Когда он умер, было такое чувство, словно его вдруг через десять лет настиг долетевший с войны осколок.
                                                    К. СИМОНОВ

        Однажды липецкие литераторы получили томик стихов Семёна Гудзенко с автографом матери. Мы долго спорили и гадали: почему мать поэта прислала эти стихи в наш город. Одни предполагали, что Семён здесь бывал, другие говорили, будто он во время войны попал сюда после ранения.
        Кто прав – не берусь судить. Но именно в Липецке я встретил первого студента, вузовский диплом которого был посвящен жизни и творчеству поэта. В этой дипломной работе все стояло в прошедшем времени: «Гудзенко писал. Гудзенко ездил». Речь шла о поэте, который умер. А мне захотелось рассказать о живом, о встречах с ним. Кажется, это было давно, и вместе с тем совсем недавно...
        Семен Гудзенко приехал в Ташкент летом 1949 года. В Москве, наверное, его «пугали» азиатской жарой. Он хорошо подготовился к поездке и мог бы сказать свирепому южному солнцу «иду на вы». Одет он был легко и просто: босоножки, парусиновые брюки, тюбетейка, Рукава рубахи высоко закатаны, большие подвижные руки как бы просят: давайте дела, загружайте, за тем и приехал. На следующий день после первой встречи мне уже казалось, что мы давние знакомые.
        – Выкладывайте все, что знаете про Кушку, Куляб, Термез, – требовал Гудзенко. – Мне перво-наперво надо прочертить в голове маршруты своих поездок. Скелет поэмы есть, хочу обрастить его мясом. Ясно?
        Я больше года жил в Кушке и многое мог рассказать. Но тут же выяснилось, что Гудзенко уже немало знает об этом городке, гнездящемся у подножия высоких холмов у самой афганской границы.
        – Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут, – весело смеялся Семён.
        – Это я знаю, и про крест на вершине холма, который к 300-летию фамилии Романовых поставили, – тоже знаю. А что ещё там?
        Гудзенко заинтересовала легенда о жизни Куприна в Кушке. Когда-то, в дооктябрьские времена, туда ссылали провинившихся офицеров. О солдатской лямке и говорить не приходится. Вот тогда и родилась легенда о том, что в Кушке жил Куприн и там написал «Поединок». События, описанные в романе, и живая жизнь так были похожи, что сомнения ни у кого не возникали. Эта легенда жила десятки лет. Когда я после войны приехал в Кушку, то меня, как, впрочем, и каждого новичка, водили к домику, где «жил» Куприн. Я фотографировал этот домик. Спустя полгода в Москве, в библиотеке имени Ленина, я настойчиво и упрямо, вопреки резонным доводам библиографов, искал материалы о жизни Куприна в Кушке. И, конечно, не нашел...
        Семён жадно, как губка, впитывал всё новое. Он забросал меня вопросами: как в Кушке с водой, какие деревья садят, записывал фамилии знакомых солдат. Потом сказал:
        – Поеду туда непременно. В пограничном городке, заброшенном так далеко от большой земли, человек раскрывается лучше, полнее.
        Гудзенко умел и любил слушать, но ещё больше он любил смотреть и бродить. Марк Твен когда-то говорил, что хорошо наблюдать Азию с балкона европейской гостиницы. Семён несколько раз с улыбкой вспоминал эти слова, но в гостинице почти не бывал, разве что поздно ночью. Ташкент мы избороздили вдоль и поперёк. Никакая жара, никакая усталость не могли умерить его жажду познаний, поисков. Как-то утром мы отправились в старый город, на базар. Долгие часы бродили в сутолоке и гаме. Здесь был целый мир: и разостланные на земле красочные ковры, высокие неуклюжие арбы, и тонкой работы шелковые сюзане, и древний, как земля, старик, продающий клетку со змеями (видимо, проведал нужды школьных живых уголков). Мелькали пестрые платья узбечек, плотные халаты мужчин, надменно посматривали верблюды, пронзительно кричали ишаки, а вокруг – горы фруктов и винограда.
        Семёну хотелось ко всему прикоснуться, всё перепробовать: и остро перченные манты, и липкие витки сушеной дыни, и персики – такие сочные, что можно захлебнуться, и зеленый чай, конечно, из пиалы, и, конечно, испить его, сидя по-узбекски, скрестив ноги на деревянном настиле, в тени старого карагача.
        Устали мы смертельно. Едва я умылся и прилег отдохнуть, слышу стук в дверь. Оказалось – Семён.
        – Быстро собирайтесь. Я взял билеты в театр Навои.
Спектакль шел «не азиатский», знакомый. Да и не в спектакле было дело! Гудзенко прослышал, что фойе театра оформляли народные мастера из Бухары и Хорезма.
        На следующий день мы уговорились поехать в один из ближайших кишлаков, погостить у узбека-колхозника. Газета Туркестанского военного округа «Фрунзевец», где я тогда работал, издавалась не только на русском, но и на таджикском, туркменском и узбекском языках. У товарищей из узбекской редакции я взял письмо к председателю передового колхоза. Семён выслушал меня и сказал:
        – У меня есть другой адрес. Он вернее.
        Мы сели в такси. И тут-то произошло неожиданное. Семён обратился к шоферу:
        – Отвезите нас километров на десять от города и высадите в каком-нибудь кишлаке.
        Через четверть часа водитель остановил машину у сельской чайной.
        – Идёмте! – торжественно-заговорщическим тоном сказал Семён. Мы прошлись по пыльной улице вдоль глиняных дувалов и остановились у первой калитки. Он постучал. Калитка неторопливо отворилась.
        – Добрый день! – поздоровался Гудзенко. – Мы из Москвы, гостим в Узбекистане. Можно посмотреть, как вы живёте?
        Пожилой узбек радушно принял нас. В его дворике, густо засаженном виноградом, журчал арык. Было удивительно чисто. В комнатах царила прохлада. Я залюбовался сюзане, а внимание Гудзенко привлек обыкновенный водопроводный кран. Он открыл его, и потекла струйка воды.
        – Водопровод? – вырвалось у него.
        Узбек покачал головой. Оказывается, водопровод в кишлаке только планируется, колхоз решил его строить. А перед нами «домашний водопровод»: на чердаке бочка, она наполняется водой, и по трубе вода стекает вниз.
        Гудзенко многозначительно повел глазами: вот, мол, куда тянутся люди.
        Как всегда в таких случаях, мы пили зеленый чай с курагой, кишмишем и круглыми лепешками. Когда уже были сыты и напоены, на столе появилось огромное блюдо с горячим, рассыпчатым и жирным пловом. Его украшали ароматные полукружия айвы.
        Отказаться было невозможно. Ели руками, правда, не так ловко и артистично, как гостеприимный хозяин, но с неменьшим удовольствием.
        Возвращались в город пешком. Семён был под впечатлением встречи. Он предупредил:
        – Даю заявку на водопровод. Эти стихи я напишу.
        Дул ветерок. Остановились у виноградника и послушали, как «хлопают» листья. Вспомнили Эдуарда Багрицкого:
                                                    По откосам виноградник
                                                    Хлопочет листвою.
        Хлопочет! Вот нашёл же слово!
        Радостное возбуждение не покидало Семёна. А когда хлынул дождь, он радовался и грому, и сверкающим молниям, и теплым потокам. Промокли мы насквозь, но возвращались в город освежённые, отдохнувшие, читая в два голоса стихи о дожде:
                                                    Еще немало дел
                                                    В полях у работяги.
                                                    Он вымок, он вспотел,
                                                    Он воду пьёт из фляги...
        Начинающие поэты Ташкента быстро разведали, где живёт Гудзенко и когда его можно встретить. Однажды у него в номере гостиницы я был свидетелем долгой, жёсткой и дружеской беседы с молодыми. Встречая в стихах настоящие удачи, он непременно оттенял, подчёркивал это. За плохое спуску не давал, но и это делал так сердечно, что автор чувствовал себя не столько огорчённым, сколько виноватым. Как, мол, я сам не понял раньше и читал такую слабую вещь! Один юноша, кажется, студент университета, оправдывался, что в его стихах много глагольных рифм.
        – А вы зря оправдываетесь, — сказал Гудзенко. — Это консультанты сделали из глагола пугало. Сколько в глаголах энергии, действия, простоты. Только ставить в строку глаголы, как и любое другое слово, надо с головой!
        Другого собеседника Гудзенко отчитывал за то, что он мало, вернее редко пишет.
        – Писать надо каждый день, – горячо советовал Семён. – Иначе рука каменеет, мозг застывает. Не идут стихи – занимайтесь переводами, застопорилось с переводами – пишите рецензию, очерк, корреспонденцию.
        Потом я вспоминал эти слова. Гудзенко не только советовал, он именно так и поступал. В то лето 1949 года он писал из Средней Азии статьи для «Литгазеты», переводил стихи таджикских и узбекских поэтов, опубликовал очерк о Кушке в «Красной Звезде», начал свою поэму «Дальний гарнизон».
        После многих поездок Семёна по среднеазиатским республикам мы снова встретились в Ташкенте. Он заметно похудел, побронзовел на солнцепеке, но одновременно впитал новый заряд солнечной энергии.
        – Ну, как, скелет поэмы удалось обрастить мясом?
        – Кажется, удалось! – В глазах Семёна мелькнула лукавая искорка.
        Я догадался, что он что-то недосказал. Временами я замечал; что он как бы «отсутствует в комнате» — погружается в раздумья. К вечеру он сознался:
        – Знаете, поэма вчерне написана. Почитать?
        Он читал, пытаясь сдерживать и голос, и чувства, которые настойчиво пробивались и в ритме стихов, и в интонации:
                                                    Солнце тоже подымается всё выше —
                                                    Над холмами,
                                                                     Над песками,
                                                                                     Над полком.
                                                    «Трое суток лили ливни», —
                                                                                    Таня пишет.
                                                    Ну, а разве ей напишешь о таком? –
                                                    Третий месяц эта степь дождей не знала,
                                                    Третий час пылишь, как проклятый
                                                                                                    по ней!..
                                                    ...Только скрюченная, жухлая колючка,
                                                    да белеют вдоль дороги солонцы,
                                                    да по чистому уснувшему бархану
                                                    черепашьи неглубокие следы,
                                                    да на сотни километров ни стакана,
                                                    ни глотка тебе, ни капельки воды!
        На меня пахнуло знойным дыханием пустыни. А потом я словно услышал поступь ничем не одолимой пехоты:
                                                    Шаг упрямый,
                                                    шаг тяжелый,
                                                    шаг походный,
                                                    по колено пыль,
                                                                  по пояс пыль,
                                                                          по грудь!
                                                    До пятидесяти градусов сегодня
                                                    Поднимается расплавленная ртуть.
        Это были фрагменты, куски поэмы, не было еще единства и стройности, но была уже та правда образов и та сила чувства, которые предвещали «Дальнему гарнизону» настоящий успех. В тот вечер мне, первому читателю, вернее слушателю поэмы, многое открылось: и новобранцы-кленки, посаженные руками солдат, и образы скромных и сильных часовых дальнего гарнизона, и дружба пограничников с хлопкоробами и пастухами знойного края.
        Куски из поэмы меня сильно взволновали. Гудзенко, видимо, заметил это и попросил:
        – Ничего не говорите. Молча читайте вот книгу или уходите. Я сейчас снова сажусь за работу.

                                                                      * * *
        Когда я служил в войсках Советской Армии за границей, мне довелось присутствовать на читательской конференции по поэме «Дальний гарнизон», в воинской части. Выступающих было много. И каждый находил в поэме что-то касающееся себя лично. Даже представитель Военторга, процитировав строчки, «и хотя без лишнего восторга, вспомним о заслугах Военторга», уверял, что дело налаживается, что недостатки, конечно, были, но они позади.
        На этой же конференции командир части под развернутым боевым знаменем вручил передовому гвардейцу поэму с автографом Семёна Гудзенко: «Лучшему солдату дальнего гарнизона от автора».
        Сотни рук горячо рукоплескали сержанту Жернову – счастливому и смущённому, а я думал о поэме и об её авторе, о том, как строки, пропущенные через сердце поэта, овладевают сердцами тысяч людей.
        Находясь в ГДР, я переписывался с Семёном. Его открытки и письма отлично передавали высокий ритм жизни Гудзенко:
        «Только-только вернулся из Прибалтики и уже собираюсь на пару месяцев в Туркво...»
        «После праздников думаю куда-нибудь сорваться…»
        «Если поездку в Азию, которую намечаю на конец августа, не перебьёт полет на конференцию писателей Поволжья, то у меня будет неделька еще на Москву».
        Семён и в жизни, и в переписке отличался неистощимым остроумием. Как-то в Москве мы поспорили, и я, по условиям пари, как проигравший, должен был купить гантели. Обшарил все магазины. Гантелей не было. Наконец, уговорил продавца продать ржавые, залежавшиеся на складе. Кое-как оттер их. Но Семён за ржавые гантели «отомстил» и писал мне: «Ваши гантели ежедневно взлетают в воздух раз сорок. Они напоминают мне вас и своей весомостью, и железным нержавеющим качеством».
        За границей со мной произошел неприятный случай, в результате которого я оказался в госпитале. Обе кости правой ноги были сломаны. Гудзенко спрашивал:
        «Что же это вы дали свою ногу в обиду? Заграница – она такая – ей ногу в рот не клади!»
        Семён был человеком большого, щедрого сердца. По стране разбросаны десятки людей, которые могли бы очень много рассказать об его отзывчивости и сердечности, об удивительном умении через час после знакомства быть «своим», близким и понятным.
        Умел он по-настоящему ценить и душевную щедрость других. Семён не раз рассказывал об отзывчивости старших товарищей — Павла Антокольского, Константина Симонова. Врезался в память эпизод, очень растрогавший тогда Семёна.
        На одном из литературных вечеров совсем еще молодому Гудзенко довелось выступать после Ильи Эренбурга. Эренбург сошел с трибуны и, провожаемый аплодисментами, дошел до середины зала. После такого успеха, разумеется, выступать трудно. Но вот председательствующий объявил фамилию. В зале стало тихо. И вдруг Эренбург повернулся и, аплодируя, пошел снова к сцене. Зал поверил этим аплодисментам и подхватил их.
        Так своеобразно и впечатляюще молодой поэт был представлен, рекомендован слушателям старым писателем...
        Нелепо и жестоко в самом начале пути смерть вырвала у нас Семёна Гудзенко. В тот тяжелый день все мы обеднели, каждый читатель потерял много прекрасных книг, которые были бы еще написаны. Но и то, что сделано поэтом, его страстная исповедь о своем поколении будет жить долгие десятилетия. Живой Гудзенко со страниц книг каждодневно обращается к своим современникам.
        Как-то в библиотеке Дома офицеров я наблюдал такую сцену. Вошёл офицер, полистал каталоги и обратился к библиотекарю:
        – Гудзенко есть?
        – Сейчас поищу.
        Офицер ушел с книгой поэта. Его стихи этим вечером снова и снова звучали в небольшой комнате пехотного лейтенанта или в казарме, или где-нибудь в лесу на привале. Я не знаю, что в этот вечер читал офицер – стихи о солдатах дальнего гарнизона или о Закарпатье, или, может быть, о Туве, но я знаю, что дойдет до его сердца сильное слово Семёна Гудзенко. А это значит, что биография настоящего поэта не заканчивается его смертью, нет, она продолжается.