Восток и Уральский хребет. Мне показалось, что не случайно центр Азии — одна из электростанций СССР, страны, которая освещает всю планету. Мне померещился свет маяка, который притягивает к Свободе угнетенные народы и по лучу которого с Урала и Дальнего востока, из Сибири и Москвы в Туву идут советские люди, всегда готовые помочь своим младшим братьям.
        Я был у этого камня, во дворе электростанции, которую строили инженеры, приехавшие из-за Саян. Они несли свет в степи, в юрты, в охотничьи поселки — в Туву, где осуществляется ленинский завет: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны».
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
                                 В.И.Ленин, Сочинения, том ХХVI, стр. 46.

        Степняки гоаорят, что тот, кто не был в Тодже, не видел Тувы. Это — правда. Представьте себе сорок тысяч квадратных километров, покрытых могучим кедрачом и светлозелеными листвягами, березовыми массивами и непролазным кустарником; огромные луга и нетронутые гектары чернозема; в чащобах тьма зверя: сохатый, марал, медведь, олень, соболь, белка, волк, колонок... Богатый край вдоль и поперек пересечен реками, речушками н ручьями, которые соединяют сотни озер - и малых, и больших — до семидесяти километров в длину. И живет в Тодже всего несколько тысяч человек — оленеводы, охотники, рыбаки.
Никогда еще в этих местах пе вспыхивал электрический свет.
        Никогда еще в этих местах не вспыхивал электрический свет. Никогда не забиралась сюда автомашина, так что даже света фар не видели тоджинские леса. Но приехал из Сибири новый секретарь райкома, Ведерников, — худой, непоседливый человек. С утра он уходил в соседние кочевые арбаны, в седле пересекал район. Ведерников принимал дела: охотничьи угодья, рыболовецкие станы на берегу озер, оленеводческое хозяйство аратов. Со всеми нужно было лично познакомиться, ко всему присмотреться. Новый секретарь разговаривал с комсомольцами-пастухами, стариками-охотниками, плотогонами и кооператорами. Вскоре секретарь знал своих соседей по именам, знал многих таежников, которые приходили в Тара-Хем за солью, за спичками, приносили мясо убитого сохатого или вороха беличьих шкурок.
        Ведерников узнал тоджинцев и решил поделиться с ними своими планами и своей мечтой — осветить центр горного района.
        Ведерников никогда не строил электростанций. По специальности он паровозник, а его послали в район, где не только не слыхали о паровозах, но и с простым «газиком» знакомы лишь по газетам. Да и все жители соседних поселков Салдама и Тара-Хема не рыли еще каналов ни для орошення, ни, тем более, для электрической станции.
И все же Ведерников, районные работники, телеграфисты и радисты, — все, кто родился уже при свете лампочки Ильича и приехал в Туву, чтобы и здесь осуществились ленинские заветы, — создали простейший проект будущей станции.
        ...Еще совсем недавно многие не понимали, для чего вырыта канава из притоков в основное русло Тарахемки. В мелкой прозрачной воде плескались ребятишки, хозяйки полоскали белье, и недогадливые люди были уверены, что кто-то из тарахемцев задумал осушать болота. Но однажды вечером, как только село солнце, все сразу выяснилось: опустел поселок, все жители райцентра вышли за околицу, где решено
было строить гидроэлектростанцию. Канава, как оказалось, должна была направить воду к плотине, ввести ее в деревянный желоб, поднять на полтора метра и обрушить на колесо с лопастями.
        У народной стройки, какая бы она ни была — малая или грандиозная, — есть свои законы. Здесь нельзя работать без вдохновения, без песни.
        Разложив на берегу чадащие костры — спасение от комарья, — полуголые крепкие парни заколачивают сваи сперва в топкий болотистый берег, затем в каменистое дно. И старики Елизар Терских и Борбак-оол, и подруги-комсомолки Таскаракова и Таштандинова, и бухгалтер Сарыг-оол, и бригада районо, и много других — старых н молодых, коренных жителей Тоджи и новоселов — с душой отдаются работе.
        Зажегся свет в домах и на улице поселка. Теперь в районе мечтают о своей лесопилке и мельнице, чтобы не возить зерно за двенадцать километров, на речку Ий, чтобы свой тес был для новых изб. Труд сплотил таежников, поселок стал жить дружней. Ясный электрический свет проник в души, озарил улыбкой лица.
        Он зовет людей к оседлой жизни в просторных домах. И в том, что к рыболовецкой артели на Азасе пристали оленеводы, которые хотят жить но-новому, и в том, что Тара-Хем раздвигает свои границы, разрушая курные шалаши и переселяя тувинских охотников в избы с окнами и лампочкой Ильича, — во всем этом сила света, который принесли в Туву советские люди.

                                                                             3

        Мой спутник поет «По долинам и по взгорьям» и улыбается, — песня напомнила ему о Москве. Мы тоже едем, то поднимаясь по крутым склонам, то опускаясь в низину. В стороне остается Пий-Хем, мы пересекаем цветущую тайгу.
        Река Ий остается позади, и вот уже мы подъезжаем к чуму Тажи-Серена.
        В чуме все говорит о профессии его хозяина: старая кремневка на сошках, деревянные чашки со свежеприсоленной сохатиной, карабин в жирных от ружейного масла тряпках, негнущиеся, высыхающие шкуры. Тажи-Серен — коренастый, смуглолицый старик, в новеньком полувоенного покроя костюме, в крепких яловых сапогах — в наряде, который еще необычен дли тувинцев, привыкших к ватным азиатским халатам, меховым штанам и мягким пимам или маймакам. Тажи-Серен присаживается к огню, приглашает нас, а хозяйка угощает гостей холодным кумысом, кислым молоком, лепешками, поджаристыми и еще теплыми. Тажи-Серен раскуривает длинную трубку, прижимает большим пальцем табак и ждет нашего вопроса.
        — Скажите, Тажи-Серен, сколько всего зверья убито вами за год?
        Охотник улыбается, с достоинством поглядывая на соседей, на старого Сырбая — депутата сумонного совета, на всех, кто пришел в его чум, услыхав о приезде человека из Москвы.
        — Сразу всего не припомнишь. Буду вспоминать.
        Охотник шевелит губами, загибает пальцы на правой, а потом на левой руке. Ему помогает Сырбай. Дети тоже вовлечены в разговор, они шепчутся, спорят.
        — Семь сохатых убил, — говорит Тажи-Серен. — Трех маралов застрелил, трех медведей, козлов более сотни, белок полтыщи. Соболевал впервые и потому принес всего шесть штук. Кроме того, четырех волков присчитай, да четырех таежных оленей. Вот все, что припомнил.
        Тажи-Серен умолкает. Давно он уже не вспоминал о своих трофеях, — возраст не тот, да и характер у старика строгий, никогда ничего не прибавит, как другие охотники, и небывалых историй о встречах в тайге не любит.
        Наступает короткая пауза. К Тажи-Серену наклоняется Сырбай, что-то говорит ему и загибает пальцы. Охотник отмахивается от него, но потом, застенчиво улыбаясь, решается сказать:
        — Забыл я: приплюсуй еше пять сохатых и восемь маралов, Маралов это я еще до запрещения бил.
        — А сколько за все это вы получили от райпо?
        — Это еще трудней сосчитать, — озабоченно говорит охотник.
        И снова цифры вплетаются в нашу беседу: около двух тысяч рублей дали за соболей, столько же за белок, зв волков только одна премия составляет триста рублей; да еще от столовой в Салдаме заплатили Тажи-Серену за сохатину. Что считать? Всего у тувинца теперь вдоволь. Есть у него и коровы, и кони. И вся его большая семья одета, обута, сыта. А когда-то, во времена купцов Кокуса и Петрова, на которых промышлял в тайге молодой Тажи-Серен, все было по-другому.
        — Давали щепотку табаку да немного материи. Твердых цен в Тодже не было, каждый купец свою устанавливал. Цибик зеленого чая стоил то сорок белок, то десять. И потому всегда были в долгах.
        — А теперь вы что-нибудь должны райпо?
        Переводчик переводит мой вопрос, и все тоджинцы, улыбаясь, с удивлением смотрят на меня.
        Тажи-Серен отвечает:
        — Райпо мне должно сейчас тысячу рублей: за мясо еще
не успели рассчитаться.
        Мы слушали рассказ полновластного хозяина тайги со всеми ее богатствами — лесом, зверьем, ягодами. Вспомнился Дерсу-Узала, о котором я читал в детстве. Но то был темный и зависимый человек, он знал и любил тайгу, но не мог называть ее своей. А Тажи-Серен, человек из Страны Советов,
пользуется в лесу неограниченной властью. Про него с уважением рассказывают в Кызыле, а областные газеты печатают о нем очерки.
                                                                             4

        Мы едем по западным районам Тувы, вдоль Улуг-Хема, пересекая его притоки и оросительные каналы. Улуг-Хемом тувинцы называют Енисей. Улуг — по-тувински значит великий. Наверно, с самолета эти места кажутся гигантскими сотами, вылепленными из камня. Степь замкнута с четырех
сторон скалистыми отрогами, хранящими медвяный настой разнотравья и караганика. От войлочных юрт, что стоят при дороге, наперерез машине бросаются сильные лохматые собаки. Тяжело дыша, бегут они рядом с нашим «газиком», передают его по эстафете соседским псам и только после этого возвращаются к юртам.
        Степь уступает место полям. Машина буксует в размытой и расхлябанной колее. Все это признаки близкого поселения.
        Высокая, немного сутулящаяся девушка стоит на въезде. Белый халат выглядывает из-под пальто; розовые от частого мытья руки да связка книг выдают ее. Шофер догадывается первым:
— Эмчи! — окликает он девушку.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
                                       Эмчи - врач.

        Она улыбается, отбегает в сторону, чтоб машина не забрызгала ее жидкой глиной, и входит за нами в поселок.
        Аргузун — это несколько срубов, сгрудившихся над ручьем. Здесь живут рабочие совхоза, а вокруг — кочевья.
Там стелются дымки, и овцы, как к матерям, жмутся к теплым кошмянным бокам юрт.
        Километров на сорок окрест живут пациенты Анны Дервоедовой. Ей всего двадцать четыре года, и нет еще двух лет, как, окончив медицинский инсуитут, приехала она сюда из Омска. Приехала из города — и сразу в седло.
        Врачи в этом кочевом крае почти всегда в пути. Они посещают больных, которые разбрелись по холмистой степи, переходят за ними с летников на зимники. И поэтому каждому медпункту положены по штату кавалерийские кони.
        Вот Анна Дервоедова скачет за проводником по каменистому бездорожью. Одеревянели ноги в коротких стременах, деревянным кажется и седло. На каждом повороте конь пытается стряхнуть наземь неумелого седока. Конь хорошо чувствует эту неумелость и то останавливается, зная, что девушка побоится стегануть его ременными поводьями, то переходит неожиданно на быструю рысь. А проводник не оглядывается. Ему даже присниться не может, что есть люди, которые не умеют ездить верхом. Он торопит коня к юрте, где ждет его жена, мать его детей.
        Пусть не покажется неправдоподобным описание страшного обычая степняков. Женщину, которая собирается рожать, подвешивают в юрте на ремнях, и в таком положении она ждет родовых схваток, оставленная одна в темном и дымном углу. А если роды затягиваются, за ее спиной неожиданно раздается выстрел из ружья. Так повелось издавна: испуг помогает рожать.
        Анна подходит к юрте. Она просит помочь снять роженицу, чтобы отправить ее в поселок. Но какая-то старуха говорит ей тихо и зло:
        — Уходи, эмчи. Тебе здесь делать нечего. Она и так родит. Уходи...
        И муж роженицы, который так спешил доставить сюда Анну, тоже уже недоволен ее присутствием. Ему кажется обычным: грязная, темная юрта, чадящий костер. Что может случиться? Если роды затянутся, он подкрадется с кремневкой и выпалит вверх. И он тоже говорит Ание тихо и виновато:
        — Уходи, эмчи...
        Так полным поражением началась практическая работа врача, с отличием кончившего Омский медицинский институт.
        На третьи сутки Анну Семеновну снова разбудил стук в окно:
— Эмчи, скорее! Умирает, совсем умирает!
И опять конь выносит ее в степь, поднимает в гору, но теперь он уже подчиняется седоку, не прикидывается то сонным, то слишком резвым.
Старуха как сквозь землю провалилась. Около юрты никого. Анна откинула кошмяный полог и переступила порог. На шкурах лежала женщина. Анна присела рядом, осмотрела ее и велела мужу зажечь лучину и вскипятить котел воды.
        — Через час я приняла в юрте своего первого новорожденного, — заканчивает рассказ Анна Семеновна.
        Анна Дервоедова в Туве не одна. Рядом с цей в Сут-Холе и Кызыле, в Овюрском и Бай-Тайгинском районах трудятся фельдшеры, врачи, медсестры — Непомнящий, Бушенева, Калашников, Баир, Монге, первый врач-тувинец Балчий-оол, всего около четырехсот медицинских работников. В молодой советской области из года в год все шире и напористей разворачивается наступление на болезни, на антисанитарию. В Кызыле строится Дом санитарного просвещения и новая больница на двести коек; в горные и степные уголки уходят экспедиции, изучающие свойства лечебных источников; впервые в истории тувинского народа открываются санатории и дома отдыха для аратов.
        Лучшие дома в Кызыле, лучшие срубы в охотничьих поселках отданы больницам.
Опять степная дорога уводит нас на запад. Уже слышен гул Хемчика — стремительной горной реки, которая ворочает камни, сталкивает их, и они, как жернова, трутся друг о друга с плеском п скрежетом. В долбленной из тополя пироге пересекаем мы горный поток. Я присел на корточки, лицом к удаляющемуся берегу, и при каждом толчке шестом кланяюсь девушке в белом халате врача.

                                                                             5

        Полтора года назад по следу геологической разведки пришел в тайгу геодезист Виктор Воробьев с тридцатью горняками. Горел срубленный под корень караганик, натягивался брезент первой палатки, отрывалась первая землянка. Это и было начало будущего города, в который мы въехали солнечным полднем.
        Воробьев — первый житель города. Прошло всего четыре месяца, и в поселке стало полтораста человек. Приходили в тайгу, к подножью трехкилометрового хребта, араты из соседних сумонов и опытные горняки из-за Саян, приезжали специалисты из Новосибирска н комсомольцы из Абакана. И картографы, которые нанесли на свои трехверстки маленький кружочек нового поселения, скоро перенесут его на карту области, потом на карту страны, а потом и на карту мира.
        Город рождается на наших глазах. Кажется, что склоны невысоких холмов изрыты окопами и ходами сообщений. Это разведчики, — но не армейские, а геологические, — отметили на каменистой земле территорию будущих рудников.
        Открылась школа, пока еще всего на два класса. Но она будет расти вместе с городом, и в будущем году в ней откроется третий класс. Уже двадцать детей записаны в метрических свидетельствах уроженцами пока еще безыменного поселения.
        ...Размеренно стучит движок, и, сначала тускло мигая, а потом в полную силу загорается в домах электрический свет. Слегка потрескивая, начинает работать репродуктор,— знакомый голос московского диктора спокойно рассказывает о том, как живет и работает Москва. И в воображении
встают города будущей Тувы — с улицами, залитыми асфальтом, с театрами и клубами, с шумом автомобилей, которых еще не знают в соседнем Тоджинском районе.
        Народ голосует за оседлую жизнь. По плану только в 1949 — 1950 годах 2500 аратских семейств переедут в новые избы, с окнами и печами, с крышами и кроватями. Город помогает деревне: каждый горожанин заготовляет лес для, новостроек в кочевьях. И в городе Кызыле строятся многоэтажные здания национального театра, гостиницы, Дома пионеров, педагогического училища, школы на 400 детей.
        Советы Министров СССР и РСФСР издали постановления о мерах помощи хозяйству Тувинской автономной области. И уже пошли через Саяны первые колонны тракторов, автомашин, автобусов. Прибывает на берег Енисея оборудование для ремонтного завода; ведутся изыскательные работы на
реке Элегест, где в будущем предполагается строительство межрайонной гидроэлектростанции. И для того, чтобы лампочка Ильича, как в Тоджинский райцентр, пришла во все отдаленные места Тувы, правительство отпустило деньги на сооружение трех тепловых и девятнадцати гидроэлектростанций
в колхозных поселках. Недалеко, не за горами, время, когда вся Тува будет залита ослепительным электрическим светом.

                                                                             6

        Поэт Саган-оол и я получили приглашения на праздник в колхоз «Барык», что находится в Улуг-Хемском районе, на берегу Енисея.
        «Барык» собирал гостей впервые. Годовалому колхозу захотелось в их присутствии подвести итоги весенних работ.
        Идут приготовления к собранию и обеду. На поляну перед избой-конторой вынесли стол, покрыли его красной скатертью и, как положено в таких случаях, припасли для докладчика графин, но не с водой, а с холодным кумысом. У реки свежуют овец и собирают кровь для хана — национального кушанья. Стряпухи в халатах суетятся возле столов.
        Кудажи, председатель колхоза, знаменитый охотник и скотовод, избран аратами в Верховный Совет СССР. Он живет по ту сторону большака, на весеннике.
        Солнце печет все сильнее и сильнее. Двое мальчишек заползли под стол президиума. Там прохладно, края скачерти свешиваются до самой земли. Жарко всем. Девушки отходят в сторону, складывают на траву пестрые халаты и платки и, робко ступая, погружаются в ледяную воду Енисея. С гиком ныряют в бурлящий поток ребятишки. Набирая в пригоршни холодную водицу, старики моют голову и лицо. Притихшие, сонные кони прядают ушами, обмахиваются хвостами. С Енисея сюда не доходит освежающая прохлада. Но жара не может помешать собранию. Кудажи предоставляет слово бригадиру-полеводу Ем-Хураку.
        Невысокий человек в малиновом халате, с лицом, иссеченным и обожженным степным ветром, встал у края стола и сказал:
        — Первые дни колхозной жизни убедили нас, что мы — на правильном пути. На весенних полях наши люди работали хорошо, им помогали тракторы, которых Улуг-Хем еще не видел. Не видел, а вот теперь познакомился! Мы засеяли сто семьдесят пять га. Понимающие люди говорят, что для начала это неплохо. Я тоже думаю так. Мы ведь никогда, и прадеды наши тоже, не сеяли хлеб в этих местах. Теперь мы должны итти вперед, чтобы не осрамиться перед друзьями-соседями, которых пригласили сегодня на обед. Я хочу сказать еще о том, что тувинцы никогда не готовили на зиму сено. Еще много другого не делали наши отцы. Но мы хотим жить лучше, чем они, жить по-советски, и поэтому мы обязаны учиться у старых колхозников нашей области.
        Ем-Хурак закончил, и ему долго аплодировали. Казалось, что всем здесь все ясно, что бригадир говорит от имени всех своих земляков. Но так мог думать непосвященный человек. У колхозников накопилось много неразрешенных, неясных вопросов, и вот теперь они не только спрашивали, а вступали в спор. Все это происходило очень непринужденно и искренне.
        Хитро прищурив глаза и одернув просторный халат, поднялся немолодой уже колхозник и, покашливая, спросил председателя:
        — Скажи, тарга, правда, что кто больше сдаст овец, тот больше принесет колхозу пользы? А не значит ли, что этим самым он уже заработал свои трудодни и может не выходить в поле?
        Еще не встал для ответа Кудажи, как по шуму, по улыбкам молодых аратов, мы догадались об отношении степняков к оратору, который, как говорят в Туве, держится за овечий хвост.
        Кудажи не был многословен, он только напомнил колхозникам, что урожай в колхозе не делится поровну между всеми членами, а каждый получает по труду.
        — Кто не работает, тот не ест, — сказал председатель.
        Потом выступил счетовод Манзрыкчи. Он говорил о том, что государство отпустило колхозу кредит на 19 тысяч рублей и что на эти деньги хорошо бы построить поселок, в котором юрт не было бы и в помине. Так и сказал Манзрыкчи, весело поблескивая глазами, оскалив ровные, крепкие, как у всех тувинцев, зубы:
        — Юрт чтобы там и в помине не было!
        Что тут началось! Последнее слово так и погасло в шуме, и уже потом мне доперевел его Саган-оол. Я торопил его, чувствуя, как пропадают для меня реплики, выкрики, остроты.
        — Правильно, Манзрыкчи! — кричал паренек в гимнастерке и начищенных сапогах.
        Его поддерживала молодежь. А старики не сдавались и, успокаивая себя, твердили:
        — Можно, конечно, и поселок, и юрты...
        Я сразу вспомнил Сутхольский райцентр, где жители ночуют то в избе, то в юрте, которая стоит во дворе или на окраине поселка. Трудно расстаться с войлочным закоптелым и латаным, продутым ветрами горных чайлагов и суровых зимников жилищем. Трудно расстаться с юртой, хотя никто пе спорит, что в избе лучше.
        — Конечно, лучше,— говорил мне как-то в следующую встречу Кудажи, — но, понимаешь, летом в юрте удобнее, прохладнее, и если решишь перекочевать, собрать ее легче, чем дом из бревен.
        — Так ведь дом не собирают и к седлу не приторачивают. Люди живут на одном месте, оседло.
        И хотя все это Кудажи прекрасно понимал и даже московские дома видел, но расстаться с юртой было ему трудно. Трудно расстаться! И потому, начиная борьбу с кочевьями, выступая за оседлую жизнь аратов, так много приходится делать всем коммунистам, советским работникам и комсомольцам Тувы.
        ...Собрание в полном разгаре. Слова просит Борастай, с которым мы познакомились еше утром, на въезде в сумон.
        — Я, единоличник, — говорит Борастай,— смотрю со стороны на вашу работу. Еще нет во всем порядка. Почему дети без присмотра, ездят верхом на коровах, трут им спины?
        — Ты прав Борастай,— отвечают ему из президиума, - но почему же ты до сих пор со стороны только смотришь? Вступай в колхоз, и назначим тебя хранить наши стада, если, конечно, захочешь...
        Еще и еще берут колхозники слово и говорят о первой весне колхоза. Старуха обвиняет заместителя председателя Аракчу, что он ругается н кричит на колхозниц. Аракча попробовал оправдаться, но ему не дали договорить. Как видно, старуха была права. Потом выступал молодой паренек в расстегнутой рубашке, в закатанных выше колен брюках. С обидой говорил он о том, что весной ему во-время не указали, что местами он плохо вспахал поле. Ведь теперь там хлеба будут низкие, слабые. Нужно было сказать! Почему Кудажи и Ем-Хурак молчали?
        Кончилось собрание далеко за полдень. И здесь же, на траве, появились кожаные мешки с мясом, кумысом, пштаком — сыром. По старшинству расселись гости и хозяева: за стариками мужчины и женщины, юноши и девушки, дети.
        Потом девушка пела красивую песню о том, как пасет она стадо овец. И перед слушателями проплывали луга с высокой травой, отары, идущие к водопою. Девушка пела о солнечном дне, и каждый понимал, что этот солнечный день уже наступил в Советской Туве. Потом паренек с медалью «За победу над Германией» затянул народную песню без слов, и старики слушали его с большим почтением: он ведь бывал за Саянами, воевал за свободу.

                                                                            7

        Лето в прошлом году стояло необыкновенное: солнца и дождей вдоволь. Урожай обещал быть по всей Туве отличным. Так оно и случилось. Особенно хороши хлеба на черноземных полях Каа-Хема. Да не только хлеба хороши в этих благодатных местах, — здесь и огороды особенные, и луга, и таежные рощицы у самого Сарыг-Сепа.
        На ходке — узкой тележке, которую еще называют линейкой, сидит бородатый и низкорослый крестьянин Саночкин. Он привозил в район колбу и заходил по делу о ссуде в райисполком. Он согласился взять меня с собой в колхоз «Заря».
        Дорога ведет нас по перевалам, в сторону от реки, поднимается вверх и круто срывается в овраги. Открывается панорама лесных массивов по Брени. Река течет в зеленых берегах, как в коридоре. Лиственницы сжали ее, не отпускают.
        Уже недалеко до Брень-Байгака. Вот повстречались брень-байгакские мальчишки. Они проскакали на неоседланных коньках к лесу, где идет ремонт большака. Прошли мужики к переправе, поздоровались, разговорились.
        Так и появилась в моей записной книжке цифры: посеяно 109 гектаров пшеницы, 20 — овса, 6 — ярицы, 2,3 — проса; есть а «Заре» 20 лошадей, 20 коров.
        А как создавался колхоз «Заря»? Как занималась заря над этими глухими поселениями?
        Еще в Кызыле услыхал я о Савелии Соломинникове, о его медалях за храбрость, о его колхозе «Заря». И мне во что бы то ни стало захотелось посмотреть, как лучи нашего маяка пробиваются и сюда, в самые заброшенные уголки Тувы.
        Полпланеты исколесил в пехоте тридцатилетний русобородый солдат Савелий Соломинников. Он рассказывает о своем пути:
        — Передовая, госпиталь, запасной полк,— и все с начала: передовая, госпиталь, запасной полк. И так не один раз, все тем же маршрутом.
        Воевал Соломинников на Украине, а потом прошел по Венгрии, освобождал Румынию, помогал Болгарии. С просветленной душой пришел с войны таежный человек. Вернулся, осмотрелся и понял: «Так больше жить нельзя. Нужно по-новому».
        Над Брень-Байгаком забрезжила заря. Вместе с Савелием зачинали дело и Рукавицыны, в давние времена перекочевавшие сюда с Камы. Тоже народ крепкий, грамотный. И пошло. Уже тридцать хозяйств в колхозе, — пусть еще не много, но и это сила.
        Савелий Григорьевич молод, но уважаем и отцами, и детьми. Кого ни спросите в округе километров на сто, каждый скажет:
        — Хорошая фамилия Соломинниковы, — и батька на зимовье, и сыны; простые люди, работящие, степенные.
        Мы сидим с Соломинниковым на бревнах за его срубом, на коленях у председателя дочурка, белоголовая и щекастая. Разговор ведем о жизни, о войне, о видах на урожай. В одних местах были мы на войне — не встречались, а вот в тайге, за пять тысяч километров от Москвы, свиделись, познакомились и началась обычная беседа фронтовиков с одного участка:
        — А помнишь зиму в Будапеште?
        — А битву за Яссы?
        — А конец войны?
        — А госпитали?
        После такого разговора люди кажутся друг другу, близкими и ясными. Я спросил:
        — Как же решили колхоз создавать? Трудно было?
        И услышал спокойное и неторопливое:
        — Жизнь сама показывает, что так надо, так лучше.
        Это не просто слова, это правда жизни, проверенная и продуманная. Не трудно было Соломинникову запахивать межу, легко было Рукавицыну вести на колхозный двор коров. Так показывала жизнь, так учило время.
        — Артельно куда лучше трудиться,— говорит Соломинников. — Так уж привык, что и не верится, как это в одиночку можно копаться в огороде или в поле. Вон там у нас колхозный огород, там покосы. Лучшие земли у нас.
        Есть еще немало трудностей у колхоза. Не все умеют молодые колхозники, нехватает им грамоты и знаний. Но это все придет к людям, которые с открытой душой строят новую жизнь. Они честно смотрят в глаза настоящему и будущему.
        «Заря» в Брень-Байгаке освещает путь не только односельчанам, — и в Бельбее, и в Шуе, на лесных заимках задумываются над тем, как жить дальше, как жить по-новому. Видят они, с каким размахом принимаются за дело колхозники, знают, что задумали они клуб строить, что новые амбары в центре села поставили, что хлеба у них и огороды лучшие в районе. Знают единоличники и голос подают...
        Ныне в колхозе все хорошо — и хлеб, и картофель. Настроение у всех хорошее, — а это значит что нашего полку прибудет, — прерывает свои мысли председатель.
        И мы снова возвращаемся к войне, о которой забыть нельзя, — она ведь научила Соломинникова и дружбе с людьми, и святой любви к Родине. Она открыла ему глаза на весь мир.
        — Мы еще только начинаем жить. Вон куда колхозники ушли. Взять хотя бы кемеровских, там у меня свояки. Далеко вперед шагнули. Ну, ничего, и мы идем хорошим путем теперь. Дальше — больше, дальше — больше...
        Раздвигаются густые леса, уступая километры чернозема колхозам. Рассыпаются ветхие избушки, уступая место многооконным домам. Гаснет навечно коптилка, загорается свет. И все это не сказки, не чудеса,— это осуществляемые мечты и планы колхоза «Заря».
        — Самое сокровенное вам скажу: решил я в партию итти, — вот только колхоз в передовые выведу, чтобы не краснеть на райкоме. Устав партии я уже усвоил: это мне и жить помогло, и научило многому.
        Все становится на свои места в жизни солдата, председателя артели, честного труженика Савелия Соломинникова. Дорога его всегда проходит по передовой: и на войне, и в тайге. Он идет прямым и открытым путем к свету, к истине.
        ...Снова дорога идет тайгой, мимо колхозных полей, по горным перевалам. Зелень всех оттенков — от темного до бледного-бледного — заливает простор. Опять каменные осыпи нависают над тропой, опять краснеют цветы — марьины коренья. Все это на обратном пути кажется уже давно знакомым.

                                                                             8

        После нескольких недель пути по степям Улуг-Хема, лесам Каа-Хема, горной Тодже, где берет начало Енисей, я снова пришел в Кызыл: нужно было привести в порядок записи, сдать в областную газету переводы стихов тувинских поэтов.
        И снова меня поразил этот город, где рядом с избушками возвышаются трехэтажные каменные дома, рядом с юртами, которые разбиты по дороге на аэродром, стоит типография и линотипы отливают строки передовой статьи. В Кызыле выходят газеты и книги, издается альманах, печатаются учебники и справочники, работает театр и краеведческий музей. Кызыл — город будущего. И не случайно на стене одного из новых зданий местный художник нарисовал чудесный город на берегу реки (как видно, Енисея): стройные, устремленные ввысь строения, башни и почему-то, — быть может, как символ грядущего, — дирижабль над зеленью садов. Таким будет Кызыл, центр автономной Тувинской области.
        Лишь в 1930 году с помощью советских ученых была введена в Туве письменность. Ей нет еще и двадцати лет. А народ, впервые получивший свои газеты и книги, хочет знать обо всем, что творится на свете. И потому тувинским писателям — С.Тока, С.Сарыг-оолу, Л.Чадамбе, О.Саган-оолу, Ю.Кюнзегешу — приходится не только писать стихи и рассказы а и составлять учебники, работать в газетах, на радио, выезжать с докладами в степь и в горы.
        Молодой тувинский поэт Ю.Кюнзегеш написал стихи о лорде Байроне, о великом поэте Англии. Поэтическое воображение помогло тувинскому юноше перенестись за тысячи километров, в далекую и тоже горную страну - Грецию. Там, в афинском порту, стояли британские солдаты, с гранатами у ремней. И стоял среди них один безоружный англичанин - Байрон.

                                                   Я не спросил: на чьей ты стороне?
                                                   Зачем вопрос, когда я знаю сам,
                                                   Что в эти годы ты ответишь мне:
                                                   - Сражаюсь, друг, на стороне ЭАМ!

        Кюнзегеш - поэт Тувы, гражданин Советского Союза, живет мечтами и судьбами всех свободолюбивых народов мира. Высоченные Саянские горы не заслоняют от него того, что происходит в его стране и в мире. Такие, как он, со своими русскими братьями, гнали колчаковцев, обмундированных англичанами. И когда снова Россия была в опасности, эскадроны тувинских добровольцев ушли на фронт. Кровью была скреплена дружба России и Тувы.
        На страницах «Правды» летом этого года секретарь Тувинского обкома ВКП(б) товарищ Х.Базыр-Сат рассказал о достижениях Тувы. В области организовано 85 колхозов, 4 совхоза и б машинно-тракторных станций. Сейчас действует 140 начальных и средних школ; в них обучается более 17 тысяч школьников. Открыты три специальных учебных заведения, выпускающие медиков, педагогов и агрономов. Областная партийная школа готовит кадры партийных и советских работников.
        ...Всего один год прошел после моего путешествия в Туву. Всего один год, а какие чудесные перемены произошли в жизни трудящихся Советской Тувы!