ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР ПОЭТА ГУДЗЕНКО
от 21-го апреля 1943 г.
(Клуб писателей, стенограмма)

     Председательствует – АНТОКОЛЬСКИЙ
     

     ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Товарищи, позвольте открыть сегодняшний вечер. Группе товарищей хотелось, чтобы сегодняшняя встреча стала тем, чего очень давно не было в союзе сов. писателей, чтобы она стала собранием Московской секции поэтов.
     К сожалению, этого не получилось, потому что поэтов пришло мало, но большое спасибо тем, кто пришёл. В общем, аудитория у нас хорошая. Я скажу, почему нам хотелось бы, чтобы это была встреча московских поэтов: повод для этого самый подходящий: молодой поэт фронтовик, студент одного из московских гуманитарных вузов, прошел еще один вуз за эти 20 месяцев – этот вуз был фронтом. Он очень вырос за это время и стал настоящим поэтом. О стихах его я ничего не буду говорить – вы их сами услышите, они сами за себя говорят. Таким образом, это встреча очень важная для всех нас. Мы – старшие, опытные люди – встречаем здесь Гудзенко, как сына. Вот о чём я хотел сейчас сказать.

     Слово предоставляется И.Г. ЭРЕНБУРГУ.
     

     ЭРЕНБУРГ: Когда Антокольский попросил меня выступить перед чтением стихов Гудзенко, я несколько колебался. Во-первых, я не знал, нужно ли говорить о стихах до того, как их услышишь. Я испугался, не может ли то, что я буду говорить перед чтением стихов, лечь тенью на их качество, потому что мое выступление о поэзии на совещании поэтов некоторые истолковывают, как стремление понизить качество этих стихов. Но качество этих стихов вы сами увидите.
     Я с очень высокими требованиями подхожу к поэзии, но считаю неуместными нападения на Сельвинского со стороны Лейтеса по поводу того, что Сельвинский написал неудачное четверостишие в армейской газете. Я объяснил людям, которые капризами судьбы находятся в Москве и обсуждают литературное творчество своих товарищей, в каких условиях протекает работа многих наших поэтов. Я великолепно понимаю различие между теми частушками, которые пишет поэт для армейской газеты, и стихами о России, но я одобряю всё то, что способствует нашей победе – вплоть до штыкового удара и удушения врага руками. Между поэзией и штыковым ударом есть огромная гамма человеческих возможностей. Где-то находится ругань, которая предшествует этому удару, где-то находятся армейские частушки и где-то, в несколько ином месте, находится поэзия.
     Я хочу сказать ещё раз, что я не думаю, чтобы война была климатом, созданным для расцвета искусства, как её хотят представить. Нелепо говорить о каждом периоде, как о периоде расцвета. Говорят, что любой период способствует развитию искусства. В таком случае искусство всё время должно было бы процветать. Но это не так. В искусстве бывают срывы и подъёмы. Период войны отнюдь не способствует расцвету искусства. Я не встречал садовода, который в энтузиазме патриотизма говорил бы, что сады его с необычайной силой расцвели во время войны. Мы больше всего сейчас боимся за самое существование садов, за то, чтобы они не были совсем уничтожены. Мы воюем за самое существование поэзии. Война найдет отражение в поэзии, но это не значит, что она способствует постоянному расцвету искусства, в то время как она происходит. Искусство чрезвычайно напоминает ту игру, в которую играли в детстве и юности люди моего поколения. Эта игра состояла в том, что фант платил тот, кто говорил "да" или "нет", "чёрное" или "белое". Искусство построено на том, чтобы не говорить "да" или "нет, "чёрное" или "белое". Как живопись не приемлет в чистом виде черной и белой краски, так и искусство в широком смысле отвергает белый и чёрный цвет. А война признает только "да" и "нет", только "чёрное" и "белое". Всё промежуточное снимается и может только сорвать победу.
     Вот почему я говорю, что настоящая поэзия войны придёт лишь потом. Мне приходилось видеть людей, вышедших из боя. Я видел их близко. Мне всегда казалось, что они напоминают разбуженных от глубокого и тяжёлого сна. У них всегда какие-то невидящие глаза. Они плохо соображают. Они только что оторвались от большого напряжения и с трудом переходят к мелочам другого периода – после боя.
     С Гудзенко случилось, благодаря немецкой пуле, нечто подобное. Он на какое-то время вышел из боя. В первые месяцы после этого он молчал. Я не видел его тогда, но думаю, что у него были несколько невидящие, отрешённые от окружающего глаза. Но в нём уже что-то вызревало. Он начинал смотреть на то, что он только что пережил. Пуля способствовала преждевременному развитию той поэзии – изнутри войны. Это поэзия участника войны. Это поэзия не о войне, а с войны, с фронта. Поэт писал эти стихи в какой-то период вынужденной передышки, в период перерыва, когда он мог что-то поэтически осознать. Именно поэтому его поэзия мне кажется поэзией провозвестником. В ней меня потрясают некоторые внутренние черты. Он очень молод. Он принадлежит к тому поколению, которого мы ещё не знаем, книг которого мы не читали, но которое будет играть не только в искусстве, но и в жизни решающую роль после войны. К этому поколению мы подходим с глубоким интересом и вниманием. От этого поколения, собственно говоря, зависит, что будет и как мы со всем справимся.
     Что поражает в стихах Гудзенко?
     Плотность и конкретность. Здесь нет никакой истерики, никакой духовности, которая почти бесплотна, как пар, которая абстрагируется. Здесь нет также высокого увлечения ритмом. Эта поэзия всецело на земле. Все её находки сводятся к опознанию мира гораздо более чем к изучению каких-то подводных или воздушных течений. Эта поэзия может некоторым показаться малодерзкой. У нас есть теперь эпигоны дерзости, которое запомнили, как кто-то дерзал 25 лет назад, и считают, что тот, кто не повторяет этого, является, по существу, малодерзающим. Это исходит из абсолютно вздорного предположения, что в искусстве есть прогресс, в то время как в искусстве нет абсолютно никакого прогресса. Прогресс может быть в технике, в жизни, но никакого прогресса в искусстве – от греческой скульптуры до той, какую мы видам у наших современников, нет. И это не потому, что современники наши не постарались. Нет прогресса и в поэзии. Абсолютная нелепость предполагать, что поэтика Маяковского представляет какое-то более прогрессивное явление по сравнению со стихами Пушкина, которые, якобы, являются устаревшими (подобно тому, как когда изобретается автомобиль, отпадает передвижение при помощи лошадей). Нельзя прилагать технический прогресс к искусству. Это вздорное предположение.
     Поэтика Гудзенко срастается с его существом. Было бы нелепостью подходить к этой поэзии с поисками той импрессионистической ритмики, которая была свойственна эпохе 25 лет тому назад. Это совершенно не то. В ней есть своеобразный классицизм. В ней есть то, что есть в музыке Шостаковича, то, что было в своё время названо смесью формализма с натурализмом, что является смесью барокко с реализмом и что является чрезвычайно типичным для нашей современности и её художественных произведений. Это вы услышите в стихах Гудзенко.
     Я хотел бы закончить таким указанием: вспомните первую мировую войну. В 1914-17 гг. в Европе не было ни одного человека, который не клялся бы, что эта война была последней. Об этом говорил Барбюс, говорил Клемансо. Теперь нет ни одного сумасшедшего в Европе, который сказал бы, что эта война будет последней. Если бы такой человек нашёлся, его просто засмеяли бы. Он ушёл бы пристыженный. Я не хочу сказать, что это явление прогресса или регресса. Теперь люди мудрее, чем были в своё время мы. Они родились несколько более взрослыми и многому от рождения научились.
     У Гудзенко есть хорошие стихи об одном студенте, который стал на войне умнее, и то, что он стал на войне мудрым, автор доказывает одним соображением, что он стал чаще писать письма матери. Для того чтобы определить это как мудрость, надо самому стать взрослым. Ребёнку и юноше никогда не придёт в голову, что доказательством того, что он стал взрослее, является то, что он стал чаще писать матери. Юноша и ребенок, наоборот, думают, что взрослые люди совсем перестают писать своим родным. И человек, живший 25 лет тому назад, написал бы, что "он стал взрослым и совсем забыл слово "мать". В этом различие поколений. На наше молодое поколение я гляжу не только с огромным вниманием, но и с волнением. Это – то поколение, которое будет строить жизнь после нашей победы. Поэтому ко всему, что делает сейчас это поколение, я подхожу с таким нетерпением и волнением.
     Теперь будет читать свои произведения поэт Гудзенко, который скажет о себе лучше, чем я.

     ГУД3ЕНКО: Я хотел сказать несколько слов перед тем, как начать читать стихи.
Я пришел с фронта уже больше года. Мне кажется, что всё это было давным давно. Нас несколько товарищей ползло под минами. Метров за сто перед нами лежали трупы убитых наших товарищей, которые погибли накануне – Леня Смирнов и Краснобаев, оба почти мальчики. Они были разуты и лежали около сарая. Когда мы подползли к трупам, я помню, как я, страшно усталый, сел на один из трупов. Он был совсем замёрзший. Мы поговорили с товарищем: "Вот вчера был наш друг жив, а сейчас лежит мертвый, полураздетый..."
Прошло много времени, и когда я в госпитале вспомнил, как я сидел на трупе своего товарища, мне стало страшно. Переживал я это очень тяжело, и то, что тогда казалось мне обыденным, страшно меня мучило, и тяжёлое состояние не покидало меня.
То же самое происходят и со стихами. Когда я приехал в Москву, выписавшись из госпиталя, и написал первые стихи, они были похожи на то моё состояние, какое я переживал, сидя на трупе товарища, разговаривая с оставшимся в живых другом. И должен был пройти ещё год, чтобы я стал писать уже так, как я переживал всё это, будучи в госпитале. Нужна была известная дистанция. И вот тогда мне стало страшно.
Я сейчас буду читать стихи, не разделяя их на те, которые написаны в первое время, и те, которые написаны позднее. Я буду читать их вперемежку, но для меня самого ясно, что лучше написаны те стихи, которые написаны позже, не тогда, когда я вплотную смотрел на мёртвого товарища, а когда отошёл от этого на некоторое расстояние. Стихи, которые вошли в эту книгу, которая, вероятно, будет издана, это всё, что мною написано с марта 1942 г. по март 1943 г. Теперь я буду читать.

"Путь" - стихи, посвященные студентам ИФЛИ - однополчанам.
(читает)
"Перед атакой" (читает)
"Стихи о первой смерти" (читает)
"Костры" (читает)
"Можно вспомнить сейчас..." (читает)
(аплодисменты)
"Однажды ночью" (читает)
"Отдых" (читает)
"Стихи о сапёре" (читает)
"Сталинградская тишина" – это стихи о последнем выстреле в Сталинграде (читает)
"Небеса" (читает)
"Прошло двадцать лет" (читает)
"Стихи о траве" (читает)
"Стихи об Украине" (читает)
"Он говорил" (читает)

     Сейчас я прочитаю четыре баллады, которые идут под общим названием "Солдатская судьба". Мне кажется, что это – самое удачное из того, что я вообще сделал.

Первая – "Баллада о дружбе" (читает)
"Баллада об одиночестве" (читает)
"Баллада об измене" (читает)
"Баллада о доме" (читает)
(аплодисменты)

     ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Предлагаю желающим высказаться.

     ОШАНИН: У меня было сегодня очень приятное чувство. То, что мы слышали, очень талантливо. Всё это увидено и почувствовано человеком, который сумел всё это воспринять, как поэт. В то же время всё это очень понятно и хорошо.
     Мне кажется, что лирические стихотворения написаны хорошо. Хуже всего, по-моему, эти баллады. У меня создалось впечатление, что в них есть какая-то претенциозность и нет разрешения вопроса. "Баллада об измене", которая начата сильнее других, закончилась страшно банально. Другая вещь – "Баллада о дружбе" – неплохо задумана, но в ней тоже есть претенциозность, и она хуже написана. Меньше других мне понравилось первое стихотворение, главным образом одна строчка: "Наш путь, как Млечный, раскален..." Млечный путь – не для астрономов, а для простых людей – не выглядит раскалённым. Наоборот, он необычайно бледный. Поэтому, когда эта фраза настойчиво повторяется несколько раз, это производит неприятное впечатление, и как-то в это не веришь. Но есть в этих стихах и прекрасные строчки, о которых уже упоминал Эренбург, где говорится о том, что юноша стал старше и стал чаще писать матери. А вообще это стихотворение испорчено.
     Дорога мне поэзия Гудзенко той хорошей и большой правдой, которая заключена главным образом в его лирике.
     Книгу эту нужно обязательно издать, и как можно скорее. Если вы её сдали в Гослит, это ошибка, она будет долго лежать.
     Вот все, что я хотел сказать. Спасибо за хорошие вещи.
     Я высказался первым, потому что мне, к сожалению, надо уйти.

     С. ЩИПАЧЁВ: Товарищи, трудно говорить, да и вообще я выступать не умею, но сказать об этих стихах так, как сказал Ошанин, нельзя. Так можно сказать о каких-то рядовых гладких стихах: это лучше, а это – хуже.
     Мне хочется сказать несколько, может, невразумительных и сумбурных слов, но чтобы аудитория поняла все-таки, как я отношусь к тому, что я сейчас прослушал.
     Всё это, конечно, еще хаотично, но это та самая раскалённая туманность, на которой рождаются планеты. Очень трудно говорить, что тут что-то банально разрешено, что-то неважно. Конечно, тут много слабого, много несовершенного. Перед нами очень молодой автор. Мы присутствуем сейчас при рождении очень большого поэта. В его стихах я услышал много того, чего я не слыхал за время войны ни от одного из самых квалифицированных и прославленных поэтов. В этих стихах меня очень многое поразило необыкновенной силой, свежестью и большим талантом. Слушая эти стихи, чувствуешь, что они сырые, и в то же время завидуешь этому несовершенству стиха, этой молодости и незрелости. У нас много того совершенного технически, того гладкого, что набило оскомину. Здесь же какая-то первородная сила и свежесть, какие-то мало осознанные самим автором интонации, но они очень хороши и неожиданны. Трудно останавливаться на отдельных стихах, но меня поразило стихотворение о голубизне своей необыкновенной яркостью, ощущением того, о чём говорит поэт. Хорошо стихотворение, в котором говорится, что он стал нежней. Превосходна "Баллада о дружбе" – очень здорово написана.
     Конечно, эта книжка еще хаотична, много в ней сырого, но это подлинный подарок нашей советской поэзии от безоговорочно талантливого молодого поэта.
(аплодисменты)

     ЖИВОВ: И.Г. говорил здесь, что это стихи того поколения, которое будет строить жизнь после нашей победы. Это стихи того поколения, которое знаменует и путь нашей победы, добавил бы я, потому что это поколение очень многое решает на войне. Мне вспоминается письмо от одного лейтенанта рождения 1923 года, который писал: "А командир взвода – парень очень хороший, 1924 года рождения." Это расстояние в летах стало теперь очень значительным. Это расстояние между 1923 и 1924 г. не может быть сейчас нами измерено во всей глубине. Один год дал очень много восприятий людям, пришедшим на фронт и ставшим там взрослыми. Они несут туда какую-то новую большую силу, несут новую мудрость, которую нам трудно постичь.
     Правильно указал тов. Щипачёв, что нельзя было выступать так, как выступил Л. Ошанин, хотя трудно сейчас сказать, как нужно говорить об этих стихах. Эти стихи ценны не только тем, что они служат сейчас делу победы. Они ценны потому, что они расскажут будущим людям о нашей эпохе, о тех ощущениях, которые ми испытываем. Я в течение последнего года войны был далеко от фронта и испытал все эти ощущения только в начале войны, но сейчас я нашёл это в стихах Гудзенко. Может быть, в этих стихах есть неровность, есть некоторое несовершенство, есть неудачные фразы, например: "И досыта сгущённым молоком", и т.д. Но самое важное то, что эти стихи отражают те новые чувства, которые были нам незнакомы, с большой правдивостью и талантливостью, с огромной искренностью. Мы глубоко проникаемся искренностью его слов. В этом основная ценность его поэзии и для нас, и для будущих поколений.

     ЛЕВАНТИН: Когда я слушал эти стихи, я испытывал чувство большой благодарности автору за их исключительную правдивость. Вы помните, как описывается у Толстого невозможность иногда сказать правду о войне. «Николай Ростов, – говорит Толстой, – был очень правдивый человек, но сказать правду он не мог и рассказывал не то, что было на самом деле, а то, что хотелось слушателям услышать о войне».
     Когда я увидел перед собой молодого поэта, у меня возникло опасение: вдруг он, независимо от своей субъективной правдивости, попадёт на путь "барабанного" рассказа о том, что хочется услышать слушателям и чего не бывает на самом деле. Но с первых же слов Гудзенко я понял, что его победа заключается в том, что он сумел найти подлинную правду и рассказать о ней. Это первое, что нужно отметить.
     С.П. Щипачёв правильно говорил, что мы присутствуем при рождении большого поэта. Я не знаю, почему он пришёл к такому выводу, но я прихожу к такому же выводу потому, что молодой поэт с первых же строк сумел найти слова настоящей правды. Сейчас не хочется производить сравнительную оценку одних строк с другими, хотя здесь есть вещи более слабые, звучащие неубедительно, и вещи прекрасные. Если все-таки говорить об отдельных вещах, я никак не могу понять глухоты товарища, который не мог почувствовать всю замечательную силу этих баллад, которые меньше всего понравились Ошанину. Очень трудно не барабанными словами говорить о боевой службе. А Гудзенко нашёл настоящие слова.
     Я – достаточно старый человек – учился здесь у этого мальчика тому, что такое боевая дружба. Здесь ощущается разница в возрасте. В стихах Гудзенко получается большая убедительность, которая продиктована настоящей правдой. Конечно, автору придется ещё очень много работать. Надо надеяться, что за этой книгой последуют многие другие. Во всяком случае, у аудитории такое ощущение, что здесь мы слушали подлинного поэта, не стихотворца, не техника гладкого стиха, а настоящего поэта. Это ощущение вызвано содержанием тех стихов, которые мы сегодня слышали.

     ГАЛКИН: Мы не празднуем здесь юбилея. Товарищ только начинает свою поэтическую работу, но уже слышится сегодня здесь несколько неприятный юбилейный тон. Это нехорошо. Мне хотелось бы, чтобы здесь говорили больше по существу, говорили бы о том, что ему надо ещё много учиться, познавать себя и окружающее. Надо об этом подумать и говорить серьезнее.
     Товарищ Гудзенко несомненно доказал своим выступлением, что он настоящий поэт. Он только вступает в поэтическую среду, но он уже доказал, что он настоящий поэт. Если он собирается быть не только бойцом, но и поэтом, он должен послушать, что говорят поэты, которые имеют уже некоторый опыт.
     Во всех этих стихах, и отчасти в выступлениях, есть какая-то скидка на юность, помноженная на опыт войны. Поэт очень молод, в нём есть много "зелёного", но, вместе с тем, он много видел, много перестрадал на войне и видел много чужих страданий. Первое выступление и первая оценка очень важны для молодого поэта. Гудзенко собирается быть поэтом, а не воином. Судить же о поэте надо по его удачам, а удачи у него уже есть. Такое стихотворение, как "Мы спим без сапог" мне очень понравилось. В нем сплошное чувство. Во многих же стихах есть некоторая предвзятость. Она есть в балладах, которые не являются лучшими произведениями поэта. Это происходит от молодости поэта: эму кажется, что на данном этапе он постиг всё, что мог, и ему хочется сделать какой-то вывод.
     Я хочу сказать о тех стихах, которые доказывают, что Вы настоящий поэт. Это стихи, в которых есть голос, обнажённое чувство. У участника войны это так и должно было быть. Это убедительно. У Вас есть несколько стихотворений, в которых много рассудительного, как будто Вы с кем-то спорите. Этого надо поменьше. Надо больше п о к а з ы в а т ь, чтобы в стихах было больше чувства обоняния, чувства осязания. А у Вас не всегда это есть. Кусочек почерневшего сахара в кармане – это очень хороший штрих. Это та деталь, которая говорит о том, что Вы это действительно у в и д е л и. И мы это в и д и м и чувствуем. Побольше таких "почерневших кусков сахара". Стихотворение о том, что юноша "стал нежней" – замечательное стихотворение. Лирика у Вас всюду есть, но лирических стихов немного. Надо, чтобы они были сделаны "из одного теста".
     Но и то, что мы здесь слышали, доказывает, что Вы – настоящий поэт.

     МЫШКОВСКАЯ: Мы слушали сейчас совсем юного поэта. Какое же впечатление? Большая разница – читать внимательно или воспринимать на слух. Тут, прежде всего, поражает молодость, зелень, то, что всё ещё бродит. Даже в самом несовершенстве стиха есть поэтическая сторона.
     Мне показалось интересным в этом поэте, в его поэзии то, что я встречаю впервые – это то, что война показана очень голо, очень сурово. Чувствуется и слышится подлинный трагизм войны. Ни в одном стихотворении наших известных поэтов мне не пришлось этого наблюдать. Кажется, как будто с человека содрана кожа, и он болезненно ощущает всякое прикосновение. Война показана очень голо, очень обнажённо. Стихи его неровные: среди них есть очень слабые, но это не столь существенно. Основное – та искренность, та глубокая правдивость, которую мы здесь слышим, и настоящий лиризм. Это мне показалось очень интересным.

     ОЗЕРОВ: Я очень рад, что Гудзенко заметили. Мы жили с ним на одной улице, вместе учились в институте. Для вас Гудзенко – новый человек, а я знаю его давно, знаю его старые стихи. Среди них были замечательные вещи, может быть, даже поэтически мастерски сделанные лучше этих, но это только начало.
     Что же говорит поэт о войне? Я думаю, что главное – это та новая ассоциативность, которая могла появиться у человека, видевшего войну вблизи и сказавшего о ней от первого лица, получившего не литературное, а биографическое право говорить "я". У нас много стихов о войне. Большинство из них – стихи, которые могли быть написаны до войны. Могли быть такие заметки, которые теперь понадобились. Так часто бывает. Даже в тех случаях, когда говорится "я" (пусть биографически это оправдано, и автор побывал на фронте), – в этих стихах нет достаточной убедительности и правдивости. У Гудзенко же мы видим замечательные детали, убеждающие нас, например, такие строки: "Мне кажется, что я магнит, который притягивает мины", или "Пепел костров и пепел волос", или строки о человеке, который стал чаще писать матери письма. Всё это говорит мне больше, чем многие стихи Суркова и Симонова.
     Во-вторых, меня радует та неровность, с которой написаны стихи Гудзенко. Он знает, что такое гладкопись, он не новичок, каким его хотели представить. Это человек, который изучал западноевропейскую литературу. (Смех.) Он знает Хлебникова, знает историю поэзии. Здесь люди, с одной стороны, боятся его перехвалить, а, с другой стороны, хотят его несколько обуздать. Почему это происходит? А вот почему: часто бывает так, что поэт начинает хорошо, издает хорошую свежую книгу. И вот начинают его захваливать, а в результате последующие книги находятся на весьма позорном уровне.
(С места: Виноват-то поэт, а не те, кто хвалит.)
     Много было таких случаев. Но я верю, что у Гудзенко достаточно сильный характер, достаточно поэтической сообразительности, чтобы не поддаться на эту "удочку", на те редакционно-издательские "конфетки", которые будут ему преподносить.

     РОЗАНОВ: Открытие поэта всегда было большим событием в истории русской поэзии. Сейчас мы присутствуем при таком празднике. Когда окончится война, когда будут с исторической точки зрения рассматривать этот период, будет написана история поэзии Великой Отечественной войны, и в этой истории будут определены даты, заслуживающие большего или меньшего внимания. Среди этих дат, по-моему, непременно должна быть отмечена дата 21-го апреля 1943 года. (Аплодисменты.)
     Какое же необычайное явление мы здесь видим? Мы видам, что появился новый Блок или Маяковский? Нет, ничего подобного. Но мы открыли поэта, поэта настоящего. О размерах его дарования судить ещё рано. Важно то, что до сих пор на войну откликались только известные, уже сложившиеся поэты. Некоторые из них выросли на наших глазах. А Сурков, например, стал писать во время войны лучше, чем раньше. Это все признают. Другие тоже не постыдили земли русской, пишут так же, как писали раньше, во всяком случае, не хуже. Оценки бывают различные. Мне приходится слышать споры о том, что у Твардовского лучше – "Василий Теркин" или "Страна Муравия". Многие расходятся во мнениях. Но все поэты, которые откликались на войну, давали поэтические произведения о современности, всё это поэты уже сложившиеся, заявившие о себе до войны. Их уже хорошо знают. Интересен только новый этап, как они взглянули и откликнулись на войну.
     Сегодняшний день является особым событием, потому что впервые появляется поэт, рождённый войной. Тут были попытки устраивать вечера некоторых поэтов, никому до сих пор не известных, например, вечер Тарасова, который не состоялся. Поэта никто не увидел, это никого не заинтересовало.
(С места: Поэт не состоялся.)
     Только теперь начинается открытие нового поколения новых поэтических кадров, рождённых войной. Вот почему я так приветствую сегодняшнее выступление тов. Гудзенко. С некоторыми стихами его я был знаком ещё раньше, познакомившись с ними месяца полтора назад. Он читал мне несколько своих вещей. Я тогда сказал, что это настоящие вещи, но попросил их мне переписать, потому что слушать поэта для меня всегда недостаточно: когда он читает свои стихи, он вносит много своего, личного. У каждого своя собственная манера читать. Восприятие получается различное. Нужно стихи прочесть самому, своими собственными глазами, а в таком напористом чтении многое ошеломляет, трудно разобраться. Поэтому я просил кое-что переписать для меня, чтобы я мог лучше оценить эти стихи.
     Самое главное в этой поэзии – суровая правда войны, трагизм войны. У автора много хороших стихотворений, много правдивых строк. Одним из лучших стихотворений я считаю "Перед атакой". Очень убедительны такие строчки: "Смерть опять проходит мимо..." или "Я магнит, притягивающий мины..." О размерах дарования Гудзенко судить ещё рано. Надо признать только, что это настоящий поэт, не стихотворец, а настоящий поэт, дарование которого хочется беречь и лелеять. Мы знаем много примеров, когда человек в первых своих книгах что-то обещает, а в следующих – разочаровывает. В наше время это часто бывает. Самое искреннее мое желание, чтобы книга стихов Гудзенко вышла как можно скорее. Это совершенно необходимо. А вслед за ней, надеемся, последуют книги и других поэтов, рожденных войной, поэтов нового поколения. Эта книга доставит нам много радости. Но в то же время я выскажу одно, может быть, неожиданное пожелание автору, чтобы он в последующей своей деятельности подражал Некрасову и Фету, которые первые свои книги сами забраковали и почти их не переиздавали. Из того, что прочёл сейчас Гудзенко, десяток стихотворений он перепечатает, а остальное в последующие издания пусть не включает.

     ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Кто хочет выступить?

     АЛИГЕР: Я не могу особенно активно откликнуться на непосредственное обращение П.Г. – кто хочет выступить. Мне не очень хочется выступать. О хороших стихах хочется говорить меньше, чем о плохих, их приятно слушать, думать о них или читать друзьям. Но все-таки кое-что я скажу.
     Эти стихи мне кажутся не совсем новыми. Они написаны о таких вещах, о таких чувствах и ощущениях, которые волновали многих и многих поэтов – и Симонова, и того же Матусовского, у которого было желание написать о неуютной судьбе, о холодных путях, о дружбе и т.д. Здесь это опять появляется, но выражается иначе. Там это были больше слова, а здесь пришла какая-то очень земная поэзия, в налипшей земле, живая, исцарапанная, и звучит это во много раз убедительнее. И в то же время это повторение того, что уже было сказано. Здесь мы чувствуем настоящий трепет жизни, биение живого пульса.
     Кто-то говорил, что баллады ему не понравились. Мне же они очень нравятся. В лирических стихах, которые тоже очень хороши, есть какие-то вещи, о которых не очень точно и правильно говорил Галкин. В них есть некоторая расплывчатость, которая особенно бросается в глаза наряду с большой конкретностью и плотностью. А баллады очень интересны и цельны. Мне нравится «Баллада об измене». Об этом я говорила автору раньше. Сейчас моё мнение не изменилось. Написать балладу о дружбе или о доме гораздо легче, чем написать балладу или вообще стихотворение об измене. Это очень трудная тема, и говорить об этом трудно, и писать. В этом труднее убедить, чем в том, что человек любит родной дом, или в том, что дружба – высокое чувство. Удалась эта баллада об измене потому, что она очень смело написана и разрешена. Очень хороши строки: "Осенняя родимая Россия своих сынов считала по штыкам..." Им, безусловно, веришь после слов о френче, о ванне, о сгущённом молоке. Хотя в некоторых строчках, как здесь указывали, есть синтаксическая неточность, но это не имеет большого значения. Автору удалось несколькими строчками уничтожить всё, что говорится в большей части стихотворения. Доказывать, что это хорошо, я не буду. Все, кто выступал, говорили об этом достаточно точно и убедительно, а больше всего доказал это сам Гудзенко своими стихами. Можно было бы даже не обсуждать, но так уж положено.
     Я понимаю опасения товарища, который боится, что Гудзенко захвалят. Я была сегодня в более выгодном положении, чем другие, потому что кое-что знала, и у меня было свое отношение к поэту. Тем не менее, когда начался вечер с нескольких "аккордов" Антокольского, затем последовала "увертюра" Эренбурга и, наконец, выступил сам Гудзенко, я подумала, нужны ли эти "именины". Потом я подумала: «Может быть, ему хочется, чтобы были "именины" – пусть они будут – очень хорошо». Ведь в нашей жизни не так часто справляются достойные именины, и не так уж много у нас "именинников", имеющих право праздновать свои именины. Что касается боязни, что захвалят или недохвалят – это уж как выйдет. Справится автор с этим – хорошо. Не справится – его дело. Ему будет хуже, чем нам. Мне только хотелось ему сказать, что надо уже перестать ходить и читать стихи, а надо писать дальше. (Аплодисменты.)

     ДЕЙРАДЖИЕВ: Я очень волнуюсь и могу наговорить что-нибудь лишнее, но меня возмутило первое выступление. Пришёл человек на "дежурную" речь, отговорил своё и ушёл.
     Волнуюсь я не потому, что я патриот своего соединения, откуда вышел Гудзенко, а потому что меня вообще волнует это. Когда я прочёл "Балладу о доме", напечатанную у нас в газете, она мне очень понравилась. Я прочёл её нашим ребятам, и всем она тоже нравилась. Это настоящая вещь. Дело не в том, что Гудзенко побывал на фронте. Говорят, что он всё это сам видел, поэтому так хорошо написал. Но ведь многие побывали на фронте и все это видели своими глазами. А показать это как следует мало кто сумел. Например, стихотворение, в котором говорится о том, что "мы спим без сапог". Всё это действительно почувствовано. Это надо пережить и испытать, чтобы написать такие строки.
     Затем в этих стихах Гудзенко мне дорога смелость, с какой они написаны. В самом деле, кто бы написал такие строки: "Мне дьявольски хотелось жить". Бывают ведь такие моменты. Ты сознаешь, что именно тебе нужно итти, и в этот момент ты борешься сам с собой. Написать об этих минутах малодушия с такой искренностью и правдивостью – большая смелость. Я помню такой эпизод, когда очень смелый парень струсил, когда трассирующие пули начали лететь с другой стороны, он побежал. Но тот же парень, когда другому, который его в своё время поддерживал, стало худо, оказал большую помощь этому человеку и взял всю тяжесть на себя.
     Откуда у Гудзенко появляются настоящие сильные строки и яркие рифмы? Потому что человек по-настоящему чувствует. Только подлинный талант может давать сильные строки, давать настоящую поэзию. (Аплодисменты.)

     ВАСЮТИН: Я должен предупредить, что я не поэт, не писатель, не критик. Я пользуюсь тем случаем, что являюсь представителем той части, где служит тов. Гудзенко, чтобы выступить здесь.
     С моей точки зрения не все выступления были ровные. Выступление Ошанина, по-моему, является бестактным. Бывает, что Ошанин печатает в газетах свои стихи, он – член Союза сов. писателей. Когда он впервые вступал на литературное поприще, с ним, вероятно, ни один из крупных писателей так не разговаривал. Я читаю иногда стихи Ошанина и могу сказать, что, бывает, он пишет более бледные стихи, чем Гудзенко.
     Отрадно наблюдать, когда на обсуждении стихов молодого поэта присутствуют крупные представители советской литературы, присутствуют товарищи по учебе в Институте, товарищи по службе. В некоторых выступлениях проскальзывают такие нотки, что не нужно хвалить, иначе испортим, захвалим. С моей точки зрения хвалить надо в меру и ругать надо в меру, с толком. И хваля безмерно, и слишком ругая, можно человека сбить с толка. Но я думаю, что всем здесь сказанным дальнейшее творчество Гудзенко не будет испорчено.
     Мне хотелось пожелать Гудзенко, чтобы он, вступая на литературное поприще, не отрывался от боевой жизни воинской части. Бывает, что поэт или писатель до тех пор живет и дышит одной жизнью с частью, пока он ещё не очень известен. А как только он получает известность, он начинает наблюдать жизнь части с высоты своего поэтического величия.
     Я не думаю, что это случится с Гудзенко, и он будет близко стоять к боевой деятельности части.
     Теперь о стихах Гудзенко. В первые дни и месяцы войны никаких стихов ни больших, ни малых поэтов почти не было. Может быть, они раскачивались, привыкали к новой обстановке, осваивали новые темы. Потом начали появляться стихи, но я должен сказать, что, с моей точки зрения, иногда известные писатели писали худшим языком, чем Гудзенко.
     Что подкупает в стихах Гудзенко? Правдивость. Я не берусь судить с точки зрения стиля, рифмы и прочих элементов поэтического творчества, но мне кажется, что в отдельных стихах есть нагромождение фактов, есть некоторая неправдоподобность. Я вполне согласен с проф. Розановым, который советует Гудзенко последовать примеру Фета и Некрасова и не включать в будущие книги некоторых стихов.

     САХОВАЛЕР. Некоторые товарищи упрекали Гудзенко в том, что он то слишком рассудителен, то слишком горяч. Но нужно понять, что все это происходит потому, что Гудзенко выражает наши чувства, наши мысли подчас слишком рассудительно или слишком горячо. Тут не его и не наша вина. Стихи Гудзенко писались не только о войне, но и для войны, для нас, бойцов, с которыми вместе сражался и жил Гудзенко. Мы первые услыхали и читали эти стихи. Мы знали, что всё, что пишет Гудзенко, это настоящая правда, это вещи, которые мы сами переживали, Его стихи являются настоящей художественной правдой. Это большое достижение нашего товарища поэта. У нас есть большие преимущества по сравнению со всеми остальными. Если те образы, которыми полны стихи Гудзенко, для остальных только намёки, то для нас за каждым его словом, каждой строчкой – целые картины, которые мы видели, отдельные эпизоды. К сожалению, мы не можем поделиться с вами своим преимуществом. Стихи по самой своей форме не могут рассказать обо всём во всей широте, о том, что мы видели и пережили.

     ТРУГМАНОВ (редактор дивизионной газеты): Мне понятно, почему так волнуются наши товарищи, которые в течение длительного периода жили вместе с Гудзенко, бывали в походах вместе с ним. Конечно, для них сегодняшнее обсуждение стихов Гудзенко – передача нашего молодого товарища литературе. Но передаём мы его не совсем. Товарищи слышали в выступлении Васютина предупреждение, чтобы Гудзенко не отрывался от жизни своей части.
     Тов. Алигер говорила о том, что темы и чувства, которые мы видим в поэзии Гудзенко, волновали многих поэтов и уже встречались в литературе. Но тут хочется сказать о том, в какой мере Гудзенко - поэт. Дело в том, что он сумел ту же самую тему раскрыть по-новому, и в этом-то его победа как поэта. (ГОЛОСА: Верно.) Когда я смотрю картину молодого живописца, меня не так интересует, насколько сильна его техника, его рисунок. Меня интересует, насколько он чувствует цвет. Надо сказать, что поэт Гудзенко почувствовал тему хорошо и по-новому раскрыл ее. Это очень важно.
     На наших глазах рос Гудзенко как поэт. Мы ценим и любим поэзию, знаем, что это значит. Мы потому ругательски ругали Гудзенко за плохие места, когда он фальшивил. Вскоре после того, как он стал работать в нашей газете, мы увидели, что у него есть свой голос.
     Я могу рассказать вам один эпизод. Как-то приехал в одну из наших частей Илья Григорьевич и довольно долго побыл у нас. Я пришел к нему и сказал, что хотел бы показать ему стихи наших поэтов, в том числе я думал показать и стихи Гудзенко, но потом подумал и решил, что надо подождать. Но вскоре убедился, что в его стихах есть свой голос. Это самое ценное.
     Если он не будет фальшивить, если будет работать по-настоящему, из него выйдет толк.
     Тут говорили, что судьба поэта зависит от того, перехвалят его или недохвалят. Мне кажется, что если настоящее дарование есть, то похвала не помешает. А настоящий поэт перед нами есть. Он прошёл такую школу, что похвалы его не испортят. И он будет ещё проходить эту школу.
     Конечно, трудно на этом вечере разобрать каждое стихотворение в отдельности, да это и не нужно. Конечно, баллады – это лучшее из того, что написал Гудзенко. Это почувствовали и признали почти все присутствующие. Но не хотелось бы, чтобы это было "потолком". Он должен работать, и чем больше он будет работать, тем лучше будут его стихи.

     ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Я хотел сказать несколько слов, во-первых, по частному поводу. Я хочу прямо заявить, что буду говорить в защиту Л. Ошанина. Неправильно упрекать его в высокомерии и т.п. Я убежден в том, что то, что он сказал, было вызвано самыми хорошими намерениями. Он совсем не хотел, как это желают представить некоторые товарищи, сбалансировать похвалу и ругань в своей речи. Но его положение было трудное: он захотел выступить первым. В этом он, может быть, виноват. Он поспешил со своим словом. Обижаться на него за это и подозревать его в каких-то задних мыслях, по-моему, не следует. Он выступил, как он считал нужным, сказал, как умел. Мы собрались здесь, чтобы говорить друг другу правду в глаза. Почему он не мог этого сделать?
     Теперь еще несколько слов. Я принадлежу к той категории читателей и слушателей, к которой и вы принадлежите. Я хочу сказать несколько слов о Гудзенко. Это поэзия. Она первым делом вас озадачивает. Она опровергает привычные критерии критики. Почему? Прежде всего, потому, что привлечён очень большой и ответственный материал, который, как сердце, вынутое из груди человека, ещё трепещет и сочится всем своим красным содержимым. И это составляет самое большое и благородное достоинство поэзии.
     Мне хотелось бы определить, в чем сущность этой поэзии, но очень трудно об этом говорить. Это текущий поток, а не стоячая вода, и всякое определение было бы плотиной, которая превратила бы этот текущий поток в пруд. Особенно трудно давать определение этой новорожденной поэзии. Боишься это сделать, но в то же время наша задача заключается в том, чтобы понять это и словами выразить своё понимание.
     Прав был товарищ, который говорил, что у каждого поэта есть свои страсти, что они очень разнообразны. Блок говорил, что его всю жизнь обуревала страсть к поэтической сжатости. Какая же страсть руководит этим молодым поэтом? Это, я сказал бы, страсть честности. Это не желание быть честным, но взятая на себя схима, взятая на себя обязанность перед историей, перед будущими поколениями, перед самим собой. Он не только говорит правду о войне, он эти стихи не наряжает при помощи средств своего искусства. Один из товарищей Гудзенко говорил, что стихи раннего (или, вернее, "предраннего") Гудзенко были глаже, с более изысканными рифмами и техникой. А эти, новые стихи, получились какой-то записанной кардиограммой живого сердца. В этих стихах биение пульса, перебои дыхания. Именно так и бьется человеческое сердце в своей сумке. Для этого найдена своя угловатая, несовершенная с точки зрения ритмики и незаконченная, может быть, форма.
     Наверное, Гудзенко будет писать во много раз лучше, будет писать по-другому, когда в 19-м году ему будет спокойнее жить на свете. Так же, как и его читателям. Он, может, будет тогда писать и октавы, и сонеты, и поэмы. А сейчас его стихи с их обугленной на войне одеждой соответствуют тому, что есть. У меня только одно возражение. Мне не нравится стихотворение, где описывается случай, когда наш раненый боец встретился с немцем. Это «Баллада об одиночестве».
             (ЭРЕНБУРГ: А мне нравится.)
     Помимо необычности этого случая, написано это с какой-то надрывностью, чего совсем не надо было бы допускать. Если бы вы оставались спокойным и объективным в хорошем смысле этого слова, стихи получились бы сильнее.
     Вечер наш сегодня, с моей точки зрения, превзошел все ожидания. Его назвали здесь "именинами". Это действительно именины. Аудитория состоит из трех групп: во-первых – писатели, хозяева этого дома, и гости, пришедшие с Гудзенко. Затем есть студенты Литературного института. Это хороший аншлаг для нашего клуба, Я поздравляю всех, кто пришёл, с тем, что они побывали на хорошем вечере.

     БЕРКИН: На днях у нас состоялось совещание при редакции. День был очень тяжёлый. Когда Гудзенко собрался читать стихи, мы ещё не подготовили выступлений. Я знал его стихи и сказал редактору, что пять выступлений гарантированы. Но я ошибся в расчетах; было не пять, а 21 выступление, и было бы ещё больше, если бы наша "литературная пятница" не грозила перейти на субботу. Было много интересных выступлений, но самое интересное определение поэзии Гудзенко я услышал в коридоре. Разговаривали два снайпера. Один говорил о том, что недавно он прочёл в журнале "Октябрь" поэму Острового: "Это вещь очень длинная, и ничто в ней меня не тронуло".
     Другой ответил, дав очень интересное определение поэзии: "Ты знаешь, что для того, чтобы произвести взрыв, надо килограмм аммонита, а тола всего 10 грамм. Так же и с поэзией. Стихи Острового – как аммонит, а стихи Гудзенко – как тол". (Аплодисменты.)
     Я позволю себе продолжить это сравнение. Стихи Гудзенко обладают большой взрывчатой силой. У тола есть такое качество, что он не боится времени, он может 30 лет пролежать где-нибудь и всё же потом взорвётся. И думаю, что и стихи Гудзенко не боятся времени. У тола есть ещё одно качество: он не боится непогоды. Я думаю, что поэзия Гудзенко не будет бояться критической непогоды, которую ему придётся переживать. В его стихах есть самое главное, есть настоящая правда, которая переживёт века.
     Чего нехватает в этих стихах? Они все одного цвета. Пусть это цвет, которого требует страна, защитный цвет, цвет хаки, но он не всегда хорош. Это как рисунок, сделанный одним цветом – сепией. И невольно возникает мысль; скупость это или скудость цвета. Конечно, не всякий поэт может дать такие краски, какие даны в стихотворении "Мать", напечатанном сегодня в "Комсомольской правде" (стих. Дудина). А что у тебя получается? Получается, как будто эти стихи сделаны машиной. А в них должна быть некоторая поэтическая неряшливость, чтобы не создавалось впечатления, что строчки настолько подогнаны, что их нельзя отделить. Тот поэтический размах, который есть у тебя в мыслях, это размах, какого, может быть, не было еще ни у одного из современных наших поэтов. Тут не надо "гладить по головке", но нужно сказать, что это вполне взрослые стихи, до которых многим нашим зрелым поэтам далеко. Но, конечно, Гудзенко надо много работать. После сегодняшнего заседания он вернется к черновой работе.

     ГУДЗЕНКО: Мне много говорить нечего. Я сегодня очень счастлив – к чему прибедняться? Когда я шёл сюда, я очень волновался и не думал, что все так хорошо получится.
Мне кажется, что – для поэта не так важно, чтобы его хвалили. Важно, чтобы вообще говорили по поводу его стихов. Пусть даже кто-нибудь скажет неодобрительно.
     В заключение я хочу поблагодарить моих "крёстных отцов" – Илью Григорьевича и Павла Григорьевича, а также всех пришедших послушать меня: и мастеров искусства, и моих однополчан, и студентов института. Спасибо. /Аплодисменты./

     ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: На этом разрешите считать вечер поэта Гудзенко законченным.
     

О Г Л А В Л Е Н И Е Стр.
     АНТОКОЛЬСКИЙ (Председатель) 1- 22
     ЭРЕНБУРГ 1
     ГУДЗЕНКО 5 25
     ОШАНИН 7
     ЩИПАЧЁВ 8
     ЖИВОВ 10
     ЛЕВАНТИН 10
     ГАЛКИН 11
     МЫШКОВСКАЯ 12
     ОЗЕРОВ 13
     РОЗАНОВ 14
     АЛИГЕР 16
     ДЕЙРАДЖИЕВ 18
     ВАСЮТИН 19
     САХОВАЛЕР 20
     ТРУГМАНОВ 21
     БЕРКИН 24